Римма проснулась от скрипа. Опять. Этот старый диван в проходной комнате давно просился на свалку, но, как обычно, не до того. Она повернулась на бок, глянула на часы — 6:48. Мать уже возилась на кухне. Пахло пережаренным луком.
— Ну конечно. Без лука она не может. Хоть бы раз вскипятить чайник и подождать, пока люди проснутся, — пробормотала Римма, натягивая халат.
Пол под ногами был холодный. В доме, как всегда, одна и та же температура: или парилка, или ледник. Летом — духота, зимой — батареи теплятся, как у ящерицы хвост. Римма зябко поёжилась и пошлёпала на кухню.
— Доброе утро, — буркнула она, наливая себе воду в стакан. Мать сидела за столом, резала что-то в миску и делала вид, что очень занята.
— Ага. Проснулась. Ну хоть полвосьмого. А я уже и полы, и картошку на суп почистила, — с лёгким укором отозвалась Анна Петровна, не поднимая глаз.
Римма закатила глаза, но молча села за стол. Хотела спросить, зачем в доме на две пенсионерки и одну уставшую дочь уже готовится обед, но промолчала. Эти разговоры ни к чему не приводят.
— Мам, ты можешь мне сегодня на работе не звонить по пять раз? Я до обеда с клиентами, потом завхоз приезжает с проверкой, я в стрессе, — тихо, но устало попросила Римма, ковыряя ногтем крошку на клеёнке.
— Я-то могу. А вот у тебя как всегда — всё, значит, важнее. Ну да, я же теперь так. Мать старая, не нужная. А Ромке ты, небось, сама позвонишь, ещё и в голосовой чате с ним посмеётесь, — язвительно проговорила Анна Петровна, вздёрнув бровь.
Римма сглотнула.
— Ромке я не звонила с апреля. У него своя жизнь, свои дети. Ты ж сама говорила — не надо его отвлекать.
— Ну вот и не отвлекаешь. А меня — пожалуйста. День через день.
Римма встала, чуть толкнув табурет ногой.
— Мам, я не спорю. Я просто прошу. Я ведь не Ромка, я с тобой живу, я же тебя и в поликлинику, и за лекарствами, и в санаторий… — голос её надломился, и она пошла в ванную, прежде чем сказать что-то, за что потом будет стыдно.
Вода в кране шла рыжая. Потом стало чуть получше. Она умывалась, глядя в зеркало. Лицо усталое. Серая кожа, мешки под глазами, волосы, вечно стянутые в «рабыню Изауру».
— Всё. Спокойно. Ты сильная. У тебя есть работа. Кошка. Утюг новый. И ещё лет десять до пенсии, — пробормотала она и усмехнулась. Утюг. Да, действительно, мечта.
Когда она вернулась на кухню, мать уже включила телевизор. В комнату ввалился вечерний выпуск новостей. Хотя было утро.
— Мам, ну ты опять путаешь кнопки. Ты в архив влезла, это не прямой эфир, — спокойно заметила Римма.
— А мне и архив приятнее. Там хоть лица живые, не то что сейчас. Всё только про смерть, тарифы и Украину, — сказала мать и отвернулась к экрану.
Вот уже несколько месяцев Римма жила на автопилоте. Утро — работа, вечер — лекарства, суп, разговоры, упрёки, телевизор. Ночь — снова на диване, с чужой храпящей жизнью за стенкой.
С Ромой — братом — она почти не общалась. Когда-то были ближе. Но после того, как он съехал в Подольск и завёл свою бизнес-жену и двух дочек, ему стало удобно забывать, кто таскает мать по терапевтам. Он звонил раз в месяц. Иногда приезжал с коробкой конфет и уже в прихожей спрашивал:
— Мам, ну ты же не обижаешься, что мы редко?.. У нас там… ты ж понимаешь… — и всё в таком духе.
А мать каждый раз наливалась добротой и умилением:
— Ну конечно, конечно, я же знаю, как вы заняты. Главное, что ты обо мне помнишь.
А когда он уезжал, Римма мыла за ним чашки и слышала от матери только:
— Ну Ромка у нас — золотой. Не то что некоторые…
В тот вечер, когда Римма пришла с работы, в квартире пахло жареным мясом. Необычно. Это значило одно — кто-то приходил.
— Мам, а чего у нас праздник? — спросила она, стаскивая с себя туфли. Ноги гудели, как старый холодильник.
— А Ромка заезжал. На полчасика. Котлеты привёз, — отозвалась мать с кухни. В голосе — странная смесь вины и удовольствия.
— А. Ну понятно, — Римма прошла в комнату. В прихожей — чужой аромат мужского дезодоранта. Быстро выветрился, но Римма заметила.
