Луч субботнего утра мягко стелился по столешнице, подсвечивая кружку с дымящимся кофе и тарелку с идеальным круассаном. В воздухе витал сладкий аромат свежей выпечки и предвкушение безмятежного дня. Это было наше маленькое счастье, отлитое в бронзе привычного ритуала: Максим у плиты, я — с ножом для масла в руке. Казалось, это счастье навсегда, прочное и незыблемое, как скала.
— Еще немного? — его голос был спокоен и ласков. Он протянул кофейник, и я с улыбкой подставила свою чашку. В этот миг все было совершенно.
Звонок раздался как выстрел, разрывая тишину на тысячи острых осколков. Максим вздрогнул, чуть не расплескав горячий кофе. Он посмотрел на экран телефона, и его расслабленное выражение мгновенно сменилось на напряженное и собранное. Тень пробежала по его лицу.
— Мама, — произнес он, прежде чем ответить, и в этом одном слове слышалась бездна тревоги.
Я старалась не вслушиваться, делая вид, что внимательно изучаю узор на своей кружке. Но его половинчатые фразы врезались в сознание, как занозы.
— Да, мам… Я понимаю… Голова? Сильно? А таблетки? Не помогают?
Его пальцы нервно забарабанили по столешнице. Я знала этот жест. Значит, дело плохо.
— Хорошо, хорошо, не волнуйся. Сейчас приедем. Да, конечно. Жди.
Он положил трубку и взглянул на меня. В его глазах я уже увидела не мужа, а встревоженного мальчика.
— У мамы опять давление зашкаливает. Голова раскалывается. Боится, что инсульт. Нужно ехать.
Внутри все сжалось в холодный комок. Мы так давно ждали этих выходных, купили билеты в кино на вечерний сеанс, о котором я мечтала несколько недель.
— Макс, мы же в кино… — тихо сказала я, уже зная, что это битва проиграна. — Может, вызвать скорую? Или мы съездим чуть позже?
Его лицо исказилось от немого упрека. Он взял свою чашку и резко отставил ее в сторону.
— Алиса, как ты можешь? Речь о здоровье моей матери! Какое кино? Она одна, ей некому помочь!
— Но ты же сам говорил, что у нее часто такие «кризы» именно в выходные, — не удержалась я, ненавидя себя за эту слабость, за этот жалкий лепет. — В прошлый раз мы приехали, а она пирог пекла…
— Хватит! — он отрезал так резко, что я физически отпрянула. — Я не буду это обсуждать. Она старая, одинокая женщина. Я еду. Ты — как знаешь.
Он встал и направился в прихожую одеваться. В его спине читалась непоколебимая твердость. Я понимала, что если останусь, то этот день, эта ссора отравят все. Невидимая трещина, уже давно точившая фундамент нашего брака, станет шире.
— Хорошо, — сдалась я, сметая со стола крошки недоеденного круассана. — Поедем вместе.
Квартира Лидии Петровны встретила нас стерильной чистотой и густым, удушающим запахом корицы и яблочного пирога. Воздух был неподвижен и тяжел.
Сама виновница торжества открыла дверь. На ней был новый шелковый халат нежного персикового цвета, волосы уложены безупречными волнами, а на лице — легкий, почти невидимый макияж. Ни тени страдания. Только усталая мудрость в глазах, обращенных к сыну.
— Сыночек, наконец-то, — ее голос дрогнул, но взгляд, скользнувший по мне, был холодным и оценивающим. — Я уже не знала, что и думать.
— Мам, как ты? — Максим ринулся в объятия, забыв снять ботинки.
— Ничего, милый, уже лучше, как только тебя увидела. Просто прилегла ненадолго. А, и ты тут, Алиса, — кивнула она мне, как дальней знакомой. — Проходи, раз уж приехала.
В гостиной на столе действительно красовался идеальный яблочный пирог. Рядом — две склянки с лекарствами. Я заметила, что одна из них была куплена очень давно, пылилась на полке в ванной. Максим этого, конечно, не видел. Он усадил мать в кресло, засыпал вопросами, накрыл ей колени пледом, хотя в квартире было душно.
— Ой, Максимка, а я тебе свитерок купила, — вдруг вспомнила она, с трудом поднимаясь. — Тот, что ты носишь, уже совсем потерся. Видно же, что за тобой никто не смотрит как следует.
Она протянула ему пакет из дорогого магазина. Мне она вручила тонкую открытку с каким-то безликим пейзажем.
— Это тебе, милая. Для настроения.
Мы пробыли у нее три часа. Три часа, в течение которых Лидия Петровна рассказывала сыну, как правильно хранить крупы, как варить бульон («Не так, как сейчас принято») и жаловалась на соседку, которая ходит слишком громко. Максим ловил каждое ее слово. Я была мебелью.
