Елена Павловна появилась в кухне так, будто собиралась спасать родину. Дверца шкафа хлопнула, посуда звякнула.
— Ты что, совсем уже обнаглела? Шампунь за восемьсот рублей?! Это что, золотое мыло? Ты понимаешь, какие это деньги? Хочешь роскошь — покупай на свою зарплату!
Мирослава даже не повернулась. Руки в мыльной пене, тарелки блестят, а в спине — ледяная волна раздражения.
— Это мой шампунь, Елена Павловна. Купила на свои деньги. Мои, не ваши.
— Ага, твои… — протянула свекровь с таким ядом, что можно было бы дезинфицировать рану. — А квартира чья? Мебель чья? Газ кто оплачивает? Мой Серёженька! А ты — королева, понимаешь. Даже тряпку в руки не возьмёшь.
— Я, между прочим, сейчас с тряпкой, — сказала Мирослава сквозь зубы. — Заметили?
— Не хамите мне! Я тридцать лет в школе отработала, чтобы терпеть такое!
— А мне тридцать лет — и я только начинаю понимать, сколько лишнего терплю. Спасибо за урок.
Елена Павловна фыркнула, обдала кухню запахом жасмина и собственной обиды, и ушла.
Мирослава осталась у мойки. Вода текла, пальцы остывали, внутри сворачивался тугой, колючий узел. Шесть лет. Шесть лет вот этого — мелкого, но ежедневного унижения. Свекровь, которая, если бы могла, записывала бы в тетрадку, сколько минут невестка сидела и в каком направлении смотрела.
Сергей тогда, в самом начале, был другим. Мягкий, почти робкий, будто из чужой семьи. Говорил, что живёт с мамой временно, пока не наладит дела. Год. Два. И деньги как-то всегда находились — но для машины, для куртки, для ремонта «маминой» кухни, для поездки в Сочи «с мамой». Для квартиры — никогда.
Она достала из холодильника минералку, открыла, села за стол. Пить не пила, курить не курила, но иногда, после таких вечеров, хотелось всё сразу.
Сергей пришёл поздно, как вор. Пакет из «Пятёрочки», банка пива, взгляд, будто он ожидал найти в холодильнике готовую курочку с гарниром.
— Ужинала? — спросил, не оборачиваясь.
— Да. Мы с вашей мамой поскандалили на первое, второе и компот. Очень сытно.
Он поморщился, сел, открыл пиво. Молчал.
— Мир, ну не начинай опять.
— Я не начинаю, я заканчиваю. Я устала. Это не жизнь, а какой-то педагогический совет по перевоспитанию невестки.
— Ну ты же знаешь, мама такая. Её не переделать. Просто надо потерпеть…
— Потерпеть? До сорока? Пока у нас ребёнок будет слышать, как бабушка называет маму «нахлебницей»? Или пока я не выйду в окно?
Он замолчал. Опять. Его любимая стратегия — присутствовать физически и исчезать морально.
— Хочешь, я с ней поговорю…
Мирослава рассмеялась тихо, но так, что он вздрогнул.
— Ты? Она тебя одной фразой на место посадит. Твоё «мамочка, ну хватит» звучит как «мамочка, налей супчика». Она не видит во мне человека. И тебя — как мужчину.
— Ты перегибаешь.
— Нет, Серёж, ты прогибаешься. Разница существенная.
Холодильник щёлкнул, как третейский судья.
— Завтра я беру выходной. Еду к нотариусу. Пришло письмо: умер дедушка, оставил мне квартиру в Сергиевом Посаде. Если это правда — я переезжаю. Одна. Хочешь — приезжай. Но без мамы. Никогда больше.
— Ты шутишь?
— Нет. Но если хочешь, можем устроить семейный вечер у нотариуса — чай, наследство. Только в этот раз я хозяйка. И шампунь будет стоить столько, сколько я решу.
Сергей смотрел так, будто впервые увидел в ней живое существо. Не помощницу мамы, не посредницу в семейных делах — женщину, которая может уйти.
— Да ты с ума сошла, Мир! Уехать туда, одной? А я?
— Можешь поехать. Но при условии: мама не едет. Ни на денёк. Ни «пожить пока ремонт». Только мы. Или я одна.
— Ты ставишь меня перед выбором между женой и матерью?
— Нет. Ты сам себя туда поставил, шесть лет молча проглатывая, как она называла меня «нахлебницей».
Он отвернулся к окну. Там шла соседка с мусором. Всё выглядело обыденно, кроме того, что в его жизни сейчас что-то отламывалось.
— Давай не рубить с плеча. Может, там и не квартира вовсе… Поедем, посмотрим. А потом вернёмся.
— Нет. Я начну там заново.
— Заново? Одна? Без работы? Думаешь, тебя кто-то ждёт?
— Серёж, ты всегда был мягким. Но сейчас ты просто трус. А я больше не боюсь. Я не хочу состариться в трёхкомнатной квартире с твоей мамой, которая каждый день напоминает мне, что я лишняя.
Он уже открыл рот, чтобы что-то сказать, — и тут, как по заказу, раздался стук в дверь.
— Открой! Это я! — голос за дверью был такой знакомый, что спорить с ним не имело смысла.
Мирослава перевела взгляд на мужа.
— Ты же сам говорил: не трогай маму. Вот и иди, разбирайся.
Он нехотя поднялся, потянулся к замку, щёлкнул.
