Я швырнула пачку пятитысячных купюр прямо в лицо собственной матери. «Перестань меня позорить своими нищенскими подарками!» — кричала я. Она молча ушла, а на пороге осталась ее старая, потертая сумочка. Я заглянула внутрь из брезгливого любопытства. Там не было ни денег, ни записок. Только сложенный вчетверо больничный бланк. Я развернула его и увидела всего одно слово, обведенное дрожащей рукой. Одно слово, которое перечеркнуло всю мою жизнь и заставило землю уйти из-под ног.
***
Алина ненавидела свой день рождения. Не сам факт старения, нет. В свои тридцать восемь она выглядела на двадцать пять, благодаря дорогим косметологам, личному тренеру и генетике, за которую, как ни крути, стоило благодарить мать. Она ненавидела ритуалы. Особенно главный ритуал — обязательный визит матери, Валентины Петровны, с ее неизменными, вызывающими неловкость подарками.
Квартира Алины в элитном ЖК сияла чистотой и минимализмом. Панорамные окна открывали вид на утопающий в огнях город — ее город, который она покорила. Итальянская мебель, современное искусство на стенах, идеальный порядок. И в этот выверенный до миллиметра мир сейчас войдет мама со своим «уютом» из хрущевки, с запахом пирожков и дешевых духов «Красная Москва», которые Алина дарила ей лет пятнадцать назад по глупости.
Звонок в дверь прозвучал как приговор. Алина глубоко вдохнула, натянула на лицо улыбку и пошла открывать. На пороге стояла она — Валентина Петровна. Маленькая, сухонькая, в старом, но чистом пальто, с которого Алина мысленно считывала ценник из «Смешных цен». В руках мама держала аляповатый пакет.
«Алиночка, доченька, с днем рождения! Птичка моя!» — засуетилась мать, пытаясь обнять дочь. Алина уклонилась, подставив щеку для дежурного поцелуя.
«Здравствуй, мама. Проходи, не стой на пороге», — голос прозвучал холоднее, чем она планировала.
Они прошли на кухню, такую же стерильную и безликую, как операционная. Алина поставила чайник, демонстративно достав из шкафчика дорогой органический чай. Мать тем временем с благоговением оглядывала глянцевые фасады.
«Красота-то какая, Алин. Как в журнале. Не то что у меня…» — она осеклась, поняв, что снова начинает старую песню о своей скромной жизни.
«Мам, мы это уже обсуждали. Я предлагала тебе сделать ремонт. Ты отказалась», — отрезала Алина.
«Да зачем мне ремонт, дочка? Мне и так хорошо. Я тебе подарочек принесла!» — глаза Валентины Петровны заблестели знакомым, заискивающим блеском, который так раздражал Алину. Она поставила на стол тот самый пакет и с трепетом извлекла… нечто.
Это был шарф. Толстый, грубой вязки, из колючей шерсти какого-то ядовито-морковного цвета. В нем было все, что Алина презирала: кустарщина, безвкусица, пустая трата времени. Он совершенно не подходил ни к одному ее кашемировому пальто, ни к одному образу, тщательно выстроенному стилистом.
«Я сама связала! — с гордостью заявила мать. — Пряжу хорошую искала, чистая шерсть! Теплый, ни один мороз не страшен будет. Ты же вечно мерзнешь».
Алина смотрела на это оранжевое чудовище, и в ней закипала глухая ярость. Сама вязала. Конечно. У нее же уйма времени, которое можно потратить на такую бессмыслицу. Вместо того чтобы попросить у дочери денег и купить нормальную вещь, она создала этот… шерстяной укор. Укор ее, Алины, успешности. Словно говорила: «Смотри, я еще могу что-то делать руками, я не просто твоя бедная родственница».
«Спасибо, мама», — выдавила она, стараясь, чтобы улыбка не превратилась в гримасу отвращения. Она даже не прикоснулась к подарку, оставив его лежать на идеально гладкой поверхности столешницы.
«Что ж ты не посмотришь? Потрогай, какой он мягкий!» — не унималась мать.