Вечером, дома, я попыталась вернуть все на круги своя.
— Макс, давай все-таки сходим в кино? Сеанс еще есть.
Он стоял у окна, спиной ко мне, и смотрел на темнеющий город.
— Устал. И вообще, из-за всей этой истории настроение уже не то.
Он повернулся, и в его глазах я увидела не усталость, а раздражение. На меня.
— Тебе надо быть помягче с ней, Аля. Она же старая. Ей нужна забота. А ты со своими принципами… Вечно ты что-то не то говоришь, не так смотришь.
Он прошел мимо, направляясь в душ, оставив меня одну в гостиной. Я осталась стоять посреди комнаты, где утром пахло кофе и счастьем, а теперь витал лишь горький осадок невысказанных обид.
Я чувствовала, как между нами растет невидимая, но прочная стена. И слышала, как с другой стороны этой стены его мать тихо и довольно улыбается.
Визиты Лидии Петровны участились. Теперь она появлялась у нас не только по выходным, но и среди недели, всегда без предупреждения, всегда с маленькими «подарочками» для сына и колкими замечаниями для меня. Ее присутствие стало таким же привычным, как узор на обоях, и таким же давящим.
В тот вечер она принесла Максиму дорогие носки.
— Видела и не удержалась, — сказала она, любовно разглядывая сына. — Твои-то уже, наверное, все в дырочках. Небось, никто и не заметил.
Она окинула взглядом нашу гостиную, и ее лицо скривилось в легкой гримасе.
— Обои вы, конечно, интересные выбрали. Очень… современно. Но такие темные. Давлюще это все. У меня в квартире от таких голова бы кружилась. Ты не чувствуешь, Максюш?
Максим, уткнувшийся в телефон, лишь промычал что-то невнятное. Он давно научился абстрагироваться.
— А что на ужин? — ее взгляд пронзил меня, будто скальпелем.
— Куриная грудка с овощами на пару.
— На пару? — она приподняла бровь. — Бедный мой мальчик. Он же с детства мое жаркое с картошечкой обожает. Помнишь, Максим? С хрустящей корочкой. А не эту безвкусную траву.
Я сжала зубы, чувствуя, как по спине бегут мурашки ярости. Я ждала, что Максим вмешается, скажет что-то вроде «Мам, Аля следит за питанием, мне нравится». Но он лишь глубже уткнулся в экран.
Позже, когда она ушла, я не выдержала.
— Максим, ты не мог бы хоть иногда меня поддержать? Она же специально это делает!
Он оторвался от телефона, его взгляд был усталым и раздраженным.
— Опять начинается? Что она такого сказала? Про обои? Ну подумаешь, высказала мнение. Не нравятся ей темные тона — имеет право. Про еду? Ну да, я действительно люблю ее жаркое. Это криминал? Перестань искать подвох в каждом слове, Алиса. Просто промолчи в следующий раз, и все. Она побудет и уйдет.
Его фраза «просто промолчи» повисла в воздухе, густая и ядовитая. Молчать? Это стало моей основной работой. Молчать, когда она переставляла вещи на кухне, потому что я «неправильно их храню». Молчать, когда она комментировала мою работу: «Целый день за компьютером сидишь, денег мало, а дома заброшенный». Молчать, когда ее взгляд на мне останавливался с немой критикой моего внешнего вида, моей прически, моего существования.
Мое молчание было той плодородной почвой, в которой ее семена прорастали буйным цветом.
Наступил предел. После очередного визита, в ходе которого Лидия Петровна поинтересовалась, не пора ли нам задуматься о ребенке, ведь «часики-то тикают, а то так и останешься бесплодной веткой», я собралась с духом и пошла к Ольге.
Ее цветочный магазин пахл жизнью — свежей землей, зеленью и ароматом сотен цветов. Здесь всегда было тепло и уютно. Ольга, засучив рукава, орудовала секатором, но, увидев мое лицо, сразу все поняла.
— Опять? — коротко бросила она, откладывая инструмент.
Я кивнула, глотая ком в горле, и просто рухнула на стул у прилавка. Все выплеснулось наружу — и про обои, и про жаркое, и про «бесплодную ветку». Ольга молча слушала, изредка покачивая головой.
Когда я закончила, она тяжело вздохнула.
— Дорогая моя, ты смотришь не в ту сторону. Ты думаешь, ты борешься со свекровью? Ты пытаешься доказать ей, что ты лучшая хозяйка, лучшая жена? Ты проигрываешь еще до начала битвы.
— Но что мне делать? Он ее не видит! Он отмахивается!
