Вот странно — два месяца прошло с кончины мужа, а я всё ещё не могу привыкнуть к «тишине» его шкафа.
Открываю дверцу. Рубашки висят аккуратно. Как он любил порядок… Каждая вещица на своём месте. Даже запах остался — тот самый одеколон, которым он пользовался сорок лет.
— Надо разбирать — говорю себе вслух.
А сама стою и думаю: зачем? Пусть остаётся так. Куда торопиться?
Снимаю пиджак. Тяжёлый такой, шерстяной. В кармане что-то лежит. Мелочь, наверное. Или конфетки те, что он всегда носил… Нет не конфетки.
Ключик маленький. Странный. Не от квартиры точно — наши ключи я знаю все. От чего же он?
Стою с этим ключиком. Верчу в руках. Медный, потёртый. Явно часто использовался. А я… я про него ничего не знаю.
Вот как так получается? Сорок лет вместе, а у человека есть ключик, про который ты понятия не имеешь.
Начинаю искать. Методично. Комод — не подходит. Письменный стол — тоже мимо. Сундук в коридоре…
Стоп.
В углу сундука, за зимними куртками, стоит ящичек. Небольшой. Никогда его не замечала. Или не обращала внимания?
Сердце как-то странно стучит. Будто я делаю что-то запрещённое.
Ключик входит идеально.
Щёлк.
Внутри — письма. Много писем. Перевязанные ленточкой… Розовой ленточкой.
Я вообще письма не пишу. А он… получается, или кто-то ему писал?
Беру верхнее письмо. Почерк незнакомый, женский. Красивый такой, с завитушками:
«Мой дорогой Серёжа…»
Читать или не читать?
Руки трясутся. Ну что за ерунда! Взрослая женщина, а дрожу как школьница.
«…встреча вчера была такой короткой. Хотелось ещё постоять рядом, послушать твой голос. Ты говоришь так тихо, что приходится наклоняться ближе…»
Всё. Хватит. Письмо падает на пол.
Серёжа мой… мой Серёжа… У него была…
Как это называется? Связь? Роман? Или просто… переписка?
Поднимаю письмо обратно. Дочитаю. Должна дочитать.
«…знаю, что ты не можешь сейчас изменить ничего. И я не прошу. Просто хочу, чтобы ты знал — есть человек, который понимает тебя без слов. Который ждёт. Который не требует объяснений…»
Подпись: «Твоя М.»
М.? Какая М.?
Лихорадочно перебираю письма. Их… их много. Целая стопка.
Даты… Боже мой, даты!
Первое письмо — пятнадцать лет назад. Последнее… последнее написано за несколько дней до его кончины.
Пятнадцать лет у моего мужа была… М.
Сажусь прямо на пол. Письма рассыпаются вокруг меня как осенние листья.
Что я должна чувствовать? Злость? Обиду? Боль?
А я чувствую… любопытство.
Странно, да?
Беру другое письмо. Почти наугад:
«…сегодня видела тебя с женой в магазине. Вы выбирали хлеб. Она предложила бородинский, ты кивнул. А сам смотрел на выпечку. Я знаю — ты любишь эклеры. Но никогда их не покупаешь…»
Замираю.
Эклеры… Он действительно их любил. Но при мне никогда не покупал. Говорил, что это баловство.
А эта… М… она знала.
«…купила тебе эклер. Завтра принесу. Положу в наше место — знаешь где…»
Наше место? У них было место?
Читаю дальше:
«…скамейка у библиотеки. Третья от входа. Под ней, в дупле тополя…»
Библиотека… Он часто туда ходил. Говорил — за книгами по работе. А сам…
Встаю резко. Слишком резко — голова кружится.
Надо идти туда. В библиотеку. Посмотреть на эту скамейку.
Зачем? Не знаю. Но надо.
Одеваюсь быстро. Куртку, шарф. Ключи от квартиры.
А ключик от коробки зажимаю в кулаке.