Потом они ужинали молча. Мать ела с аппетитом, Римма ковыряла салат. В голове уже складывалась мозаика: мать более оживлённая, чем обычно. Щёки розовые. Значит, разговор был долгим. Что-то они обсуждали.
— Мам, а вы про что говорили? — спросила она, будто между делом.
Анна Петровна поджала губы.
— Так, о жизни. Он сказал, может быть, ты устанешь с этим ремонтом, и лучше переехать в однушку поближе к работе. А эту квартиру сдать. Или вообще — продать. Чтобы всем было легче.
Римма уронила вилку. Ремонт? Она переклеила обои в туалете и заменила плиту.
— В смысле — сдать? Это же твоя квартира. Или ты уже решила что-то без меня? — голос стал ледяной. Плечи напряглись.
Мать отвернулась.
— Я просто подумала. Я же старая. Вечно ж не жить. Ромка тоже… он же мой сын. Не хуже тебя.
— Ага. Только живёт не с тобой. И в аптеку не ходит. И кашу не варит. И ночью тебе не подаёт капли, когда ногу сводит, — сорвалась Римма, поднялась из-за стола, глядя на мать сверху вниз. — Если хочешь ему отдать квартиру — отдавай. Только не говори потом, что я предала. Потому что это не я.
Анна Петровна молчала. Лицо у неё стало закрытым, как у банковского работника. Без эмоций. Только где-то в уголках глаз — тревога.
— Не надо громких слов, — наконец сказала она. — Я просто думаю, как вам будет лучше. Всем.
Римма ушла в свою проходную, не закрыв дверь. Ей казалось, что стены стали теснее, воздух — тяжелее. Она села на диван и включила телефон. Полистала ленту, но ничего не видела. В голове крутились слова: «он же мой сын… не хуже тебя…»
— Ну и замечательно, — сказала она вслух. — Отдам квартиру. А я где? В утюге жить буду?
Той ночью она не уснула. Только под утро, когда сквозь кухонную щель услышала, как мать осторожно передвигает стул, она закрыла глаза. И впервые за долгое время почувствовала не усталость — а злость. Настоящую. Тихую. Под кожей.
Внутри что-то щёлкнуло. Как старый замок. Или ржавый выключатель. Она ещё не знала, что впереди.
Но уже чувствовала: будет взрыв. Большой.
— Мам, ты серьёзно? — голос Риммы дрожал, хотя она изо всех сил старалась держаться. — Ты реально это сделала? Уже? Без меня?
Анна Петровна стояла у окна, в старом халате, который пах нафталином и мятой. Она не обернулась. Только покачала головой.
— Римма, я не обязана тебе отчитываться. Это моя квартира. Моё решение.
Римма села на табурет, как в нокауте. У неё в ушах гудело. Голова звенела, будто ей дали сковородкой по затылку. Она даже не знала, что именно сейчас болит: сердце или горло от сдерживаемого крика.
— Не обязана, говоришь… — хрипло выдохнула она, — Ну конечно. Я тут просто так. Тень. Сиделка. Прислуга. Никто.
Анна Петровна тяжело вздохнула и всё же обернулась. Глаза были сухие, но в уголках уже собирались эти предательские стариковские слезинки, которые сбивают с толку.
— Я не хотела, чтобы это так вышло… Но ты сама видишь — ты злишься. Ты уже давно не живёшь здесь, ты отбываешь.
— Я? Я, значит, виновата, что я устала? Что я живу на диване между вёдрами с бельём и твоим инвалидным креслом, которое ты не используешь, потому что тебе «неудобно»? — голос сорвался, перешёл в хрип. — А он, Ромка твой, он у тебя герой. Наезжает раз в два месяца и сразу святой?
— Он хоть не орёт, — бросила мать тихо, но точно.
Римма молча встала. Подошла к шкафу, вытащила свои две футболки и пару носков, кинула их на диван. Руки дрожали. Она не знала, что делать. Ни одной заготовленной фразы. Только бешенство.
— То есть… квартира теперь его? — сказала она с каким-то сдавленным смешком. — И ты мне не сказала. А я, значит, должна была что? Радоваться? Сказать «спасибо, что не выгнала сразу»?
Анна Петровна смотрела в пол.
— Я думала, он поступит по совести. Что вы договоритесь потом. Вместе. Как брат с сестрой.
Римма рассмеялась. Громко. Резко. Смех получился такой, что кошка выскочила из-под стола.
— Вместе! С ним! С тем, кто в прошлый раз передал тебе деньги через тётку Лену, потому что «у него не было времени заехать»! С тем, кто сказал мне: «Ты же с матерью живёшь, тебе и проще всё оформить потом»! Вот он — совестливый, да?
— Он думал, ты поймёшь, — почти прошептала мать.