— Потому что проблема не в ней! — Ольга ударила ладонью по столешнице, заставив меня вздрогнуть. — Проблема в твоем муже. Мужчина между женой и матерью — это не канат для перетягивания. Это взрослый человек, который сам принимает решения. Он выбрал удобную позицию — делать вид, что ничего не происходит. А ты играешь по их правилам на их поле.
Ее слова обжигали, потому что были правдой.
— Но я же его люблю…
— Любовь — это не индульгенция на трусость. Спроси себя — а что он делает для тебя? Что он делает, чтобы защитить тебя, свой брак, свой покой? Разве он не видит, как ты страдаешь?
Я молчала. Он не видел. Или не хотел видеть.
Ольга смягчилась, подошла и положила руку мне на плечо.
— Алис, а ты не задумывалась, почему он такой? Может, там в прошлом что-то было? Отец-то рано умер… Может, она его так накрутила, что он просто патологически боится ее потерять? Или чем-то держит? Обычно такие матери держат сыновей либо чувством вины, либо деньгами.
Мысли запутались. Возможно, Ольга была права. Может, я боролась не с человеком, а с призраками его прошлого, с его страхами, о которых даже не догадывалась.
Я вернулась домой с твердой решимостью. Сегодня. Сегодня мы поговорим. По-взрослому. Без криков. Я расскажу ему все, что наболело. Мы найдем решение.
В прихожей горел свет. Максим уже был дома. Я услышала его голос из спальни. Он говорил по телефону. Я замерла у двери, узнавая тот особый, мягкий тон, который он использовал только с ней.
— Да, мам, я понимаю… Конечно, ты права… Она, конечно, не права, не переживай ты так… Успокойся… Я все решу… Обязательно. Спокойной ночи.
Я стояла, прижавшись спиной к холодной стене в коридоре, и не могла пошевелиться. В ушах звенело. Его слова жгли сильнее любого оскорбления от Лидии.
Он не просто не защищал меня. Он уже вынес приговор. И я в этом приговоре была виноватой стороной.
В тот момент я поняла, что в этом браке нас не двое, а трое. И я в этом треугольнике — лишняя.
Тишина в квартире была звенящей, почти физически ощутимой. Максим ушел на работу, оставив после себя лишь легкий запах одеколона и невысказанную напряженность последних дней. Я пыталась погрузиться в работу, но мысли путались, цепляясь за обрывки вчерашнего разговора, за его голос за дверью: «Она, конечно, не права…»
Внезапный резкий звонок в дверь заставил меня вздрогнуть. Сердце бешено заколотилось. Я не ждала никого. Подойдя к глазку, я увидела знакомое лицо с холодными, оценивающими глазами. Лидия Петровна. Без звонка, без предупреждения.
Я открыла дверь, пытаясь скрыть раздражение.
— Лидия Петровна? Максима нет дома.
— Я и не к нему, — она без приглашения переступила порог, снимая каблуки и деловито оглядывая прихожую. — Проходила мимо, решила зайти. Проведать. Сын жаловался, что ты что-то расстроена в последнее время. Волнуюсь.
Ее голос был сладким, но взгляд — стальным. Она прошла в гостиную, будто проверяя, все ли на своих местах, а затем, не останавливаясь, направилась в спальню. У меня перехватило дыхание.
— Лидия Петровна, подождите…
Но она уже была там. Я застыла в дверном проеме, наблюдая, как она с видом полновластной хозяйки проводит рукой по комоду Максима, поправляет рамочку с его детской фотографией, а затем открывает шкаф и начинает перебирать его рубашки.
— Вот видишь, — она пренебрежительно дернула плечом, показывая на идеально сложенные стопки. — Все помято. Гладить нужно тщательнее, с паром. Не женечник. Мой Максим привык к порядку.
Внутри что-то оборвалось. Терпение, долгое и измученное, лопнуло. Я вошла в комнату, чувствуя, как дрожат руки.
— Перестаньте, пожалуйста. Не трогайте его вещи. Это мой дом.
Она медленно повернулась ко мне, отложив рубашку. На ее лице не было ни смущения, ни удивления. Только холодное, безраздельное торжество.
— Твой дом? — она мягко рассмеялась. — Милая, это дом моего сына. Который я ему помогла создать. А ты здесь просто временная гостья. Которая не справляется с элементарными обязанностями.
— Выйдите из моей спальни. Сейчас же.
— Или что? — ее брови язвительно поползли вверх. — Позвонишь Максиму? Пожалуешься? Давай, звони. Посмотрим, кого он послушает. Ту, которая ноет и вечно чем-то недовольна, или мать, которая отдала ему всю жизнь.
Гнев, горячий и слепой, ударил в голову. Все, что я сдерживала неделями, месяцами, вырвалось наружу.
— Хватит! Хватит лезть в нашу жизнь! Хватит его пилить и настраивать против меня! Вы разрушаете наш брак! Вы просто одинокая, несчастная женщина, которая не может смириться, что у вашего сына есть другая женщина!