На улице октябрь. Серый, мокрый. Листья под ногами хлюпают противно.
До библиотеки — пятнадцать минут пешком. Иду и думаю: а что, если встречу её? Эту М.?
Узнаю ли?
А она меня?
Библиотека старая, советская ещё. Перед входом — сквер. И скамейки.
Считаю: первая… вторая… третья. Вот она.
Самая обычная скамейка. Зелёная краска облупилась. Рядом тополь. Действительно — дупло есть.
Подхожу ближе.
В дупле… что-то лежит.
Пакетик. Маленький.
Достаю.
Внутри — записка:
«Для Серёжи… Как всегда — твоя М.»
Значит, она не знает.
Не знает, что его больше нет.
Всё ещё приносит ему записки…
Сажусь на скамейку. Держу пакетик с запиской в руках.
Кто ты, М.? Как ты выглядишь? О чём думаешь, когда приносишь сюда эти записки?
Ждёшь ли ответа?
Сижу и думаю: а может, мне написать ей? Сказать правду?
Или пусть ходит, приносит записки пустому дуплу?
Телефон звонит резко. Вздрагиваю.
— Мама, ты где? — голос дочки встревоженный. — Я к тебе приехала, а тебя нет…
— В библиотеке я. Скоро буду.
— В библиотеке? С каких пор ты…
— Расскажу дома.
Заканчиваю разговор. Встаю.
А записку… записку оставляю в дупле.
Пусть лежит.
Завтра приду ещё. Посмотрю — что изменилось.
А если принесёт ещё, то я напишу ответ.
«Дорогая М. Меня больше нет. Но спасибо за то, что помнила. За то, что знала. За то, что не требовала. Серёжа.»
Нет, так нельзя.
«Дорогая М. Серёжа умер два месяца назад. Спасибо вам за… за то, что любили его тихо. Жена.»
Тоже не то.
Иду домой и сочиняю письма в голове.
А на душе… странно. Не больно. Не обидно.
Любопытно. Завтра вернусь. Обязательно вернусь.
И если она придёт… Если она придёт, я её дождусь.
Хочу посмотреть на женщину, которая пятнадцать лет любила моего мужа молча.
Которая писала такие письма…
Дочка встречает в дверях:
— Мам, что случилось? У тебя такое лицо…
— Ничего не случилось. Просто… нашла кое-что интересное.
— Что?
Показываю ключик.
— От чего он?
— От прошлого — отвечаю. — От нашего с папой прошлого.
И знаете, что самое странное?
Я больше не чувствую себя вдовой. Теперь я — соперница. Пусть и так, но соперница.
А это… это совсем другое дело.
Утром просыпаюсь рано. Часов в шесть. Как будто кто-то толкнул в плечо. Лежу и думаю про неё. Про М.
Какая она? Молодая? Красивая? Или такая же, как я — уже не первой свежести?
Может, коллега его? Или соседка? Случайная знакомая?
Встаю. Завтракать не хочется.
Иду к шкафу. Достаю коробку с письмами.
Читаю ещё одно. Наугад.
«…сегодня твоя жена покупала лекарство в аптеке. Я стояла за ней в очереди. Она долго выбирала — то одно, то другое. Фармацевт предложила дешёвый аналог, а она сказала:
«Нет, муж болеет, надо что-то получше». И голос у неё такой… заботливый. Я подумала — повезло тебе с женой…»
Откладываю письмо.
Повезло…
А мне повезло с мужем?
Пятнадцать лет он писал другой женщине. Встречался с ней. Рассказывал ей то, что мне не рассказывал.
Беру следующее письмо:
«…ты спросил, что я делаю по вечерам. Читаю. Слушаю музыку. Думаю о тебе, конечно, но это ты и так знаешь. А ещё я хожу в театр. Одна. Странно — раньше мне казалось, что в театр нужно ходить с кем-то. А теперь понимаю: одной даже лучше. Никто не шепчет на ухо свои комментарии, не шуршит фантиками. Можешь полностью погрузиться в происходящее на сцене. Ты когда-нибудь был в театре один?..»