«Мам, я вижу, что он… теплый. Спасибо. Будешь чай?» — Алина резко сменила тему, надеясь, что ритуал «вручения подарка» окончен.
Но Валентина Петровна не чувствовала ледяного тона. Она продолжала щебетать о том, как выбирала цвет, «чтобы тебе к лицу было», как болели пальцы от спиц, как она представляла, что доченьке будет тепло. И каждое ее слово для Алины было как соль на рану. Она чувствовала себя виноватой за свое раздражение, и от этого злилась еще больше. Этот шарф был не просто подарком. Он был символом пропасти между ними. Пропасти, которую, как казалось Алине, уже ничем не заполнить. Она смотрела на мать, на ее морщинистые, с потрескавшейся кожей руки, которые « вязали», и думала только об одном: когда же она наконец уйдет?
***
Чаепитие превратилось в пытку. Валентина Петровна, не замечая или не желая замечать настроения дочери, пыталась создать иллюзию семейного праздника. Она рассказывала новости от соседей, жалобы на болячки, спрашивала, хорошо ли Алина питается. Каждый вопрос был пропитан такой наивной и бесцеремонной заботой, что Алине хотелось кричать. Она отвечала односложно, уткнувшись в телефон, демонстративно листая ленту соцсетей.
«Алиночка, ты меня совсем не слушаешь, — с обидой в голосе произнесла мать. — Я же к тебе приехала, а ты в телефончике своем сидишь».
Это стало последней каплей. Алина отшвырнула смартфон на стол. Звук удара дорогого гаджета о мраморную поверхность прозвучал как выстрел.
«А что ты хочешь, чтобы я слушала, мама?! — закричала она, и ее выверенное самообладание треснуло, как тонкий лед. — Про то, что у тети Зины из третьего подъезда опять давление скачет? Или про то, что ты нашла на рынке уцененные помидоры? Мне это неинтересно! У меня своя жизнь, у меня бизнес, встречи, у меня голова забита цифрами с шестью нулями, а не твоими помидорами!»
Валентина Петровна съежилась. Улыбка сползла с ее лица, обнажив растерянность и боль.
«Доченька, я же просто…»
«Просто что? Просто решила в очередной раз напомнить мне, какая я плохая дочь? Что я не звоню каждый день, не интересуюсь твоими делами? А чем мне интересоваться? Твоим сидением перед телевизором? Твоей пенсией, которой ни на что не хватает?»
Алина вскочила, начала мерить шагами кухню. Ее несло. Слова, которые она годами держала в себе, рвались наружу, ядовитые и злые.
«И эти твои подарки! Господи, мама, ну зачем?! Зачем ты тратишь свое время и последние копейки на этот хлам?!» — она схватила со стола оранжевый шарф и брезгливо потрясла им в воздухе. — «Ты думаешь, я буду это носить? Я?! Посмотри на меня! У меня пальто стоит как три твои пенсии! Куда я надену этот… этот подарок?!»
«Я… я думала, тебе будет приятно… что от души…» — прошептала Валентина Петровна, и по ее щеке покатилась слеза.
Вид материнских слез не остановил Алину, а, наоборот, подстегнул ее жестокость. Это была защитная реакция. Ей было невыносимо стыдно, и она хотела сделать матери еще больнее, чтобы заглушить собственный стыд.
«От души? Мама, в моем мире „от души“ — это когда ты не создаешь людям проблем! Я же тебе говорила тысячу раз: нужно что-то — просто скажи! Я дам тебе денег! Сколько нужно? На шарф? На пальто? На всю твою жизнь?!»
Она подбежала к сумке, выхватила кошелек и достала пачку пятитысячных купюр. Это были деньги, которые она сняла на непредвиденные расходы. Она швырнула их на стол перед матерью. Купюры веером разлетелись по столешнице, несколько упали на пол.
«Вот! Возьми! Купи себе что-нибудь нормальное! И мне купи! И перестань заниматься этой нищетой! Перестань меня позорить своими подарками!»
Это был не просто крик. Это был удар. Денежный шлепок по лицу, гораздо более унизительный, чем физический.