Я выпалила это на одном дыхании, задыхаясь. Комната закружилась.
Лидия Петровна побледнела. Ее глаза сузились до щелочек. Сладкая маска окончательно спала, обнажив чистую, незамутненную ненависть.
— Другая женщина? — она прошипела, делая шаг ко мне. — Ты? Ты никто. Ты случайность. Он с тобой от скуки, из жалости! Ты думаешь, он тебя любит? Он любит меня! Только меня! А ты не сможешь дать ему того, что даю я! Никогда! Ты — бесплодная, никчемная ветка в нашем роду!
В этот момент на пороге спальни возникла тень. Мы обе резко обернулись. В дверях стоял Максим. Бледный, с огромными глазами. Он смотрел на нас, не понимая, что происходит. В его руке был телефон — видимо, он что-то забыл и вернулся.
Лидия Петровна совершила невозможное. За долю секунды ее лицо исказилось в маске неподдельного страдания и боли. Из ее глаз потекли настоящие слезы. Она сделал шаг к сыну, пошатнувшись, будто ее вот-вот хватит удар.
— Максюша… сыночек… — ее голос сорвался на жалобный, старческий шепот. — Она… она набросилась на меня… как сумасшедшая… Обвиняла в том, что я разрушаю ваш брак… Язык не поворачивается повторить, что она о тебе сказала… Выгнала меня из комнаты… назвала старой каргой… Я не знаю, за что она так меня ненавидит…
Она упала в обнимку ему на грудь, судорожно всхлипывая. Он машинально обнял ее, не сводя с меня растерянного, испуганного взгляда.
Я замерла в ступоре. Это была настолько блестящая, настолько подлая , что у меня не нашлось слов.
— Максим… — наконец выдохнула я. — Это не так. Она врет. Она сама…
— Молчи! — он крикнул на меня впервые в жизни. Его лицо перекосилось от гнева и боли. — Как ты могла? Мою мать! Она же больная женщина! Что она тебе сделала?
— Но Максим, она…
— Я все видел! Слышал твой крик! — он перебил меня, все еще прижимая к себе рыдающую Лидию Петровну. — Ты всегда была к ней несправедлива! Всегда! Но чтобы так… Я не ожидал от тебя такого, Алиса.
Он не хотел слушать. Он видел только ее слезы, слышал только ее жалобный лепет. Правда не имела значения. Значение имело только то, во что он хотел верить.
Не говоря больше ни слова, он повернулся и повел свою мать из спальни, из квартиры, тихо приговаривая ей что-то утешительное. На прощание он бросил на меня взгляд, полный такого разочарования и обиды, что сердце сжалось в ледяной ком.
Хлопнула входная дверь.
Я осталась одна посреди разгромленной тишины. Ничего не было перевернуто, не было битой посуды. Но ощущение было именно таким — будто здесь пронеслся ураган и вымел наружу все, что оставалось от нашего брака, нашего доверия, нашей любви.
Правда не имела значения.
Тишина, воцарившаяся в квартире после их ухода, была иного свойства. Прежняя, тревожная, сменилась гробовой, окончательной. Я стояла посреди гостиной, и казалось, даже воздух застыл, не смея шелохнуться. Так проходит похоронная процессия, оставляя после себя пустоту, в которой эхо каждого звука отзывается болью.
Он не вернулся в ту ночь. Не позвонил. Не ответил на мое сообщение: «Максим, давай поговорим. Все не так, как ты видел».
Наступило утро. Затем день. Неделя. Наша жизнь превратилась в ритуал молчаливого сосуществования. Он ночевал на диване в гостиной. Я слышала, как он ворочается, как вздыхает во сне. Мы стали двумя призраками в одной квартире, старательно избегающими друг друга. Утром он уходил раньше меня, вечером возвращался поздно. Если наши пути пересекались на кухне, он брал чашку, молча кипятил воду и уходил в свою комнату-гостиную. Общение свелось к «передай соль» и «пришли счета». Его взгляд всегда был устремлен куда-то мимо меня, в какую-то точку на стене, будто я была невидимой, прозрачной, несуществующей.
Телефон Лидии Петровны звонил по пять, по десять раз на дню. Он брал трубку, уходил на балкон, и я слышала обрывки низких, успокаивающих фраз: «Все хорошо, мам… Не переживай… Я разберусь…». Он «разбирался» молчаливым бойкотом.
Я пыталась достучаться. Написала ему длинное письмо в мессенджере. Вспоминала наши первые дни, нашу поездку на море, как мы смеялись, мечтали. Говорила, что люблю его, что готова бороться, но нам нужно быть вместе против проблемы, а не друг против друга. Он прочитал. Статус «прочитано» горел синим огнем, как приговор. Ответа не последовало.