Театр…
Серёжа театр не любил. Говорил — ерунда всё это, люди корчатся на сцене, а зрители делают вид, что понимают.
А с ней, получается, про театр говорил? Интересовался?
Читаю дальше:
«…помню, ты сказал, что никогда не плакал в театре. А я расплакалась на «Вишнёвом саде». Когда Раневская прощается с домом. Не знаю почему — просто что-то внутри сжалось. Может, потому что я тоже когда-то прощалась. С домом, с прошлым, с мечтами… Ты понимаешь, о чём я?..»
Понимает ли он?
Понимал ли?
А я… я его понимала?
Звонок в дверь. Резкий, долгий. Иду открывать. За дверью — дочка. С пакетами, встрёпанная.
— Мам, ты почему телефон не берёшь? Я уже полчаса звоню!
Телефон… а я и не слышала:
— Извини, читала.
— Что читала?
Показываю письма.
Дочка садится рядом. Берёт одно письмо, читает.
Молчит долго.
— Мам… это…
— Это письма к твоему отцу. От другой женщины.
— Сколько лет это продолжалось?
— Пятнадцать.
Дочка бледнеет.
— Пятнадцать лет? Но ведь… ведь мне двадцать три! Получается, он… он ещё когда я была ребёнком…
— Получается, да.
Дочка встаёт. Ходит по комнате:
— Как ты это переносишь? Как можешь так спокойно сидеть и читать эти… эти…
— А как я должна?
— Рвать их! Жечь! Забыть!
— А если я не хочу забывать?
Дочка останавливается. Смотрит на меня как на сумасшедшую.
— Не хочешь забывать? Мам, ты понимаешь, что папа тебе изменял? Пятнадцать лет изменял!
— Понимаю.
— И что?
— И ничего. Его теперь нет. Она осталась. Я осталась. И эти письма остались.
— Выброси их!
— Не выброшу.
— Почему?
Думаю. Правда — почему?
— Потому что там про него написано то, что я не знала. И мне… интересно.
Дочка хватается за голову.
— Господи, мам! Ты же понимаешь — он нас обманывал! Тебя, меня! Жил двойной жизнью!
— Жил.
— И ты не злишься?
— Злюсь. Но и… завидую тоже.
— Чему завидуешь?
— Тому, что она знала его лучше меня. С другой стороны. Я его таким не знала…
Дочка садится обратно. Тяжело.
— Мам, мне кажется, тебе нужно к психологу.
— Мне кажется, мне нужно встретиться с ней.
— С кем?
— С этой М.
— Зачем?!
— Поговорить.
— О чём?
— О твоём отце.
Дочка молчит. Потом тихо:
— А если она… а если она скажет тебе что-то такое, что ты не сможешь забыть? Что-то болезненное?
— Уже не сможет быть больнее, чем сейчас.
— Может быть. Поверь мне — может.
Встаю. Иду к окну.
Во дворе дворник метёт листья. Аккуратно, методично. Жёлтые и красные листья в одну кучу.
А у меня в голове всё смешалось. Воспоминания, обиды, любопытство…
— Дочка, а ты помнишь, как папа себя вёл последние годы?
— Как обычно. Работал, читал, телевизор смотрел…
— А со мной как разговаривал?
Дочка задумывается.
— Вежливо. Всегда очень вежливо. Как с… как с хорошей знакомой.
Хорошей знакомой…
А с ней, с этой М., как разговаривал? О чём думал? Что чувствовал?
— Мам, не ходи к ней. Прошу тебя.
— Почему?
— Потому что… потому что папа выбрал нас. Тебя. Семью. Остался с нами.
— Остался, потому что так правильно. А любил… любил, наверное, её — говорю я.
Слова повисают в воздухе.
Дочка плачет тихо. Без всхлипов, просто слёзы текут.