Валентина Петровна смотрела на разбросанные деньги, потом перевела взгляд на дочь. В ее глазах больше не было слез. Была только тихая, бездонная пустота. Она медленно поднялась, ее маленькая фигурка вдруг выпрямилась и обрела достоинство. Она не сказала ни слова. Она не прикоснулась ни к деньгам, ни к шарфу. Просто молча развернулась, подошла к двери, обулась и вышла. Дверь за ней закрылась почти беззвучно.
Алина осталась одна посреди своей идеальной кухни. Вокруг валялись деньги. На столе лежал уродливый оранжевый шарф. В ушах звенела оглушительная тишина, нарушаемая только гулом собственного унижения. Она победила. Она высказала все. Так почему же на душе было так гадко и мерзко, будто это не она швырнула деньги, а в нее саму бросили пригоршню грязи?
***
Первые полчаса Алина провела в состоянии злого, горького удовлетворения. Она ходила по квартире, убеждая себя, что все сделала правильно. Давно пора было расставить все точки над «i». Она больше не маленькая девочка, которую можно заваливать безвкусными поделками. Она взрослая, успешная женщина, и ее мать должна это понять и принять. Она не просила ее вязать этот дурацкий шарф. Она не просила ее приезжать.
Она сгребла деньги со стола и пола, небрежно сунула их обратно в кошелек. Шарф схватила двумя пальцами, как нечто заразное, и швырнула в мусорное ведро под раковиной. Из глаз долой, из сердца вон.
Она попыталась вернуться к работе, открыла ноутбук, вперилась в графики и таблицы. Но цифры расплывались. Перед глазами стояло лицо матери в тот момент, когда она смотрела на разбросанные купюры. Не обиженное, не злое, а какое-то… сломленное. И эта тишина. Почему она ничего не ответила? Не закричала, не заплакала, не устроила скандал? Просто ушла. Эта тишина была страшнее любого крика.
Чувство вины, поначалу слабое, как далекое эхо, начало нарастать, превращаясь в оглушительный гул. Алина закрыла ноутбук. Позвонила своей единственной близкой подруге, Лере.
«Представляешь, она опять притащила мне свою поделку! — выпалила Алина, стараясь говорить бодро и язвительно. — Ужасный оранжевый шарф. Я не выдержала, Лер. Я ей все высказала. И денег дала, чтобы больше ерундой не страдала».
Она ожидала поддержки, слов в духе «Правильно сделала, давно пора». Но Лера молчала.
«Лер, ты тут?»
«Тут, — наконец отозвалась подруга, и в ее голосе не было одобрения. — Алин, ты уверена, что… стоило так? С деньгами… это как-то… жестоко».
«Жестоко? А вязать мне уродливый шарф, зная, что я его никогда не надену, — это не жестоко? Это пассивная агрессия, Лерка! Показать, какая она простая и душевная, а я — черствая богачка!»
«Может, она просто хотела сделать тебе приятное? По-своему, как умеет», — осторожно предположила Лера.
«Она умеет только одно — вызывать у меня чувство вины!» — отрезала Алина и, сославшись на срочный звонок, свернула разговор. Подруга ее не поняла. Никто ее не понимал.
Она снова прошлась по квартире. Тишина давила. Она привыкла к фоновому шуму города за окном, но сейчас ей казалось, что она оглохла. Взгляд упал на место у двери, где стояла мать. И Алина заметила то, чего не видела раньше. На полу, у самого порога, лежала маленькая, потертая сумочка. Старомодный ридикюль из кожзаменителя, с которым мать ходила, кажется, всю жизнь. В спешке и обиде она его забыла.
Алина подняла сумочку. Она была удивительно легкой. Замок щелкнул, и она заглянула внутрь. Старый кошелек, в котором, как знала Алина, всегда лежало не больше тысячи рублей «на всякий случай». Носовой платок, пачка валидола, губная помада. Стандартный набор. И еще… какой-то сложенный вчетверо листок.
Руки сами потянулись к нему. Это было инстинктивное, почти животное любопытство, смешанное с тревогой. Она развернула бумажку. Это была не записка. Это был бланк. Медицинский бланк с результатами анализов. Алина пробежала глазами по строчкам, ничего не понимая в терминах, пока не наткнулась на обведенное ручкой слово. Онкология. А ниже — рекомендация: «Срочная консультация в онкоцентре им. Блохина».