Я пыталась достучаться до того мужчины, в которого влюбилась, но его подменили. На его месте был холодный, чужой человек, закованный в броню обиды на меня и слепой преданности ей.
Однажды, в субботу, я не выдержала одиночества и пошла в торговый центр. Без цели. Просто чтобы быть среди людей, чтобы шум заглушил вой тишины внутри. Я бродила между бутиками, не видя товаров, и почти наткнулась на него.
Сергея. Коллегу и друга Максима.
Он стоял у кофейного аппарата с двумя стаканчиками в руках и смотрел на меня с нескрываемым удивлением и участием.
— Алиса? Привет. Ты как? Вы с Максом как?
Его прямой вопрос обжег. Я попыталась улыбнуться, но получилась жалкая гримаса.
— Ничего. Бывает.
Он помолчал, оценивая мое опухшее лицо, синяки под глазами.
— Пойдем, выпьем кофе. Не отказывайся, вижу, что нужно.
Мы сели за столик в людном атриуме. Шум голосов был прикрытием для нашего разговора.
— Он ничего не говорит, но все понятно, — начал Сергей, отодвигая один стаканчик кофе мне. — Ходит мрачнее тучи. Мать у него каждые пять минут звонит. Он на нервах.
— Она его в меня настроила, Сергей. Я не знаю, что делать.
— Да я догадался. Слушай, Макс парень хороший, но сложный. После того как отец умер… — Сергей вздохнул. — Он ее просто боготворил. Она для него икона. Он боится ее потерять, как потерял отца. Это на уровне инстинкта. Она этим вовсю пользуется.
— Но он же взрослый человек! Он должен понимать!
— Должен. Но страх — плохой советчик. Он вообще боится что-то терять. Паникует, если что-то не по плану. Помню, как он места себе не находил, когда тот их проект провалился, думал, карьере конец. Он не решает проблемы, Алиса, он старается их избежать. Уйти в сторону. Сейчас ты для него — проблема. А мама — зона комфорта.
Его слова падали, как камни. Они не оставляли надежды. Это была не любовь. Это была патологическая зависимость, страх, трусость.
Я поблагодарила его, мы попрощались. Его последние слова звенели в ушах: «Он вообще боится что-то терять».
Вечером я вернулась домой с новой, горькой ясностью. Квартира была пуста. Я уже привыкла к этой пустоте. Но потом услышала его голос. Он снова говорил с матерью. Я замерла в прихожей, не раздеваясь.
— Да, мам, я понимаю… Надо заканчивать этот бардак. Я устал.
В сердце шевельнулся крошечный, глупый росток надежды. Может, он понял? Осознал? Может, он говорит ей, что все, хватит?
— Да, я решу это до конца недели. Не переживай. Спокойной ночи.
Он положил трубку. Его шаги послышались в коридоре. Он вышел в прихожую и увидел меня. Его лицо не выражало ничего, кроме усталости и отстраненности. Он прошел мимо, направляясь на кухню, и, не глядя на меня, бросил через плечо:
— Нам надо серьезно поговорить. Завтра.
Он сказал это ровным, бесцветным тоном, каким говорят о предстоящей деловой встрече или визите к зубному.
Слова «серьезно поговорить» прозвучали как приговор.
Он пришел с работы раньше обычного. Я сидела в гостиной, пытаясь читать, но буквы расплывались перед глазами в мутные пятна. Все во мне было сжато в тугой, болезненный комок ожидания.
Он вошел, не сняв пальто, и остановился посреди комнаты. Его лицо было маской — бледное, подчеркнуто бесстрастное, с плотно сжатыми губами. В руках он нервно перебирал ключи. Он выглядел как человек, пришедший на неприятную, но необходимую процедуру.
— Ну что, поговорим, — его голос был глухим, лишенным всяких интонаций. Он не предложил сесть. Мы стояли друг напротив друга, как дуэлянты перед выстрелом.
Я молчала, давая ему говорить. Давая ему возможность произнести то, что он, очевидно, так тщательно готовил.
— Я долго думал. Очень долго. — Он избегал моего взгляда, уставившись куда-то мне в грудь. — И я пришел к выводу, что мы… мы совершенно разные люди. У нас разные взгляды на жизнь, на семью. Мы не смогли стать единым целым.
Он говорил заученными, казенными фразами. Словно читал по бумажке, составленной кем-то другим.
— Ты не смогла принять мою мать. А она — часть меня. И я устал от этих вечных ссор, напряжения. Мы исчерпали себя, Алиса. Дальше — только хуже.
Внутри все замерло. Не было даже боли. Только леденящее оцепенение. Он не упрекал меня в скандале, не говорил о своих чувствах. Он просто констатировал факт, как бухгалтер, подводящий черту под убыточным предприятием.
