Его друг Сашка смотрел на Леру как на дорогую, но не уникальную вещь в доме. Ухоженная, молчаливая хозяйка — вот что, по его мнению, было признаком статуса. Она читала это в его глазах, пока наливала им по второй чашку кофе. С кардамоном. Валя обожал хвастаться ее кофе.
Она стояла у раковины, спина напряжена, как струна. Мыла посуду. Тарелки, бокалы, ножи… Звук воды, приглушенные мужские голоса — фон ее жизни. Белый шум из быта и чужих разговоров.
— В общем, тебе просто повезло, — говорил Сашка, развалившись на стуле. — Серьезно. Жена, дом, ребенок… У меня одни проблемы с этими стервами. То одно не так, то другое.
Валя самодовольно хмыкнул, демонстрируя свое превосходство. Тот самый хмык благодетеля, приютившего щенка.
— Да уж, брат, не без того. Но я себя настроил. С самого начала. Чтоб знала свое место.
Вода из крана вдруг показалась Лере ледяной. Она повернула ее погорячее и обожгла пальцы. Свое место.
— Ну, Лера у меня золото, — Валя продолжал. Его голос был густым, сытым, довольным. — Она не жена, а прямо… идеальная домашняя служанка. Всегда чисто, накормлен, обстиран. Я уж и не помню, где у меня носки лежат, честное слово!
Он рассмеялся. Сашка фыркнул — одобрительно, по-мужски.
Лера замерла. Ее рука сжала губку так, что хрустнули костяшки пальцев. Служанка. Домашняя. Идеальная. Не жена. Не Лера. Не Валерия, которая когда-то писала картины. Просто служанка. Функциональный прибор. Мультиварка. Пылесос. Служанка.
Она медленно, очень медленно положила губку на край раковины. Вытерла руки о чистое, выглаженное полотенце. Его. Все в этом доме было его.
Она обернулась. Они сидели за столом, два больших, довольных самца. Валя с сигарой в руке, Сашка с чашкой ее кофе.
Она подошла. Шаги были неслышными в домашних тапочках. Тапочках служанки.
Они не сразу заметили ее приближение. Потом Валя поднял на нее глаза — удивленные, немного раздраженные. Мол, что ты прерываешь?
— Ты забыл еще одно мое качество, Валя, — сказала она. Голос был чужой. Ровный, холодный, без единой дрожи. Ледяная глыба, копившаяся десять лет.
Он нахмурился.
— Какое еще?
— Я еще и прекрасно слышу.
Она протянула руку. Взяла его чашку. Остатки фирменного кофе. С кардамоном.
И вылила ему на колени. Аккуратно. Целиком. Прямо на дорогие льняные брюки, которые она выбирала и отвозила в химчистку.
Наступила тишина. Абсолютная, оглушительная. Слышно было, как на балконе щебечет птица.
Потом Валя взревел. Он вскочил, сдирая с себя прокуренную ткань. Кофе растекалось темным, грязным пятном.
— ТЫ ЧТО, СОВСЕМ ОХАМЕЛА?! — его вопль сорвал со стен картины. Так громко он не кричал никогда.
Сашка замер с открытым ртом, его снисходительность испарилась, сменившись шоком.
Лера смотрела на Валино перекошенное яростью лицо. На испачканные штаны. На этого чужого мужчину за ее столом.
И сказала. Тихо. Но так, что каждый звук врезался в истеричную тишину, как гвоздь.
— Нет. Я просто перестала.
— Перестала что?! — зашипел он, пытаясь вытереть брюки салфеткой.
— Быть твоей служанкой.
Она повернулась и пошла прочь. Не в спальню. Не в гостиную. Ко входной двери. В тапочках и фартуке.
— Лера! Ты куда?! Ко мне! Я с тобой разговариваю! — его крики неслись следом.
Но она уже не слышала. Рука сама нащупала ручку двери. Щелчок замка прозвучал громче всех его криков.
Дверь захлопнулась. Тишина подъезда. Прохладный воздух. И дикое, бешеное биение сердца где-то в горле.