Земля ушла из-под ног. Воздуха не стало. Стерильная кухня, панорамные окна, дорогие картины — все завертелось в бешеном хороводе. Онкология. Срочная консультация. Дата на бланке стояла трехнедельной давности.
Алина рухнула на стул. Она снова и снова перечитывала страшное слово, отказываясь верить. Мама? Ее мама, которая жаловалась только на давление и ноющие суставы? Она больна. Серьезно больна. И она молчала. Молчала, когда вязала этот дурацкий шарф. Молчала, когда ехала через всю Москву, чтобы поздравить дочь. Молчала, когда Алина кричала на нее, швыряла ей в лицо деньги, называла ее подарки хламом. Она все это выслушала, зная свой диагноз, и просто ушла. Тишина обрела страшный, оглушительный смысл.
***
Первый шок сменился лихорадочной деятельностью. Алина схватила телефон и набрала номер матери. Длинные, безнадежные гудки. Снова. И снова. «Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети». Этот вежливый голос робота сейчас звучал как издевательство.
Она не знала, что делать. Куда бежать? В какой больнице ее искать? В бланке был указан только онкоцентр на Каширке, но там была лишь рекомендация. Была ли она там? Алина не знала о матери ровным счетом ничего.
Она оделась за тридцать секунд, схватила ключи от машины и забытую мамину сумочку. Единственное место, куда она могла сейчас поехать, — это квартира матери.
Дорога показалась вечностью. Элитный район сменился типовыми спальными кварталами. Дорогие иномарки уступили место стареньким «Ладам». Вот она, граница двух миров, ее мира и маминого. Раньше Алина чувствовала превосходство, пересекая эту границу. Сейчас — только жгучий стыд.
Вот и знакомая пятиэтажка. Обшарпанный подъезд с вечным запахом кислых щей и кошек. Алина взбежала на третий этаж, перепрыгивая через ступеньки. У нее были свои ключи — мать настояла, «на всякий случай». Этот случай настал.
Дверь открылась, и Алина шагнула внутрь. И замерла. Она не была здесь года два, отделываясь дежурными звонками и редкими встречами на «нейтральной территории». Сейчас квартира показалась ей абсолютно чужой. Та же старая мебель, те же выцветшие обои в цветочек, тот же ковер на стене. Но смотрела Алина на все это другими глазами.
Раньше она видела здесь бедность и запустение. Сейчас — трогательную попытку сохранить остатки былого уюта. На старом серванте — ее детские фотографии вперемешку с фарфоровыми слониками. На кухне — идеальная чистота, стопка аккуратно выглаженных полотенец. На подоконнике — герань в горшках. Это был не дом, а музей ее, Алины, детства. И хранительница этого музея, ее мать, сейчас неизвестно где.
Она прошла в маленькую комнату. Здесь все тоже было по-старому. Кровать, накрытая лоскутным одеялом, платяной шкаф, старый телевизор. На тумбочке у кровати лежали лекарства. Не только валидол, целая аптека. Рядом — стопка квитанций. Алина взяла одну. Квартплата. Сумма была небольшой, но она знала, какая у матери пенсия. После оплаты счетов оставались сущие копейки.
Она открыла шкаф. Одежды было мало. Старое пальто. Несколько кофточек. Пара юбок. Все чистое, выглаженное, но очень старое. И вдруг Алина увидела то, что заставило ее сердце сжаться еще сильнее. На полке, аккуратно сложенные, лежали мотки пряжи. Несколько оранжевых, как тот шарф. И чек из магазина «Все для рукоделия». Алина посмотрела на сумму. И на дату. Мать купила эту пряжу в день получения пенсии, и стоила она почти тысячу рублей. Для нее это были огромные деньги.