— Ты… это серьезно? — наконец выдохнула я. — После всего? Из-за одной ссоры? Из-за ее манипуляций?
Его лицо дрогнуло, в глазах мелькнуло что-то похожее на раздражение.
— При чем тут манипуляции? Речь о базовых вещах! О уважении! Ты выставила ее дверь! Ты орала на нее!
— А она тебе рассказала, что пришла без спроса, что полезла в наш шкаф, что назвала меня бесплодной веткой? — голос мой срывался, предательски дрожа. — Нет? Не рассказала?
— Хватит! — он резко взмахнул рукой, и ключи звякнули. — Я не собираюсь это обсуждать. Я принял решение.
В этот момент отчаяние и ярость пересилили все. Голос внутри кричал, что это мой последний шанс, последняя попытка достучаться.
— Так это ты решил? ИЛИ ОНА ЗА ТЕБЯ? — я крикнула так громко, что он отшатнулся. — Ответь мне! Ты хоть одно решение в нашей жизни принял сам? Без ее одобрения? Без ее совета?
Дверь в прихожую внезапно распахнулась. На пороге стояла Лидия Петровна. В пальто, с сумкой в руках, с холодным, торжествующим спокойствием на лице. Она смотрела прямо на меня, и в ее взгляде не было ни капли удивления. Казалось, она ждала этого сигнала за дверью.
Она вошла, четко и уверенно закрыла за собой дверь и повернулась к нам. Ее глаза, холодные и бездонные, уперлись в меня.
— Мы расстаемся. Точнее, ты уходишь.
Воздух вырвался из моих легких. Мир поплыл, закружился, сузился до ее бледного, жесткого лица. Я перевела взгляд на Максима. Он смотрел в пол, его челюсть нервно двигалась. Он не отрицал. Не возмущался. Он просто… соглашался.
— Эта квартира, — продолжила она ровным, дикторским голосом, — была куплена на первоначальный взнос, который дала я. Свои кровные. Прописка у тебя здесь временная. Так что собирай свои вещи. У тебя есть час. Мы подождем.
Она сделала паузу, давая мне осознать весь ужас и унизительность этого момента. Потом ее губы тронула легкая, ледяная улыбка.
— Максим, помоги жене собрать чемодан. Нужно успеть до вечера.
Я стояла, не в силах пошевелиться, не в силах издать звук. Это был не развод. Это была казнь. Холодная, рассчитанная, спланированная операция по зачистке территории.
Я была не женой, которую выгоняют, а ненужной вещью, которую выносят на помойку. Самое страшное было в его глазах — в них не было ни капли жалости. Только облегчение от того, что все решено, и ему не пришлось делать это самому.
Не помня себя, на автомате, я побрела в спальню. Он молча последовал за мной, достал с антресоли старый чемодан и поставил его на кровать. Звук щелкнувших замков прозвучал как выстрел.
Я начала машинально складывать вещи. Он стоял у комода, отвернувшись, и смотрел в окно. Под презрительным взглядом свекрови и при молчаливом одобрении мужа я упаковывала осколки нашей общей жизни, которую они так хладнокровно разбили.
Дверь захлопнулась за моей спиной с таким глухим, окончательным звуком, будто запечатали склеп. Я не помнила, как спустилась по лестнице, как вышла на улицу. В руке я сжимала ручку чемодана, набитого бесформенным скарбом моей прошлой жизни. Он казался неестественно легким, будто из него вынули не вещи, а душу.
Город шумел вокруг, жил своей жизнью. Люди спешили по своим делам, смеялись, целовались у подъездов. Их нормальность была оскорбительной. Я стояла на тротуаре, и мне некуда было идти. Одна. Выброшенная.
Слезы хлынули сами собой, горячие, беззвучные, смывая остатки гордости и достоинства. Я уткнулась лицом в царапающую ткань пальто и зарыдала, не в силах сдержать рыдания, сотрясавшие все тело.
Я не знаю, сколько прошло времени. Ко мне подошла старушка с собачкой.
— Деточка, ты чего? Тебе плохо? Помочь?
Я лишь мотала головой, не в силах вымолвить слово. Помощи не существовало. Мир рухнул.
В кармане завибрировал телефон. Я с дрожащими руками достала его, с безумной, идиотской надеждой, что это он. Что он одумался. Что он бежит за мной.
На экране горело имя «Ольга».
— Алло? — мой голос был хриплым, чужим.
— Алиса? Ты где? Что случилось? — ее голос был резким, полным тревоги.
Я попыталась что-то сказать, но вместо слов вырвался лишь новый приступ рыданий.
— Где ты? — ее тон стал командирским. — Сиди на месте. Не двигайся. Высылай геолокацию. Сейчас же!
