Ева стояла на кухне, мыла яблоко и слушала, как в зале тихо переговариваются муж и его мама. Слишком тихо, чтобы разобрать слова, но слишком громко, чтобы не напрягло.
Ирония судьбы: квартира, которую ей когда-то с такой гордостью подарили родители — не «где-то там», а в самом центре — теперь стала объектом обсуждения двух человек, которые считали её наивной дурочкой.
— Ага. Вот и поговорили, — пробормотала Ева, кидая огрызок в раковину и вытирая руки.
Она зашла в комнату, как хозяйка, как женщина, которая знает, что сейчас ей будут врать.
— Ну что, договариваетесь, как меня красиво обуть? — сдержанно, почти с улыбкой, сказала она, глядя сначала на Антона, потом на его маму, Галину Петровну.
— Ева, ну что ты сразу с наездами? — Антон встал, как школьник, застуканный за списыванием. — Мы просто… Обсуждали один вариант.
— Один? Я так понимаю, вариант всего один — продать мою квартиру и спасти ваш «семейный бизнес»?
— Послушай, — вмешалась Галина Петровна, поигрывая кольцом на пальце, — ты ведь сама понимаешь, сейчас времена трудные. Если бизнес рухнет, мы все пострадаем. А квартира… ну, это же актив, который можно превратить в деньги.
— Актив? — переспросила Ева, хмыкнув. — А вы знаете, что я в этой квартире родилась? Что в ней делали ремонт мои родители, и что единственная причина, по которой я не выставила вас всех ещё месяц назад — это то, что я человек воспитанный?
— Да что ты драматизируешь, Ева, — с раздражением бросил Антон. — Никто тебя не выгоняет. Просто мы все в одной лодке. И нам надо решать вместе.
— Вы — в своей лодке. Я — на берегу. И, между прочим, лодка ваша течёт, и давно.
Галина Петровна прищурилась:
— Ты хочешь сказать, что мы тебе враги?
Ева выдержала паузу.
— Нет. Хуже. Вы — родня. От родни не спрячешься, не уедешь, не отключишь. Родня знает, где у тебя болит. И давит именно туда.
Пауза. Тишина. Даже холодильник будто затаился.
— Мы просто просим о помощи, — с наигранной мягкостью произнесла Галина Петровна. — Ты ведь в семье. А в семье надо жертвовать.
— Я уже пожертвовала шесть лет своей жизни. Антону — нервы. Вам — свою гордость. Этой квартире — два дизайнерских проекта. А теперь вы хотите, чтобы я ещё и единственное, что у меня осталось, отдала вам под ваши безумные долги?
Антон вздохнул и, будто вспомнив, что он всё-таки муж, попытался встать рядом с Евой:
— Ну мы же семья… Ева… Я тебя люблю. Мы ведь вместе всё пройдём.
Она засмеялась. Горько.
— Ой, давай без этого театра. Я уже видела, как ты «вместе всё проходишь». В прошлом месяце ты проходил мимо, когда я просила тебя помочь с документами. Проходил мимо, когда мама лежала в больнице. Мимо — когда я плакала из-за работы. А теперь, когда запахло жареным, ты тут как тут, с глазами кота из мультика.
— Ты несправедлива. — Голос у Антона задрожал. То ли обида, то ли страх. Скорее второе.
— Ага. Это я несправедлива, что не хочу отдавать вам то, что вы даже не создавали.
Галина Петровна встала.
— Послушай, девочка. Ты мне никогда не нравилась. Я сразу видела, что ты из тех, кто себе на уме. Но думала — привыкну. Ошиблась.
— Взаимно, — спокойно ответила Ева. — Очень. Но я вас потерпела. Вот только теперь — хватит.
— То есть, ты не согласна? — сурово спросила она, будто подписывала приговор.
— Я не просто не согласна. Я запрещаю даже обсуждать эту квартиру без моего ведома. Это моя квартира. Не общая. Не ваша. Моя. Понятно?
— Ты эгоистка! — взвизгнула Галина Петровна, потеряв свою фирменную надменность.
— Нет. Я просто научилась говорить «нет». Знаете, поздновато, но лучше, чем никогда.
Антон потупился.
— Хорошо, — процедила свекровь, поправляя воротник. — Надеюсь, ты не будешь жалеть о своём выборе.
— Лучше жалеть о выборе, чем всю жизнь быть чьим-то кошельком.
Они ушли. Тихо. Без хлопанья дверьми. Даже ботинки не скрипнули. Ушли — как уходят те, кто не получил желаемого.