Римма сжала кулаки. В голове стучало: «он думал, ты поймёшь». Что понять? Что родная мать, которую она тянула как камень двадцать лет, выбрала брата, который даже не звонит вовремя на день рождения?
— Ага. Поняла. Очень. Теперь понятно, зачем ты его котлетами кормила и в санаторий просила путёвку. Теперь всё понятно, — она прошлась по комнате и схватила с полки фотоальбом. Раскрыла, нашла фотографию, где они втроём: она, Рома и мать на скамейке возле поликлиники. — Смотри, вот мы. Ещё семья. Только я тогда не знала, что я — третья лишняя.
Анна Петровна ничего не сказала. Только отвернулась.
Римма подошла ближе, резко захлопнула альбом и бросила на диван.
— Ну и что теперь? Меня выкинешь? Или он приедет с тапочками и скажет: «Освобождай»?
— Не утрируй, — резко сказала мать. — Никто тебя не выгоняет. Просто теперь всё официально. И… всё.
— Официально? Это как? У нотариуса была? — Римма шагнула к матери. — Ты что, втихаря? Пока я работала? Пока я деньги на зубы тебе собирала?
Анна Петровна отвернулась.
— Да. Втихаря. Потому что ты бы мне не дала. Ты бы устроила концерт, как сейчас. Я старая. Мне нужен покой. Я хотела избежать скандала.
— Избежала, да. Молодец, — Римма подошла к шкафу и резко выдернула ящик с её документами. Там всё: её договор с клиникой, карточки, старые чеки за лекарства. Она хлопнула ящик на стол. — А мне теперь что? Куда идти, мама? На вокзал? Или сразу к Ромке с коробкой?
Мать молчала. Только дышала тяжело, со свистом.
Римма стояла, прислонившись к стене. Она чувствовала, как дрожат ноги. Всё внутри как будто трещало. То, что ещё вчера было домом, превратилось в клетку. И ключ был у брата.
В тот вечер она позвонила Роме.
— Привет. Я знаю, ты не ожидал. Но раз уж ты теперь у нас собственник — поговорим?
Он замялся.
— Слушай, Рим, ну ты же не кипятись. Мама всё сама решила. Я даже не настаивал. Мы просто говорили, она спросила, не против ли я, если она…
— Перепишет квартиру на тебя. А ты сказал: «Нет, конечно, мамочка, я не против», — перебила его Римма. — А ты знал, что я здесь живу? Или ты решил, что я призрак?
— Не надо. Я знал. Я думал, ты… ну, ты поймёшь. Там ведь всё можно обсудить. Мы же семья. Я тебе не враг.
— Ага. Просто теперь у меня нет дома. Но ты не враг, — голос Риммы сорвался, стала хрипеть. — Слушай, Ром, давай без вранья. Ты знал, что это подло. Ты просто решил, что я проглочу. Как всегда.
Он замолчал. Потом тихо сказал:
— Тебе нужна помощь — я готов. Но квартира — это уже оформлено. Назад не откатить.
— Не откатить, — повторила она. — Отлично. Знаешь, Ром, мне больше ничего не надо. Ни квартиры, ни помощи, ни ваших лиц на праздники. Я всё поняла. Ты — мамин сын. А я — просто квартирантка, которую забыли попросить съехать.
— Рим…
— Всё. Пока, — она отключила.
Телефон полетел в подушку. Ей захотелось разбить его, но она сдержалась. Потом села на пол. Просто села, обняв колени. Плакать? Нет. Всё уже высохло внутри. Осталась злость. И тошнота.
Через пару дней, когда она пришла с работы, на столе лежала бумага. Ксерокопия. Дарственная. Подпись матери. Подпись Ромки.
— Просто так. Как будто я в этой квартире — никто. Как будто меня тут и не было, — шептала она, держа лист в руках.
Подошла к матери. Та сидела, как обычно, у телевизора. Лицо — отстранённое.
— Мам, ты вообще меня видишь? Или я просто предмет мебели в квартире, который нужно иногда протирать от пыли?
Анна Петровна подняла глаза.
— Ты же взрослая. Ты разберёшься. А мне пора отдыхать.
Римма ушла в комнату. Села. Смотрела в окно. На улице шёл дождь.
— Всё. Кончилась игра в «дочь». Теперь будет по-другому. Я молчать больше не буду.
Внутри стало тихо. Странно тихо. Как будто кто-то выключил внутренний шум. Осталась только одна мысль:
Хватит. Если они меня предали — я себя уже не предам.
Утро было серым. Даже чайник кипел как-то зло. Всё в квартире скрипело: половицы, дверца шкафа, голос матери. Всё — как будто специально, назло.