Через двадцать минут к тротуару резко подъехала ее видавшая виды иномарка. Ольга выскочила из машины, не обращая внимания на копящиеся позади гудки, подбежала ко мне и, не говоря ни слова, обхватила меня крепкими руками.
— Идиоты! Ублюдки! — прошипела она мне в ухо, сжимая в объятиях. — Всё, всё. Молчи. Сейчас поедем.
Она закинула мой жалкий чемодан в багажник, усадила меня на пассажирское сиденье и умчала от этого проклятого дома.
В ее маленькой квартирке над цветочным магазином пахло лавандой и свежей краской. Она влила в меня стакан коньяка, усадила на диван, закутала в плед и молча слушала мой сбивчивый, прерывающийся рыданиями рассказ. Я выкладывала все: ее появление, его молчаливое согласие, слова о квартире, унизительный сбор вещей.
— Тварь! Старая ведьма! — кричала Ольга, ходя по комнате. — И он! Тряпка! Ни разу не мужчина! Я же говорила! Говорила!
Она была моим гневом, моей болью, которую я сама еще не могла осознать. Я была просто пустая, разбитая скорлупа.
Истерика постепенно прошла, сменилась глухой, тоскливой апатией. Я сидела, уставясь в стену, и не могла думать ни о чем. Телефон лежал на столе. Молчал.
Поздно вечером, когда я уже пыталась заснуть, он снова завибрировал. Незнакомый номер. Сердце екнуло. Я ответила.
— Алиса? — голос был знакомым, мягким, неуверенным. Сергей. — Извините, что беспокою. Я… я не мог молчать.
— Здравствуйте, — прошептала я.
— Я видел сегодня Макса. Он… он выглядел странно. Не подавленным, а каким-то… облегченным. Сказал, что наконец-то разрешил все проблемы. Я связал это с вашим разговором в торговом центре и… не выдержал. Добыл ваш номер у Ольги через общих знакомых. Простите.
— Говорите, — попросила я, чувствуя, как внутри снова нарастает ледяная волна.
— Он не просто маменькин сынок, Алиса. Он заложник. Лидия Петровна… Она не просто вила из него веревки. Она поставила его перед выбором. Или ты, или все остальное.
Он сделал паузу, собираясь с мыслями.
— Эта квартира? Она действительно дала на нее деньги. Но это был не подарок. Это была инвестиция. Она оформила все юридически — доля за ней, доля за ним. Плюс дача, плюс ее собственная трешка в центре, которую он должен унаследовать. Она пригрозила ему, что если он не «наведет порядок в своей жизни» — ее дословная фраза, которую он как-то обмолвился — она выпишется из его доли и перепишет все на какой-нибудь фонд. Оставит его без гроша.
В ушах зазвенело. Пазл сложился. Не любовь. Не привязанность. Страх. Страх бедности, потерять статус, оказаться у разбитого корыта.
— Он… он так боится оказаться ни с чем, — продолжал Сергей. — После смерти отца они жили очень бедно. Он это панически боится повторения. А она этим сыграла. Его мотив — не любовь к матери, Алиса. А самая обычная трусость и меркантильность. Он выбрал деньги и комфорт. А не тебя.
Я слушала, и во мне не осталось ничего. Ни боли, ни злости. Только пустота и горькое, холодное прозрение.
Он боролся не за любовь. Он боролся за комфорт. И когда пришлось выбирать, он выбрал комфорт.
Я поблагодарила Сергея и положила трубку. Ольга смотрела на меня с вопросом в глазах. Я пересказала ей все, что услышала. Мой голос был ровным, безжизненным.
Ольга молча подошла, обняла меня и погладила по волосам.
— Всё, дорогая. Всё. Теперь ты свободна. Он сам себя наказал. Он навсегда останется рабом в золотой клетке своей маменьки. А ты… ты жива. И ты выберешься.
Я подошла к зеркалу в ее прихожей. На меня смотрело опухшее, заплаканное лицо с пустыми глазами. Лицо жертвы. И вдруг это зрелище вызвало во мне не жалость, а волну острого, очищающего отвращения.
Я вытерла следы слез тыльной стороной ладони, расправила плечи и посмотрела на свое отражение уже прямо.
— Всё. Хватит. Я начинаю жизнь с нуля. Сейчас.
Иногда, чтобы найти себя, нужно потерять все, что было тобой.
Год — это не срок. Это целая жизнь, прожитая заново. Первые месяцы были похожи на медленное выздоровление после тяжелой болезни. Дни сливались в череду боли, гнева и горьких воспоминаний. Но Ольга не давала мне упасть. Она вписала меня в расписание своего магазина, заставляла общаться с клиентами, разгружать коробки, составлять букеты. Рутинная физическая работа стала лекарством — она не оставляла времени на саморазрушение.