— Мне казалось, у нас была хорошая семья.
— И была. Но не та, которую я думала.
— А какая?
— Удобная. Привычная. Правильная. Но не… не настоящая.
Подхожу к дочке. Глажу по голове.
— Знаешь, что самое страшное? Не то, что он любил другую. А то, что я даже не заметила. Сорок лет рядом — и не заметила.
— Мам…
— Что я за жена такая? Что я за человек?
Дочка обнимает меня.
— Ты хорошая. Ты самая лучшая мама.
— Но плохая жена.
— Не говори так.
— А как говорить? Правда же — плохая. Если бы была хорошая, он бы не искал утешения у другой.
Мы сидим молча. Обнявшись.
А я думаю: завтра всё-таки пойду к библиотеке.
Посмотрю. Дождусь её.
Что бы дочка ни говорила.
Потому что теперь я знаю точно: мне нужно посмотреть на женщину, которая пятнадцать лет была ближе к моему мужу, чем я.
Нужно понять — что в ней такого было, чего не было во мне.
Даже если станет ещё больнее. Особенно если сделает больнее.
На следующий день
Иду к библиотеке в половине третьего. Почему-то кажется — она должна прийти именно в это время.
Сажусь на скамейку. Жду.
Проходит час. Другой.
Никого.
Проверяю дупло — записка на месте. Положила свою записку, про то, что Серёжи больше нет…
Может, она приходит по другим дням? Или в другое время? Но Серёжа в библиотеку всегда ходил в это время…
Ухожу домой расстроенная.
На следующий день — то же самое. Жду до вечера. Пусто.
Третий день. Четвёртый.
Дочка звонит:
— Мам, ты где пропадаешь? Уже неделю не могу тебя дома застать.
— Хожу по делам.
— По каким делам?
Молчу.
— Мам, ты же не…
— Что — не?
— Не ищешь её?
— Ищу.
— Господи… Мам, прекрати это. Пожалуйста.
— Не могу.
— Почему?
— Потому что не могу жить дальше, не зная…
Пятый день приношу с собой термос с чаем. И книгу. Буду сидеть сколько надо.
Читаю, попиваю чай. Наблюдаю за людьми.
Вот студентка торопится в библиотеку — стопка учебников под мышкой. Вот пенсионер с собачкой. Вот молодая мама с коляской.
А вот…
Женщина лет пятидесяти останавливается возле скамейки. Смотрит на дупло.
Сердце ухает вниз.
Это она?
Подходит ближе. Заглядывает в дупло. Видит записку — удивляется.
Достаёт записку. Читает.
Лицо меняется. Бледнеет.
Опускается на скамейку. Тяжело.
Да. Это точно она.
Сижу и смотрю. Не знаю, как подойти. Что сказать.
Она читает записку ещё раз. Потом складывает аккуратно. Убирает в сумку. Встаёт. Уходит быстро, не оглядываясь.
А я так и сижу. Не могу сдвинуться с места. Потому что поняла — она красивая.
Не просто симпатичная. Красивая. Даже в пятьдесят.
Тонкие черты лица. Изящная фигура. Одета со вкусом — пальто хорошее, шарф дорогой. И главное — в ней есть что-то… что-то такое, чего нет во мне.
Лёгкость какая-то. Грация.
Я же всегда была тяжеловатой. Практичной. Основательной. А она… воздушная.
Понятно теперь, почему Серёжа…
Встаю наконец. Иду домой.
Дома сажусь перед зеркалом. Смотрю на себя долго. Лицо обычное. Даже приятное, но… обычное. Фигура тоже ничего, но после двух родов не та, что была.
А главное — глаза. В её глазах была какая-то тайна. Печаль красивая.
А в моих… в моих — усталость. Бытовая усталость от жизни.
Звонит телефон. Дочка опять:
— Мам, как дела?
— Видела её.
Пауза.
— И что?
— Красивая она.