— Ты подумала, куда поедешь? — спросила Анна Петровна, накидывая на плечи платок. — Ромка сказал, можно у них в Подольске на время. У них там кладовка переделана, вполне уютно.
Римма подняла глаза. Медленно. Смотрела на мать так, будто впервые.
— В кладовке? Ты мне предлагаешь поехать жить в кладовку?
— Не так. Там… свет проведён, тепло. Там спокойно. Лучше, чем на съёмной, — мать говорила быстро, сбивчиво. — Ну или можно снимать. Я помогу. Ромка тоже.
— Деньгами? — сухо уточнила Римма. — С тех денег, что с квартиры получите?
Мать отвела взгляд. Смутилась. Но не покраснела — привыкла.
— Рим, ну ты же взрослая. Пора и свою жизнь устраивать. Ты ж сама всё время жаловалась, что на диване спишь, что устала, что устала… ну вот.
— Да. Я устала. Но не от дивана. От тебя, мам, — голос её был ровный. Чересчур. — От тебя. И от него. От этих разговоров, где ты — бедная старая женщина, а я — злая ведьма, которая «кричит и давит». А он — ангел с коробкой конфет раз в два месяца.
Анна Петровна села. Медленно. Как будто её подтолкнули.
— Ты не права.
— Нет, мам. Это ты не права. Ты отдала всё тому, кто ничего не вложил. А меня — просто списала. Как старую тряпку.
Она встала. Подошла к шкафу. Открыла. Сняла с полки старую спортивную сумку. Начала кидать вещи.
— Что ты делаешь? — голос матери стал высоким, надтреснутым.
— Съезжаю. Как ты хотела. Ты теперь хозяйка без сиделки. Поздравляю.
— Римма! Подожди! Мы же можем всё обсудить! Я не хотела… Я думала, ты поймёшь!
— Ты всё решила за меня. Всё. Без меня. А теперь хочешь, чтобы я понимала? А что понимать? Что ты меня не любишь?
— Не говори так! — закричала Анна Петровна. — Я отдала квартиру, чтобы тебя защитить! Он бы всё забрал, если б я умерла, а ты бы осталась на улице! Я знала, что он с женой что-то задумал. Я… я хотела тебя обезопасить!
Римма застыла. С сумкой в руках. Медленно села на край дивана.
— Что ты сейчас сказала?
Анна Петровна всхлипнула. Платок свалился с плеч. Она дрожала.
— Светка… твоя подруга… они с Вадимом… У них был разговор в коридоре. Я слышала. Они обсуждали, как быстрее бы получить квартиру, когда я… если что. Ты тогда на работе была. Я всё слышала. И поняла: нельзя им оставлять. Я думала, если на Рому оформлю — они отстанут. Рома-то хоть не предатель.
Тишина. Такая, что можно было услышать, как тикал старый китайский будильник на полке.
Римма молчала. Медленно убрала сумку. Подошла к окну. Прислонилась лбом к стеклу. Холодно.
— Значит, ты знала. Всё знала. А мне ни слова.
— Я… я не хотела тебе больно. И я боялась. Ты же тогда совсем сломанная была. После развода, после Светки. Ты еле дышала.
— А теперь ты думала: «Пусть сломается ещё раз — зато я в могиле спокойна», да?
Мать поднялась. Пошла к ней. Хотела положить руку на плечо — Римма резко отстранилась.
— Не надо. Ты уже всё сделала. Можешь успокоиться. И жить теперь с чистой совестью. Только без меня.
— Куда ты?
— В свою жизнь. Поздно, да. Но я устала ждать, пока вы там всё поделите. — Римма быстро пошла в комнату, схватила куртку. — И не звони. Если будет плохо — вызывай врача. Если ремонт — найми мастера. Если грустно — Ромке напиши. У тебя теперь есть наследник, а не балласт.
Анна Петровна села прямо в коридоре. Как была — в тапках. Смотрела на закрывающуюся дверь.
Римма не обернулась. Закрыла. Тихо. Без хлопка.
На улице шёл мелкий снег. В лицо. Она вдохнула. Первый нормальный вдох за много лет. В груди было пусто — но это была хорошая пустота. Как в квартире после переезда: всё ещё голо, но своё.
Она шла по улице. Мимо магазинов, мимо маршруток, мимо чужих разговоров. И думала:
Я больше не предмет мебели. Я — человек. И у меня есть я. Этого хватит.
Она села на лавку у остановки. Достала телефон. Удалила номер Ромы. Потом — Светы. Потом выключила телефон.
Посмотрела вперёд. Снежинки падали ей в волосы. Она усмехнулась.
— А теперь — тишина. И я себе снова нравлюсь, — сказала она вслух.
И впервые за долгое время — просто сидела. Без мысли, что кому-то должна. Без желания что-то доказывать.
Просто сидела.
Свободная.