Ева долго стояла у окна. Смотрела, как темнеет. На улице дети играли в мяч. Где-то смеялись подростки. Всё было так буднично и просто, а у неё внутри клокотала тишина. Та, в которой рождаются решения.
Она сделала глоток воды, и впервые за долгое время почувствовала, что у неё есть вкус к жизни.
Прошло три дня с того самого разговора, но у Евы в голове всё ещё крутилась фраза свекрови:
«Ты эгоистка!»
— Интересно, — бормотала она, наливая себе кофе, — когда женщина бережёт то, что ей досталось от родителей, это эгоизм. А когда взрослые люди влезают в долги и лезут в чужую квартиру — это, значит, семейственность?
На экране телефона замигал входящий. Антон. В шестой раз за утро.
Надо было уже как-то брать трубку. Или брать себя в руки. Или брать веник и выгонять привидения прошлого из своей жизни.
Ева глубоко вдохнула и ответила:
— Говори. Только сразу — без соплей.
— Ты не можешь со мной так, — голос у него был надтреснутый. — Мы же муж и жена. Ева, я понимаю, я был неправ. Я виноват. Но давай хотя бы встретимся. Поговорим. По-человечески.
— Ты хочешь по-человечески? Хорошо. Завтра. Кофейня напротив суда, в полдень. Символично, не находишь?
— Суда? — Антон охрип. — Ты серьёзно?
— А ты думал, я буду вечно варить тебе борщи и платить за ваши провалы? У тебя неделя, чтобы забрать свои вещи. Потом ключи — в охрану.
— Подожди, подожди… — он явно запаниковал. — Давай без резких движений. Я поговорю с мамой, мы пересмотрим…
— Нет, Антон. Я пересмотрела. Всё. Включая наш брак.
Щёлк — и гудки.
Вечером в дверь позвонили.
Интуитивно: либо курьер, либо — свекровь. Хотелось бы, конечно, пиццу, но, как всегда, приходят те, кого меньше всего ждёшь.
Ева открыла — и, конечно, на пороге стояла Галина Петровна. Вся в бежевом, с глазами «бедной, непонятой женщины» и «я-же-просто-забочусь».
— Я знала, что ты не бросишь сына, — сразу с ходу, без здрасьте. — Вот, принесла тебе отчёты. Посмотри, что у нас творится. Банкротство. Всё рушится. Мы с Антоном просто… ну, мы на грани.
— А где вы были, когда я была на грани? — Ева отступила, но не впустила. — Где вы были, когда он сливал наши деньги на «партнёра», который оказался его однокурсником-авантюристом?
— Он просто хотел всё исправить… — заголосила свекровь.
— Он хотел не работать. А ты хотела удобную невестку с ипотекой. Но не сложилось.
— Ты не понимаешь, у него кризис! — уже громко, почти с надрывом. — У мужчины может быть слабость!
— У женщины — тоже. Только женщина при этом ещё и работает, и еду готовит, и твою помаду с бокалов оттирает.
— Что ты несёшь?! — глаза у Галины Петровны полезли на лоб.
Ева посмотрела ей в глаза и медленно сказала:
— Я знаю про Антона и ту рыжую из «Сберконсалта». И знаешь что? Даже не злилась. Потому что впервые за пять лет я увидела, что он хоть что-то может взять в свои руки. Хоть кого-то, кроме моего банковского счёта.
Молчание. Только где-то на лестничной клетке скрипнула дверь.
— Ты с ума сошла… — выдохнула свекровь.
— Нет, я наконец пришла в себя. Вот документы. Завтра — развод. Послезавтра — нотариус. Всё будет по закону. А потом — ты и твой сын будете жить как хотите. Но — отдельно от меня.
Галина Петровна взяла бумажку.
— Ты всё разрушила.
— Нет, я всё расчистила. А разрушили вы сами — своей жадностью, ложью и бесконечными манипуляциями.
Она закрыла дверь перед её носом, как в фильмах, только без пафоса. Просто — защёлкнула замок.
На следующее утро в кафе, как договаривались, Антон уже ждал. Вся его поза кричала о вине и страхе.
Он встал, увидев её, попытался обнять, но Ева сделала шаг назад.
— Сядем. Без драм.
Он покорно опустился обратно.
— Ева, я всё понял. Я идиот. Прости меня. Давай начнём заново. Я тебя люблю.
— Любовь — это не когда ты вспоминаешь обо мне, когда всё летит к чёрту. Это когда ты рядом, даже когда у тебя нет ничего, кроме меня.
— Я исправлюсь…
— Не надо. Я не хочу быть чужой терапией. Я — не вторая попытка. Я — финал.
Он смотрел на неё, как на поезд, который только что ушёл, и теперь уже не вернётся.