— Мам…
— Понимаю теперь, почему папа… Понимаю всё.
— Что ты понимаешь?
— Что я — это я. А она — это она. И выбрать между нами… наверное, было трудно.
— Мам, не говори ерунды! Папа тебя любил!
— Любил. Но не так, как её.
— Откуда ты знаешь?
— По письмам. По тому, как он ей писал. Мне он никогда так не писал.
— Может, он просто… Жил рядом. Не надо было писать тебе…
— Да. Наверное…
Молчание в трубке.
— Мам, приезжай ко мне. Поживёшь немного у меня. Развеешься.
— Не хочу развеиваться.
— Тогда что ты хочешь?
Думаю. Что я хочу?
— Хочу встретиться с ней. Поговорить.
— Зачем?!
— Узнать… узнать, как это — быть любимой по-настоящему.
— Мам, ты же была любимой!
— Была удобной. Была нужной. Была правильной женой. А любимой… любимой была она.
Вешаю трубку. Иду на кухню. Ставлю чайник.
А в голове одна мысль: завтра снова пойду к библиотеке.
Буду ждать её. И когда она придёт — подойду.
Что скажу? Не знаю.
Может быть:
«Здравствуйте, я жена Серёжи».
Или:
«Вы писали моему мужу письма».
Или просто:
«Мне нужно с вами поговорить».
А может, вообще ничего не скажу. Просто сяду рядом на скамейку. И мы будем сидеть молча. Две женщины, которые любили одного мужчину.
По-разному любили.
Она — красиво, романтично, с тайной.
Я — надёжно, постоянно, с супами…
И понятно же, что выбрал бы любой мужчина, если бы мог выбирать честно.
Чайник закипает. Завариваю чай. Сильный, крепкий.
Как вся моя жизнь — крепкая, но горькая.
А у неё жизнь была, наверное, как эклер — сладкая, воздушная, тающая во рту.
Пью чай и плачу.
Тихо плачу. Потому что понимаю: завтра встречусь с ней — и окончательно пойму, что проиграла.
Что сорок лет была запасным вариантом. Безопасной гаванью. А не мечтой.
Но всё равно пойду. Потому что хуже уже не будет.
Или будет?
Утром встаю рано. Завтракаю через силу — кусок в горло не лезет.
Одеваюсь тщательно. Не знаю зачем — просто хочется выглядеть достойно.
К библиотеке прихожу к двум. Сажусь на четвёртую скамейку — чтобы видеть третью, но быть незаметной.
Жду.
В половине четвёртого она появляется. Идёт медленно.
Подходит к дуплу. Заглядывает.
Потом садится на скамейку.
Сидит долго. Просто сидит и смотрит на листья.
Я встаю. Иду к ней.
Ноги ватные. Сердце колотится.
— Извините… — голос звучит чужой, хриплый.
Она поворачивается. Вблизи ещё красивее. Глаза серые, большие.
— Да?
— Вы… вы писали письма Серёже?
Лицо у неё меняется. Становится осторожным.
— А вы кто?
— Жена.
Молчание. Долгое, тяжёлое.
Она отводит глаза.
— Садитесь — тихо говорит.
Сажусь рядом. Между нами, метр расстояния, но кажется — пропасть.
— Вы… вы знали, что он умер?
— Нет. — Голос дрожит. — Думала, просто… перестал приходить. Бывало и раньше — мог месяц не появляться.
— Два месяца назад. Сердце.
Она закрывает глаза.
— Больно было?
— Нет. Быстро.
Кивает.
— Он говорил о смерти. Последнее время часто. Боялся не боли — боялся, что кого-то оставит… — сказала она.
— Меня имел в виду?
Поворачивается ко мне. Смотрит внимательно.
— Вас тоже. Но больше… больше за дочку вашу беспокоился.
Дочку…
— А за меня не беспокоился?
Долгая пауза.
— Он говорил, что вы сильная. Что справитесь — сказала она.