Алина села на край кровати. Воздух в квартире был спертый, пах лекарствами и одиночеством. Она огляделась. И поняла, что эта квартира — не просто жилище. Это было свидетельство ежедневной, молчаливой борьбы. Борьбы с бедностью, с болезнями, с одиночеством. И в этой борьбе ее мать не просто выживала. Она находила в себе силы вязать для неблагодарной дочери шарфы, думая, что делает ей приятное. Она находила силы улыбаться и ехать к ней на день рождения, скрывая смертельную болезнь. А она, Алина, швырнула ей в лицо деньги.
Из глаз хлынули слезы. Горькие, обжигающие слезы стыда и запоздалого прозрения. Она плакала, сидя в чужой, но такой родной квартире, и понимала, что только что совершила самую страшную ошибку в своей жизни. И теперь ей нужно было найти маму, чтобы успеть ее исправить.
***
Слезы не приносили облегчения. Они лишь усиливали панику. Алина обшарила всю квартиру в поисках хоть какой-то зацепки. Куда могла пойти мама? Где она могла быть?
Ее взгляд упал на старый письменный стол с бумагами. Счета, газеты, открытки. И среди всего этого — небольшая металлическая коробка из-под печенья с надписью «На мечту», выведенной неровным материнским почерком. Алина помнила эту коробку с детства. Мама всегда откладывала в нее мелочь на какие-то свои скромные желания: то на новые туфли, то на поездку в санаторий.
Дрожащими руками Алина открыла крышку. Внутри, вместо ожидаемой горы монет, лежало всего несколько мятых сторублевых купюр и горстка мелочи. А под ними — пачка бумаг. Это были чеки и квитанции, аккуратно сложенные и скрепленные резинкой.
Первым был чек из аптеки. Лекарства от сердца, обезболивающие. Сумма — три с половиной тысячи. Почти четверть пенсии. Дата — два дня после ее получения.
Следующий чек — из продуктового. Гречка, макароны, самый дешевый чай, буханка хлеба. Сумма — четыреста рублей. Это, видимо, все, что осталось после покупки лекарств.
Алина перебирала эти бумажки, и перед ее глазами разворачивалась страшная картина материнской бухгалтерии. Вот квитанция за оплату коммуналки. Вот чек на ремонт сапог. Вот… чек из того самого магазина рукоделия. «Пряжа шерстяная, арт. 345, оранжевая — 980 рублей». И дата — день пенсии.
Она все поняла. В день пенсии мать получила деньги, оплатила лекарства, купила пряжу для ее, Алины, подарка, а на оставшиеся копейки — еду на месяц. Она экономила на самом необходимом, чтобы связать этот дурацкий шарф.
Но это было не все. На дне коробки лежал старый, выцветший буклет туристического агентства. «Сочи. Бархатный сезон». И от руки написанный расчет: «Билеты, проживание, скромное питание…». Общая сумма была обведена в кружок — около сорока тысяч рублей. Это и была та самая «мечта». Простая, наивная мечта о море, которого она не видела много лет. Деньги в коробке — это все, что ей удалось на нее скопить. Но потом пришла болезнь.
И последний листок на дне коробки окончательно добил Алину. Это была квитанция об оплате медицинских услуг в частной клинике. «Консультация онколога, УЗИ». Сумма — пять тысяч рублей. Те самые деньги, которые Алина швырнула матери, была не просто унижением. Это была сумма, равная цене надежды. Цене попытки узнать, есть ли еще шанс.
Алина закрыла лицо руками. Картина сложилась. Ее мать, узнав о страшном диагнозе, не пошла в государственную поликлинику с ее очередями и безразличием. Она взяла часть денег, отложенных на свою единственную мечту — на море, — и пошла к платному врачу. Она не сказала ни слова своей успешной дочери, у которой этих пятитысячных купюр — полный кошелек. Она не попросила помощи. Она молча заплатила за консультацию своими «морскими» деньгами.
А потом, потратив последние средства на лекарства и пряжу, она поехала к дочери на день рождения. С этим дурацким оранжевым шарфом, который был не просто подарком. Он был актом любви. Актом отчаянной, жертвенной любви матери, которая, стоя на пороге смерти и нищеты, все равно думала только о том, чтобы ее девочке было тепло.
