Когда Валентина Ивановна произносит фразу «За столом для тебя места нет», я замираю с подарком в руках. Секунда тишины растягивается в вечность. Гости за накрытым столом — все эти дальние и близкие родственники мужа — застывают с вилками в воздухе. Их лица выражают смесь замешательства и нездорового любопытства.
— Мам, ты что? — Дима нервно хмыкает, будто свекровь пошутила. Но я-то знаю этот тон. Двенадцать лет знаю.
Ловлю своё отражение в старом буфетном стекле — рыжие волосы собраны в небрежный хвост, морщинка между бровями, которой не было ещё год назад, неестественно застывшая улыбка. Тридцать четыре года, а стою как первоклассница у доски.
— А что такого? — Валентина Ивановна демонстративно пожимает плечами. — У нас и так тесно, а Ольга, я думаю, не обидится. Правда, Оленька? Ты же понимающая.
От запаха оливье и селёдки под шубой к горлу подкатывает тошнота. Руки в пакете с подарком предательски дрожат.
— Конечно понимаю, — мой голос звучит хрипло. — Двенадцать лет понимаю.
В голове проносятся картинки: как она «случайно» выбросила мою любимую кружку; как «забыла» позвонить, что мы не нужны на семейном празднике; как каждый раз, когда я готовлю, находит повод сказать: «Дима любит погуще/пожиже/поострее/помягче».
— Да ладно вам, — Дима пытается разрядить обстановку. — Мам, подвинься немного, места всем хватит.
— Я готовила на определённое количество гостей, — отрезает свекровь. — И рассчитывала, что Ольга поможет на кухне. А она опоздала.
— Мы задержались из-за пробок, — начинаю оправдываться и тут же ненавижу себя за это.
— У других почему-то пробок не было, — парирует Валентина Ивановна с улыбкой победительницы.
Тридцать четыре года. Успешный дизайнер интерьеров. Взрослая женщина, чёрт возьми. А стою и оправдываюсь, как провинившаяся школьница. В эту секунду я отчётливо понимаю: ещё немного — и я разрыдаюсь прямо здесь, перед всеми этими людьми, или молча проглочу очередное унижение. И то, и другое одинаково невыносимо.
Воздух в комнате сгущается. Дядя Толя демонстративно откашливается и утыкается в свою тарелку. Тётя Зина разглядывает потолок. Димина двоюродная сестра Наташа делает вид, что ужасно увлечена своим смартфоном.
— Ничего, я постою, — говорю я и чувствую, как голос предательски дрожит.
Подхожу к мужу, кладу руку ему на плечо. Жест одновременно интимный и демонстративный — мол, мы одно целое, мы вместе. Но Дима еле заметно отстраняется и вжимается в стул.
— Да ладно тебе, Валь, — неожиданно вступается тётя Нина, самая старшая из присутствующих. — Давайте подвинемся, и всем места хватит.
— В моём доме я решаю, кому где сидеть, — отрезает свекровь.
И тут что-то во мне щёлкает. Словно тумблер перевели из положения «терпеть» в положение «хватит».
Медленно ставлю пакет с подарком — чайным сервизом за 15 тысяч, который мы выбирали два часа — на тумбочку. Выпрямляю спину, делаю глубокий вдох.
— Знаете что, Валентина Ивановна, — мой голос вдруг обретает силу. — Я двенадцать лет пыталась заслужить место в вашей семье. Двенадцать лет готовила, убирала, улыбалась, привозила подарки, выслушивала советы и замечания. Я родила вам внука, которого вы учите меня не любить.
Тишина за столом становится абсолютной. Даже жужжание холодильника кажется оглушительным.
— И что, заслужила? — Валентина Ивановна хмыкает, но в глазах мелькает что-то похожее на страх.
— Нет. И никогда не заслужу. Потому что дело не во мне, а в вас.
Дима смотрит на меня снизу вверх, его лицо искажается от замешательства:
— Оля, ты чего? Мама просто пошутила…
— Двенадцать лет одна и та же шутка, Дим. Не смешно уже.
В маленькой кухне пахнет жареной курицей, подгоревшим луком и тягучим, как патока, напряжением. За окном моросит апрельский дождь, капли стекают по стеклу, как мои непролитые слёзы.
— Ты истеричка, — шипит свекровь. — Всегда ею была. Дима, я тебя предупреждала.
Чувствую, как горят щёки. Раньше я бы промолчала, проглотила обиду. Сбежала в ванную, чтобы незаметно поплакать. Позвонила бы подруге и часами жаловалась. Но сегодня что-то изменилось.
— Нет, Валентина Ивановна. Я не истеричка. Я просто человек, который устал притворяться.
— Мама, хватит, — неожиданно произносит Дима. Его голос звучит тихо, но твёрдо.
По лицу свекрови пробегает тень удивления. Она не привыкла, чтобы сын ей перечил. Дима всегда был «маменькиным сыночком», вечно искал компромиссы, сглаживал углы. «Ты же понимаешь, мама у меня такая», «Она не со зла», «Просто у неё характер тяжёлый» — сколько раз я слышала эти фразы за двенадцать лет?