Потом пришла ясность. Та самая, холодная и отрезвляющая. Я поняла, что не хочу работать на кого-то. Что мои навыки дизайнера — это не просто профессия, а мой язык. Я зарегистрировалась на всех фриланс-биржах, собрала портфолио из старых работ и бросилась в бой. Первые заказы были мелкими и плохо оплачиваемыми. Но это были мои заказы. Мои деньги. Мой выбор.
Сейчас у меня была своя маленькая, но уютная студия — однокомнатная квартирка, которую я снимала в старом, но зеленом районе. Никакого пафоса, никаких темных обоев. Только свет, мои эскизы на стенах и огромное окно, выходящее в кроны старых лип. Я научилась ценить это уединение. Тишину, которую некому было нарушить.
Я заканчивала макет логотипа для нового клиента, когда Ольга, как ураган, ворвалась в мой скайп.
— Алис, срочно! Нужно забрать коробку с лентами со склада, а я с клиентом! Поедешь? Магазин закроется через час!
Час пик, пробки, вечная суета вокруг торгового центра. Я почти передумала, но мысль о том, что я обязана Ольге всем, заставила меня подняться с кресла.
Воздух в цветочном магазине был густым и пьянящим, как всегда. Я быстро нашла нужную коробку и уже повернулась к выходу, когда мой взгляд упал на фигуру у прилавка с комнатными растениями.
Спина была ко мне, но осанка, этот знакомый, слегка надменный изгиб шеи — я узнала ее мгновенно. Лидия Петровна. Она рассматривала кашпо с орхидеей, но ее взгляд был рассеянным и усталым. Она казалась меньше, как будто сдулась за этот год. Даже ее всегда безупречная прическа выглядела не так тщательно.
Я замерла, не зная, отступить назад или пройти мимо, сделав вид, что не заметила. Но она почувствовала мой взгляд и обернулась.
Наше молчание затянулось. Она смотрела на меня не с ненавистью или торжеством, а с каким-то странным, отрешенным удивлением, будто видела призрак.
— Алиса, — наконец произнесла она, и ее голос звучал глухо, без прежних металлических ноток.
— Лидия Петровна.
— Я… цветок хотела купить. Для кухни. — Она отвела взгляд, нервно поправив сумку на локте. — Здесь пусто стало.
Еще одно неловкое молчание.
— Как вы? — спросила она, на удивление, без издевки. Просто спросила.
— Хорошо. Работаю. Живу.
— Я вижу, — ее глаза скользнули по моей куртке, по моим руками, по выражению моего лица. Она искала следы разрушения, нищеты, отчаяния. И не находила их.
— А Максим… — она начала и тут же замолчала, будто споткнувшись. — Он много работает. Почти не бывает дома. В командировках постоянно.
Она говорила это в пространство, не глядя на меня, и в ее словах была такая горькая, неприкрытая правда одиночества, что у меня сжалось сердце. Ее победа оказалась пустой. Она получила своего сына целиком, но того, кого она хотела держать при себе, больше не существовало. Он сбегал. В работу. В поездки. Куда угодно, только не в ее идеальную, вымершую квартиру.
— Мне пора, — сказала я мягко. — Удачи вам с выбором.
Она лишь кивнула, снова уставившись на орхидею, одинокая и постаревшая в ярком свете витрины.
Я вышла на улицу и глубоко вдохнула прохладный воздух. Не было ни злорадства, ни жалости. Была лишь легкая грусть о всех нас — сломленных, запутавшихся, так и не сумевших по-настоящему понять друг друга.
К тротуару плавно подкатил автомобиль. За рулем был мужчина, с которым я несколько месяцев делала тот самый логотип. Он улыбнулся, открыв мне дверь.
— Успела? Все хорошо?
— Все отлично, — искренне улыбнулась я в ответ, садясь в машину. — Поехали.
Вечером, разбирая почту, я увидела сообщение. От Максима. Первое за год.
«Алиса, привет. Как ты? Я все понял. Я был слепым идиотом. Мать… она разрушила все. Можно встретиться?»
Я прочитала эти слова. И не ощутила ничего. Ни боли, ни надежды, ни гнева. Только тихую, спокойную уверенность. Я не стала стирать сообщение. Я просто отложила телефон, подошла к открытому балкону и облокотилась на перила.
Город зажигал огни, обещая новую ночь, новую жизнь. Где-то там был он, осознавший свою ошибку с опозданием в целую вечность. Где-то там была она, в своей безупречно чистой, пустой квартире.
Я посмотрела на город, зажигающий вечерние огни, и поняла, что тот ключ от чужой двери, который мне когда-то так настойчиво пытались вручить, я наконец-то выбросила. И нашла свой собственный.