Цена этой любви была написана на этих чеках. Цена — это отказ от мечты. Отказ от еды. Отказ от собственного здоровья. А Алина… она посмела оценить эту любовь, швырнув за нее несколько бумажек.
Она достала из мусорного ведра в своей шикарной квартире скомканный оранжевый шарф. Теперь она смотрела на него совсем иначе. Каждая петля была связана болью, страхом и безграничной нежностью. Каждая нитка была пропитана жертвой. Этот шарф был самым дорогим подарком в ее жизни. И она его выбросила.
***
Паника сменилась ледяной решимостью. Алина больше не плакала. Время для слез прошло, наступило время действовать. Она схватила телефон и начала обзванивать все больницы Москвы.
«Здравствуйте, я ищу свою мать, Валентину Петровну Кузнецову, семьдесят два года. Она могла поступить сегодня…»
«Таких нет». «Информации не поступало». «Звоните в справочную скорой помощи».
Десятки звонков, десятки безразличных голосов на том конце провода. Мир, который всегда был к ней так дружелюбен, который открывал любые двери за ее деньги и статус, вдруг показал ей свою холодную, казенную изнанку. Для них ее мать была просто фамилией в списке. Если вообще была.
Она позвонила в скорую. «Да, был вызов по адресу… — девушка назвала соседний с маминым дом, — но пациентка от госпитализации отказалась. Жалобы на слабость и головокружение».
Отказалась! Даже когда ей стало плохо, она отказалась ехать в больницу! Почему? Боялась расходов? Не хотела никого беспокоить? Алина не знала, и от этого становилось еще страшнее.
Она выбежала из квартиры матери и снова бросилась к машине. Куда она могла пойти? Отказалась от госпитализации и пошла… куда? В церковь? К какой-нибудь дальней подруге, о которой Алина даже не знала?
Она ехала по улицам Бирюлево, вглядываясь в лица прохожих. Каждая пожилая женщина в старом пальто заставляла ее сердце замирать. Но это была не она.
Алина вспомнила про соседей. Тетя Зина из третьего подъезда, про которую мама так часто говорила. Она припарковалась у подъезда и бросилась к домофону.
«Тетя Зина, это Алина, дочка Валентины Петровны! Вы не видели мою маму?»
Дверь пискнула, и Алина взлетела на нужный этаж. Дверь открыла полная женщина в халате. Увидев Алину, она всплеснула руками.
«Алиночка! А мы тебе дозвониться не можем! Телефон-то у нее сел, а твой номер она наизусть не помнит! С ней плохо стало, прямо тут, в подъезде. Мы скорую вызвали, а она ни в какую! „Не надо, — говорит, — у меня все хорошо, просто голова закружилась“. Уперлась, и все тут. Мы ее ко мне завели, отпаивали чаем. Она бледная, как полотно».
«Где она?!» — выдохнула Алина.
«Ушла минут сорок назад. Сказала, ей в одно место надо срочно. Она когда от тебя вернулась, сразу ко мне зашла, плакала все… Говорит, обидела дочку сильно. А потом как-то странно замолчала, побледнела и начала на пол оседать. Мы ее подхватили… А потом она все твердила, что ей нужно что-то забрать, какой-то счет оплатить…»
Счет! Алина похолодела. Какой счет? Неужели она пошла платить за что-то? С последними деньгами?
И тут ее осенило. Онкоцентр им. Блохина. В бланке была рекомендация. Может, она поехала туда? Записаться на прием, встать в очередь, узнать, что делать дальше? Без денег, без сил, одна.
Алина не стала больше ничего слушать. Она вылетела из подъезда, прыгнула в машину и вдавила педаль газа в пол. Она гнала, проклиная пробки и светофоры. В голове стучала одна мысль: «Только бы успеть. Только бы не опоздать».
Она представляла себе, как ее мама, слабая, растерянная, стоит в огромной очереди в регистратуру онкоцентра, среди сотен таких же отчаявшихся людей. Как она пытается понять, что ей делать, к кому обратиться. И никого нет рядом. Никого, кто мог бы ее поддержать, обнять, сказать, что они справятся.