— Ты на чьей стороне? — свекровь картинно всплёскивает руками, роняя вилку. Звон металла о фарфор режет слух.
— Здесь нет сторон, мам. Есть семья. Оля — моя жена. Мать моего ребёнка.
— Который сейчас с моей сестрой, а не с матерью, заметь! — парирует Валентина Ивановна.
— Потому что мы оба работаем, мама. И потому что ты сама предложила, чтобы тётя Света посидела с Мишей, пока мы тут… — Дима осекается, но я мысленно заканчиваю: «…пока мы тут терпим твои выходки».
Я смотрю на мужа с удивлением. Что-то новое проступает в его чертах — какая-то решимость, которой раньше не было. Или была, но только в рабочих вопросах, никогда — в семейных.
— Я выходила за тебя замуж, Дим. Не за твою маму, — говорю тихо, почти шёпотом, но все слышат. — Я больше не могу быть буфером между вами. Не могу каждый раз проглатывать эти шпильки и делать вид, что всё нормально.
Наташа вдруг поднимает глаза от телефона и неожиданно произносит: — Тётя Валя, а ведь правда, вы иногда перегибаете.
— Ты ещё поучи меня! — взрывается свекровь. — Сопля зелёная! Без году невеста, а туда же — советы раздавать!
— Мам! — Дима повышает голос. В кухне повисает тишина. Даже телевизор, бормотавший на фоне, кажется, умолк.
Я чувствую, как по спине течёт холодный пот. Колени подрагивают, во рту пересохло. Но странное дело — в голове вдруг проясняется. Как будто долго смотрела на мир через мутное стекло, а теперь кто-то его протёр.
— Я ухожу, — говорю спокойно. — Дима, решай сам. Можешь остаться здесь, можешь пойти со мной. Но я больше не буду делать вид, что всё в порядке.
— Куда ты пойдёшь? К своему дизайнеру-начальнику? — свекровь бьёт наотмашь, по больному. Два месяца назад она сама придумала, что у меня роман с руководителем, и Дима несколько дней дулся, проверял телефон.
— У меня нет любовника, — отвечаю ровно. — Но если вы думаете, что удержите сына, выставляя меня шлюхой — это ваше право. Только вы его так потеряете.
Беру сумку, телефон, медленно, с достоинством направляюсь к двери. В прихожей воздух спёртый, пахнет старыми куртками и валидолом — типичный запах квартиры пожилого человека. На стене — ковёр, который я предлагала заменить ещё пять лет назад. «Это память, это ещё мой отец вешал!» — кричала тогда Валентина Ивановна.
Слышу за спиной шаги. Дима. Его дыхание сбивчивое, на лбу испарина.
— Оль, ну куда ты? Давай не будем… — начинает он.
— Не будем что, Дим? Уважать друг друга? Заступаться друг за друга? Или не будем выяснять отношения прилюдно? Так ведь и без публики то же самое. Просто сегодня чаша переполнилась.
Он молчит, переминается с ноги на ногу. В комнате слышны приглушённые голоса — гости оживлённо обсуждают происходящее. Представляю, как сейчас Валентина Ивановна выставляет меня неблагодарной истеричкой.
— Ты не понимаешь, — наконец произносит Дима. — Она же старенькая уже. У неё никого, кроме меня.
— Всё я понимаю, — отвечаю, застёгивая куртку. — И то, что она старенькая. И то, что ты у неё один. Но это не значит, что она имеет право топтать моё достоинство. И что ты имеешь право это позволять.
На улице моросит. Промозглый апрельский вечер обволакивает сыростью. Я стою под козырьком подъезда, не зная, куда идти. К подруге? Домой, в пустую квартиру, где нет Миши, потому что он у тёти Светы? В отель?
Дверь подъезда открывается, выходит Дима. Без куртки, только в праздничной рубашке. Дрожит от холода или от нервов.
— Я с тобой, — говорит тихо.
— Почему?
— Потому что ты права. И потому что я тебя люблю.
Мы молча идём к машине. Внутри ещё пахнет тем злосчастным чайным сервизом, который так и остался в прихожей свекрови. Дима заводит мотор, включает печку.
— Ты правда думаешь, что я изменяю? — спрашиваю вдруг.
— Нет, — он качает головой. — Я знаю, что нет. Просто… мама умеет нажимать на больные точки.
— А ты умеешь позволять ей это делать.
Он не спорит. Впервые за долгое время — не спорит, не оправдывается, не пытается сгладить углы.
— Я исправлюсь, — говорит просто.
Мы едем за Мишкой к тёте Свете. Дворники размазывают дождь по стеклу, фонари отражаются в лужах. Я смотрю на мужа — его профиль чётко вырисовывается в полутьме салона. Знакомый до последней чёрточки и вдруг немного чужой. Повзрослевший за один вечер.
— Знаешь, — говорю негромко, — самое страшное не то, что твоя мать меня не любит. А то, что я тебя почти потеряла, пытаясь заслужить её одобрение.
Дима молча берёт меня за руку. Его пальцы тёплые и надёжные. Может быть, нам придётся многое построить заново. Но теперь — без оглядки на чужое мнение. И пусть за столом Валентины Ивановны для меня больше нет места, зато в собственной жизни оно наконец появилось.