— А чего это вы дверь-то заперли, будто от врагов? Или уже от меня прячетесь? — Елена Павловна вошла в квартиру как хозяйка театра на генеральной репетиции. — Сергей, я твоё любимое купила. Рагу из печени, помнишь? А тут у вас, похоже, праздник — чайник свистит. Мирослава, ты чего такая?
— Собираюсь, — коротко сказала та. — Уезжаю в Сергиев Посад. Насовсем.
Пакет в руках свекрови обмяк, как рыба на солнце.
— Что?! Это ещё зачем?
— У меня там теперь квартира. От дедушки. И я начинаю всё заново. Без… — она запнулась, сглотнула, — без давления.
— А Серёжа? Ты о нём подумала? Он будет работать, а ты, значит, там на печке валяться? Или соседей соблазнять, пока муж в Москве вкалывает?!
Мирослава закрыла глаза. Руки дрожали, но голос держался уверенно:
— Я подумала о себе. Впервые за шесть лет.
— Ах ты ж… — Елена Павловна шагнула ближе, и в этот момент произошло невероятное — Сергей встал между ними.
— Хватит, мама.
Обе замерли.
— Что ты сказал?
— Хватит. Не дави. Не кричи. Не оскорбляй. Она уезжает — и, может, это правильно. Я не знаю. Но я устал стоять между вами.
— То есть ты её поддержишь?! Она же семью рушит! — голос матери перешёл на визг.
— Мама, семьи у нас давно нет. Мы просто давно живём на автомате.
Он повернулся к Мирославе.
— Если хочешь, я поеду с тобой. Если нет — я пойму.
Она кивнула:
— Не хочу. Пока ты не вырастешь.
Утром Мирослава стояла на платформе. Рюкзак, сумка с документами, пачка дедушкиных писем. Сердце рвалось, но руки держали крепко.
Сергей не приехал. Не позвонил. Елена Павловна, наверное, заварила кашу, как всегда в восемь, и недовольно хмыкнула, когда сын отказался есть.
Поезд подошёл, и Мирослава поднялась в вагон. Сделала шаг в новую жизнь.
Теперь она стояла на балконе своей новой квартиры — старый дом, облупленная плитка, но вид на монастырские купола. В Сергиевом Посаде весна пахла черёмухой и свежей землёй.
Жила здесь уже две недели. Спала плохо, но просыпалась рано — и впервые за много лет чувствовала: она дома. Своём.
Квартира оказалась лучше, чем она ждала: двушка с балконом, крепкая, хоть и обставленная мебелью из 80-х. Ковры свернула, тумбочки выбросила, портрет Брежнева с гвоздя сняла. На кухне электрочайник жужжал, как самолёт, но чай в нём закипал — и был вкусом свободы.
Первую неделю просто спала и пила кофе. Вторую — обзванивала работодателей. Нашлась школа в соседнем районе, искали учительницу русского. Вчера взяла ученицу на репетиторство.
Сергей не звонил. Совсем. Исчез, как будто его никогда не было. И хуже всего — ей было всё равно.
На третьей неделе телефон завибрировал.
— Алло?
— Это я, — голос усталый, мягкий. — Сергей.
Она молчала.
— Я подумал… Может, ты зря уехала вот так, сгоряча? Мы ведь столько лет вместе…
— Сгоряча? — она усмехнулась. — А когда твоя мама швыряла в меня тапком, потому что я хотела детей — это как было? Осторожно?
Он вздохнул.
— Ты ведь знала, какая она… Она просто тяжело переживала смерть отца.
— А я тяжело переживала отсутствие поддержки. И знаешь, Серёж, я поняла: всё это время я жила в чужом доме. А теперь — в своём. Пусть облезлый, пусть без тебя, но своём. И мне спокойно.
Пауза.
— Я всё же думал приехать. Посмотреть квартиру. На тебя. Может, ещё что-то можно спасти.
— Приезжай. Но один. Без мамы. И квартиру ты не увидишь — она не для гостей. Она для меня.
— Ты стала злой.
— Нет, Серёжа. Я просто перестала быть удобной.
В тот же вечер он всё же приехал. С коробкой конфет и лицом школьника, которого поймали за курением.
— Можно войти?
— Нет. Но поговорить можно. На лавочке. Пять минут.
Сели. Он теребил коробку, как талисман.
— Я скучаю. Там всё как-то не так без тебя…
— Серёж, ты скучаешь не по мне, а по тому, что я спасала тебя от твоей матери и от жизни. Я уехала не потому, что ненавидела тебя, а потому что полюбила себя.
Он опустил голову.
— Я мог бы попробовать всё изменить.
— Поздно. Я уже всё изменила сама.
Он встал, пошёл, потом вернулся:
— А если я всё-таки решусь? Скажу маме — хватит? Ты дашь шанс?
Она посмотрела долго. Потом улыбнулась.
— Дам. Но только если поймёшь: жить будешь не с женой, которая твоей маме помогает, а с женщиной, у которой есть квартира, работа, свобода и гордость. Такую выдержишь?
Он кивнул — неуверенно.
Она закрыла дверь. Лёгкость стояла в груди. Её уже никто не сломает.
Через месяц она подала на развод. Сергей не приехал. Только прислал бумаги и записку: «Ты была права. Прости».
Она положила документы в папку рядом с дипломом. Как напоминание: она смогла, решилась, спаслась.