— Ты хочешь всё разрушить? — прошептал он.
— Я хочу всё начать с себя. Без вранья, долгов и чужих ожиданий.
— Ты стала другой…
— Нет. Я всегда такой была. Просто теперь я себе разрешаю быть собой.
Она встала. Медленно, спокойно. Оставила документы о разводе на столе, достала кошелёк, положила за себя за кофе.
— Удачи, Антон. Надеюсь, вы с мамой найдёте того, кто поверит в вас. Я — уже нет.
Он сидел, опустив голову. А она шла по улице, впервые не думая, кто за ней идёт. Потому что больше никто не держал её за спину.
— Вам с сахаром? — спросила официантка, поставив перед Евой капучино.
— Без. Я и так вся сладкая, — хмыкнула Ева и уселась у окна.
На улице вяло текла московская суббота. Люди с авоськами, уставшие лица, чьи-то дети, бегущие за мороженым. И вдруг — знакомая фигура. Спина, походка, чуть сутулые плечи. Игорь.
Бывший. Первый. Тот, кто когда-то ушёл, потому что «не готов», а потом не звонил десять лет. И вот он — идёт навстречу, держит в руке пакет из аптеки. Увидел её. Замер.
Ну здравствуй, судьба, давно не виделись.
Он вошёл в кафе. Осторожно.
— Привет, Ева.
— Привет, Игорь. Ты хорошо сохранился. Даже облысел, как по заказу.
Он засмеялся.
— А ты красивая. Глаза те же. Только… строже.
— Я теперь вся — как налоговая. Суровая, но справедливая. Присаживайся, пока я добрая.
Игорь сел, положил пакет на стол.
— Мамину мазь купил. Стареет. Скандалит. Всё как у всех. А ты? Слышал, замужем была.
— Была. Ключевое слово — была. Теперь я снова в тренде. Свободна и с квадратными метрами.
Он чуть усмехнулся.
— Прямо рекламный слоган: «Разведена. Без долгов. С видом на парк».
— Почти. Только без парков. Вид на мусорку, но зато квартира моя. Не мамина. Не мужа. Не ипотека. Моя.
— Гордость чувствуется.
— Там не гордость. Там оборона. Знаешь, когда все хотят оттяпать твой кусок, начинаешь рычать, даже если по натуре ты котёнок.
Он внимательно посмотрел на неё.
— Прости, что тогда исчез.
— Ну ты вовремя. Только десять лет прошло. Сейчас самое время раскаиваться.
— Я долго не мог… себя собрать. Работа. Потом отец умер. Потом — ещё одна история.
— Всё как у всех. У всех кто сбежал. Ты мог просто сказать, что струсил. Было бы честнее.
Он молчал. Потом — чуть наклонился:
— А ты бы тогда осталась, если бы я не ушёл?
— Я бы пошла с тобой. Хоть в нищету. Но теперь — не пойду даже в «Азбуку вкуса». У меня аллергия на мужчин с длинными объяснениями и коротким участием в жизни.
— Жаль, — тихо сказал он. — Я часто вспоминал тебя.
— Ты меня вспоминал, а я себя собирала по кускам. Не романтично, правда? Зато честно.
Он глубоко вдохнул:
— Ева, ты всё ещё… для меня…
— Не надо. — Она подняла руку. — Ты пришёл не в то время. Я сейчас — как закрытый супермаркет. Полки полные, но никто не зайдёт.
Они замолчали. За окном кто-то смеялся. Кто-то ругался в пробке. Всё текло, как обычно. А внутри у Евы — впервые за долгое время было пусто и спокойно.
Никакой тревоги. Ни желания что-то доказать. Ни боли. Только тишина. Чистая. Глубокая. Своя.
Он встал:
— Можно, я оставлю тебе свой номер? Вдруг через десять лет опять случайно встретимся.
— Не надо. Если мы случайно встретимся — пусть это будет в санатории. В палате, где дают скидку по пенсии. Там и поговорим.
Он кивнул.
— Ты стала сильной.
— Я всегда была сильной. Просто раньше меня всё время кто-то таскал за руку. А теперь — я сама решаю, куда иду.
— Счастья тебе. По-настоящему.
— Мне? Уже. Осталось только порядок в шкафу навести. Всё остальное — уже разобрано.
Он ушёл. И на его месте осталось… ничего. Ни боли. Ни желания вернуть. Только лёгкая ирония. Как после фильма, где все умерли, но ты всё равно доволен концовкой.
Ева допила кофе, надела очки, и вышла из кафе.
На улице было тихо.
И никто больше не шёл за её спиной.
И это было правильно.