Эта гонка со временем была гонкой с собственной совестью. Каждый километр, приближавший ее к Каширскому шоссе, был попыткой отмотать время назад, к тому утру, когда она еще могла все исправить. К тому моменту, когда она еще могла обнять маму, взять у нее из рук этот нелепый шарф и сказать: «Спасибо, мамочка. Я тебя очень люблю». Но время было упущено. Теперь оставалось только надеяться, что у них еще есть хоть немного времени впереди.
***
Онкоцентр встретил Алину гулом, суетой и запахом безнадежности. Огромные холлы были забиты людьми. У всех были одинаковые глаза — полные страха и слабой надежды. Алина металась от одной регистратуры к другой, показывала фотографию матери на телефоне.
«Не видели такую?»
«Девушка, посмотрите, сколько у нас людей. Мы не можем всех запомнить».
Она была в отчаянии. Мать как иголка в стоге сена. И тут ее телефон зазвонил. Номер был незнакомый.
«Алина? Это тетя Зина. Валя нашлась. Она в Боткинской больнице. Ей стало плохо прямо на улице, недалеко от онкоцентра. Прохожие скорую вызвали. Звонили мне, я у нее в телефоне как „Зина соседка“ записана».
Боткинская. Алина пулей вылетела из онкоцентра и снова понеслась по городу, уже не разбирая дороги. Через сорок минут она вбегала в приемное отделение.
Она нашла ее в палате интенсивной терапии. Маленькая, съежившаяся на огромной больничной койке, вся в проводах и капельницах. Бледное, измученное лицо. Но она была жива.
Алина подошла к кровати и опустилась на колени. Она взяла слабую, прохладную руку матери в свои.
«Мама… Мамочка…» — прошептала она.
Валентина Петровна открыла глаза. Взгляд был мутным, но она узнала дочь. Попыталась улыбнуться.
«Алиночка… ты приехала… А я сумочку у тебя забыла…» — голос был едва слышным.
«Молчи, мама, молчи, пожалуйста», — Алина прижалась щекой к ее руке. Слезы снова текли по ее лицу, но это были уже другие слезы. Не стыда, а любви и раскаяния. — «Прости меня. За все прости. За шарф… за деньги… за то, что я была такой слепой, глухой идиоткой. Прости, если сможешь».
По морщинистой щеке матери скатилась слеза.
«Что ты, доченька… это ты меня прости… что я со своими болячками… не хотела тебя расстраивать…»
«Мы все вылечим, мама! Слышишь? Я найду лучших врачей в мире! В Германии, в Израиле, где угодно! У нас все получится!» — горячо шептала Алина, целуя ее руку.
В этот момент в палату вошел врач. Он отозвал Алину в коридор.
«Состояние вашей матери тяжелое, но стабильное. У нее был гипертонический криз на фоне общего истощения организма. Но главная проблема, как вы понимаете, не в этом. Мы сделали экспресс-анализы. Диагноз, к сожалению, подтверждается. Стадия не начальная. Нужна срочная операция, химиотерапия. Это будет долго, тяжело и дорого».
Алина слушала, и впервые в жизни цифры, которые называл врач, не казались ей большими. Они не имели значения.
«Я все оплачу. Делайте все, что нужно. Все самое лучшее», — твердо сказала она.
Она вернулась в палату. Мать смотрела на нее просветленным взглядом.
«Я там в коробке на море копила… — тихо сказала она. — Не успела…»
Алина села рядом, погладила ее по волосам. Она достала из сумки тот самый оранжевый шарф, который успела забрать из машины, и бережно укрыла им плечи матери.
«У нас теперь новая мечта, мама, — сказала она, и в ее голосе не было ни тени сомнения. — Жить. И мы на нее обязательно накопим. Вместе».
Валентина Петровна слабо улыбнулась и закрыла глаза. Впервые за долгие месяцы она засыпала не в страхе и одиночестве. Она засыпала, укутанная в колючий, но такой теплый оранжевый шарф — символ любви, которая оказалась сильнее обид, денег и даже самой смерти. Впереди их ждала тяжелая борьба, но теперь они были в ней вдвоем. И это все меняло.