Она сделала шаг. И еще один. Спускаясь по лестнице. В тапочках. Спускаясь из своей прежней жизни.
***
Дверь захлопнулась. Оглушительная тишина подъезда, слабо пахнущая краской и чистящим средством. И дикое, бешеное биение сердца где-то в горле. Лера стояла на холодном кафеле, в одних тапочках на босу ногу, и вся дрожала — не от страха, а от дикого, животного выброса адреналина. Она это сделала. Она это наконец-то сделала.
Сверху, из-за двери их квартиры, доносился приглушенный грохот и невнятные крики. Валя бушевал. Сашка, наверное, уже жалел, что зашел на огонек.
Лера сделала шаг. И еще один. Не к лифту. К лестнице. Она спустилась на один пролет и села на холодную бетонную ступеньку, поджав колени. Запястья тряслись. Она сжала их, чтобы прекратить эту дрожь. Глубокий вдох. Выдох. Еще один.
Прошло, должно быть, десять минут. Крики стихли. В подъезде было тихо, слышно лишь гудение лифтовой шахты. Лера поднялась, отряхнула фартук — глупый, клетчатый, символ всего ее унижения. Она спустилась на первый этаж, толкнула тяжелую дверь и вышла в ночной двор.
Воздух был прохладным, влажным после недавнего дождя. Он пах мокрым асфальтом и сиренью. Фонари отбрасывали длинные тени. Лера прошла к детской площадке, к стареньким качелям. Села — они скрипнули. Она оттолкнулась ногой и медленно, ритмично покачалась. Вперед-назад. Вперед-назад. Ритм успокаивал.
Она не думала ни о чем. Просто смотрела на темные окна своего этажа. Ждала.
Ждала недолго. Минут через двадцать дверь подъезда распахнулась. Вышел Валя. Он успел переодеться — теперь на нем были спортивные штаны и толстовка, но лицо все еще было багровым, а движения — резкими, скомканными. За ним, как преданный, но напуганный пес, плелся Сашка. Он выглядел так, будто оказался на войне без каски.
Валя увидел ее сразу. Он быстрыми, злыми шагами пересек двор. Остановился перед качелями, заслонив собой свет фонаря.
— Ну вот, — начал он, стараясь говорить сдержанно, но сквозь зубы это звучало как шипение разъяренной змеи. — Успокоилась? Нагулялась? Теперь извинишься перед Сашкой за свою истерику и пойдем домой. Я готов забыть этот… инцидент.
Последнее слово он выплюнул с особой гадливостью. Инцидент. Как будто она не кофе пролила, а раскрыла его самую грязную тайну.
Лера медленно, очень медленно остановила качели. Скрип прекратился. Тишина снова стала звенящей. Она подняла на него глаза — спокойные, пустые. Потом перевела взгляд на Сашку, который нервно переминался с ноги на ногу.
— Извини, Саш, — сказала она абсолютно ровным, почти вежливым тоном. — Что тебе пришлось увидеть, как моему мужу кофе на штаны пролили. Должно быть, неприятно.
Она не улыбнулась. Но в ее голосе звенела сталь. Сталь, которую десять лет точили молчаливым терпением.
Сашка открыл рот, чтобы что-то промычать, но так и не смог. Он просто покраснел и откашлялся.
Лицо Вали исказилось от ярости. Он сделал шаг вперед, его тень накрыла Леру целиком.
— Ты слышала, что я сказал?! — его голос сорвался на крик, эхом раскатившись по спящим балконам. — Хватит этой клоунады! Немедленно домой!
И тогда Лера встала. Медленно. Словно королева, поднимающаяся с трона. Ее движения были плавными, полными невероятного, ледяного достоинства. Она не отводила от него взгляд.
Она потянулась за завязками фартука. Развязала их. Сняла с себя этот клетчатый символ ее рабства, ее добровольной каторги. Она аккуратно сложила его, подошла к ближайшему мусорному контейнеру, приподняла тяжелую крышку и бросила фартук внутрь. В темноту, на объедки и пустые упаковки. Пыль золотистым облаком вздымалась в луче фонаря.