— А за вас беспокоился?
— Меня… — голос становится еле слышным, — меня он жалел.
Жалел.
Меня считал сильной. А её жалел.
— За что жалел?
— За то, что я одна. За то, что жду его писем как милостыню. За то, что довольствуюсь крохами его времени.
— А я?
— А вы… у вас была вся его жизнь. Дом, семья, быт. Планы на будущее. У вас было всё.
— Кроме любви.
Она вздрагивает.
— Он вас любил. По-своему.
— По-своему… А вас как любил?
Отворачивается к дуплу.
— Вас он любил как жену. А меня… как мечту.
Мечту…
— И как это — быть мечтой?
— Больно. — Смотрит на меня снова. — Очень больно. Потому что мечты не воплощаются. Мечты так и остаются мечтами.
— Но письма…
— Что письма? Раз в неделю, в лучшем случае. Полчаса украдкой в этом сквере. Новый год встречать одной. День рождения одной. Болеть одной.
Голос у неё срывается.
— А когда ему плохо было — он к кому шёл? К вам. Когда дочка заболела — с кем переживал? С вами. А я… я получала письма. Красивые, нежные письма.
Мы сидим молча.
— Знаете, что самое страшное? — продолжает она. — Не то, что он не мог быть со мной. А то, что я согласилась на эти крохи. Пятнадцать лет…
— Почему?
— Потому что он был… особенный. И даже эти крохи казались сокровищем.
Понимаю вдруг: она завидует мне не меньше, чем я ей.
— А я думала, вам хорошо было.
— Хорошо? — смеётся горько. — Я же не знала, вернётся ли он завтра. Напишет ли ещё. Или вдруг решит, что хватит.
— Но он не решил.
— Не решил. До самого конца. — Замолкает. — А теперь конец всё равно наступил.
Достаю из сумки письма. Протягиваю ей.
— Возьмите. Это ваши письма.
Смотрит на пачку писем. Качает головой.
— Не нужно.
— Почему?
— Потому что это уже не важно. Он умер. А письма… письма для живых.
Убираю письма обратно.
— Что вы теперь будете делать?
— Жить. Как жила. Одна.
Встаёт. Поправляет сумку на плече.
— Мне пора.
— Подождите… — не знаю, что сказать. — А как вас зовут?
— Марина.
— Просто Марина?
— Просто Марина.
Она идёт к дуплу. Долго смотрит… О чём-то задумалась…
Уходит, не прощаясь.
А я сижу на скамейке и думаю. О том, что мы обе проиграли.
Я — потому что получила мужа, но не получила любовь.
Она — потому что получила любовь, но не получила мужа.
А он… он получил и то, и другое. И нас обеих сделал несчастными.
Встаю наконец. Иду домой.
Дома достаю письма. Читаю их снова. Теперь по-другому читаю.
Теперь я знаю: он писал их женщине, которая плакала одна по вечерам. Которая ждала его письма неделями. Которая соглашалась на крохи.
А я думала — ему с ней было легко. Оказывается, и ей было тяжело. Только по-другому тяжело.
Звонит дочка:
— Мам, встретилась?
— Встретилась.
— И как?
— Никак. Оказалось, мы обе несчастны.
— Несчастны?
— Её он тоже не сделал счастливой. Никого он не сделал счастливой. Просто всех использовал для своего удобства.
Молчание в трубке.
— Мам, не говори так про папу.
— А как говорить? Правду?
— Не знаю… может, он просто… не умел по-другому?
— Может быть. Только от этого не легче.
Кладу трубку.
Собираю письма в коробку. Убираю в шкаф. Больше читать не буду. Не потому, что простила.
Просто поняла: эта история не про любовь.
Эта история про эгоизм.
Мужской эгоизм.
А мы с Мариной… мы просто попались под раздачу.
И теперь обе остались одни.
С разными воспоминаниями…
Вот так и живём.
Берём что дают.
И думаем, что это любовь.