Она обернулась к нему. Руки были свободны.
— Я сказала все, что хотела, Валя. Теперь слушай ты.
Он замер, опешив. Он ждал слез, оправданий, истерики. Всего чего угодно, но не этого холодного, безраздельного спокойствия.
— Ты поднимешься в квартиру, — ее голос был тихим, но каждое слово падало, как гвоздь, вбиваемый в крышку гроба их старой жизни. — Соберешь мои мольберты, краски, все кисти и холсты из моей мастерской. И отнесешь все это в гостевую спальню. Аккуратно. Ты сегодня спишь там. А завтра утром мы будем говорить. Но это будет разговор на моих условиях.
Она сделала паузу, давая ему осознать услышанное.
— Или, — Лера порылась в карманах. Фартука уже не было. — Я прямо сейчас звоню своему брату. Тому самому, который адвокат. И мы будем говорить на его условиях. Выбирай.
Она держала телефон на ладони, как оружие. Она не блефовала. Он видел это по ее глазам. По прямой спине. По тому, как она смотрела на него — не как жена на мужа, а как противник на противника. Равный. Опасный.
Валя отступил. Буквально, сделал шаг назад. Его взгляд метнулся к Сашке, который смотрел в землю, явно желая провалиться сквозь асфальт. Потом снова на Леру. На ее руки. На телефон.
В его глазах читалось дикое непонимание, ярость, обида. И… страх. Да, страх. Впервые за десять лет он ее испугался.
Он что-то пробормотал, развернулся и быстрыми шагами направился к подъезду, хлопнув дверью так, что стеклянная вставка задрожала. Сашка бросился за ним, не глядя по сторонам.
Лера осталась одна во дворе. Снова села на качели. Руки снова дрожали, но теперь — от победы. Маленькой, но такой сладкой.
Она смотрела на темные окна своей квартиры и ждала. Ждала, когда свет в гостевой спальне включится.
***
Утро пришло серое, влажное, разбитое. Как похмелье после слишком яркой драмы. Валя не спал. Он ворочался на узком диване в гостевой, в которую когда-то сбрасывал старые журналы и ненужные подарки. Каждый скрип пружины казался ему насмешкой. Он прислушивался к звукам за дверью — не плачет ли она? Не собирает вещи? Не звонит тому самому брату?
Тишина.
Он слышал только мерный гул холодильника на кухне и бешеный стук собственного сердца. Стыд и ярость боролись в нем, как два скорпиона в банке. Как она посмела? Кто она такая? И этот леденящий ужас где-то под ложечкой: а что, если она не шутит насчет адвоката?
Дверь в гостиную скрипнула. Валя вскочил, натянул штаны, сделал лицо строгим и неумолимым. Сейчас он с ней поговорит. Как со взрослой. Он вышел.
Лера стояла посреди гостиной. Она была одета в старые джинсы и заляпанную краской футболку. Волосы были собраны в небрежный пучок. На лице — ни следа вчерашней ярости или слез. Только сосредоточенная, почти отрешенная пустота.
Она не посмотрела на него. Прошла мимо, как мимо мебели, в свою бывшую мастерскую — теперь склад ее прошлой жизни. Через мгновение она вынесла большой загрунтованный холст на подрамнике. Поставила его на мольберт, который Валя вчера с таким раздражением засунул в угол. Потом принесла ящик с красками, палитру, банки с кистями. Разложила все на полу, застеленном старой клеенкой.
Она делала все молча, с механической точностью робота.
— Лера, хватит этого театра, — начал Валя, стараясь вложить в голос власть. — Давай поговорим, наконец.
Она проигнорировала его. Как пустое место. Как он игнорировал ее все эти годы. Она выдавила на палитру тюбик умбры. Потом охры. Кадмия красного.
И начала писать.
Это было не похоже на ее обычную манеру — кропотливую, детальную. Она работала яростно, почти агрессивно. Широкими, размашистыми мазками. Кисть скрипела по холсту, шлепала, оставляя густые, пастозные следы. Она не делала эскиза, не выстраивала композицию. Она выплескивала что-то наружу. Что-то темное, неистовое.
Валя замер у стены. Он ждал истерики, скандала, слез. Он был готов к этому. Он знал, как это тушить. Но это молчаливое, сосредоточенное безумие пугало его гораздо больше. Он пытался разглядеть, что она рисует. Но видел лишь хаос мазков, клубок каких-то темных тонов.
Час. Два. Она не останавливалась. Не пила воды. Не разгибала спины. Он пытался вставить слово — она не реагировала. Словно он перестал для нее существовать. Он чувствовал себя призраком в собственном доме.
Наконец, она отшатнулась от холста. Отбросила кисть в банку с растворителем. Вытерла руки о тряпку. И медленно, очень медленно, повернула мольберт к нему.
Валя ахнул.
На холсте был он. Но не он — успешный, уверенный, с обложки корпоративного журнала. Это был он — маленький, испуганный мальчик с лицом взрослого мужчины. Он сидел на корточках посреди грязной, маслянистой лужи, которая отражала не свет, а осколки его же самомнения — дорогой галстук, часы, обручальное кольцо. Лицо его было перекошено не злобой, а жалкой, детской обидой. Глаза — пустые, рыбьи, в них читался вечный, неосознанный страх быть никем. Он был голым. Душевно и физически. Беззащитным и ничтожным.
Это не был шарж. Это был диагноз. Приговор. Вынесенный одним точным, безжалостным мазком.
Лера смотрела на него, а не на картину. Смотрела спокойно, почти с любопытством — что же он теперь скажет? Какое оправдание найдет?
Он не нашел ни одного. Его язык прилип к гортани. Кровь отхлынула от лица, оставив мертвенную бледность. Он узнавал в этом жалком существе себя. Узнавал с ужасающей, унизительной точностью. Все его деньги, его статус, его власть — испарились перед этим холстом. Осталось только это — голая, дрожащая сущность.
Лера молча отошла к раковине, начала отмывать кисти. Скрип щетки был единственным звуком в оглушительной тишине.
Потом она вытерла руки. Прошла в гостевую комнату и вынесла оттуда один-единственный рюкзак. Он уже был собран.
Она остановилась у порога, взглянула на него — на настоящего, с картины, а не на того, что стоял перед ней, пытаясь сохранить остатки достоинства.
— Я ухожу не потому, что ты назвал меня служанкой, — сказала она тихо. Голос был ровным, без единой нотки упрека. — А потому, что увидела тебя настоящего. И он оказался таким… маленьким. Жалким.
Она повернулась и вышла. Дверь закрылась за ней с тихим щелчком. Не громом, не скандалом. Тихо. Окончательно.
Валя не бросился вдогонку. Не кричал. Он не мог оторвать глаз от картины. Он подошел ближе, пытаясь найти в ней хоть что-то знакомое, родное, свое. Нашел только правду. Ту, от которой все эти годы прятался за ее кофе, ее ужинами, ее молчаливым служением.
Он остался один. В тихой, просторной, вдруг ставшей огромной квартире. Посреди идеального порядка, который она всегда поддерживала.
И его тюрьмой стал не этот порядок. Не эти стены. Его тюрьмой стал холст. Портрет. Правда, в которую он будет вынужден смотреть каждый день. Которая будет смотреть на него пустыми, рыбьими глазами и спрашивать без слов: «Ну что? Доволен? Добился своего?»
Он не сможет ее выбросить. Не сможет уничтожить. Потому что это — единственное, что она ему оставила. Самое страшное наказание — знание о самом себе.
А Лера шла по улице, и первый луч солнца пробился сквозь серые тучи. Он упал ей на лицо. Она не улыбалась. Она просто дышала. Глубоко. Как впервые за десять долгих лет. В рюкзаке болтался один-единственный тюбик краски — ультрамарин. Цвет свободы. Цвет бесконечного неба.
Она была пуста. И в этой пустоте было больше жизни, чем во всех годах, прожитых с ним.
