– Мама, какая воровка? Ты в своем уме? Это же тетя Света! Она тебе сейчас наговорит, что ты у нее молодость украла, и ты тоже поверишь?
Игорь стоял посреди разгромленной комнаты, которая всего неделю назад была уютной гостиной его матери. Теперь здесь пахло застоявшимся пивом и дешевыми пельменями. На дорогом паркете, который когда-то циклевал его отец, виднелись свежие царапины – то ли от дивана, то ли от коробок.
– Но она так… так уверенно сказала, – Марина терла виски. Голова раскалывалась. – Про оклад… про реставратора… Игорек, а вдруг я и правда забыла? Вдруг она заплатила, а я…
– Мам! – Игорь взял ее за плечи и встряхнул, как будто пытаясь выбить из нее эту вязкую, липкую вину. – Перестань. Ты – хозяйка в этом доме. Ты ни у кого ничего не украла. А вот у тебя, кажется, украли. Спокойствие. И веру в себя.
Он провел в материнской квартире три дня. Три дня он отмывал, оттирал, скоблил и проветривал. Он выкинул провонявший матрас, который «молодые» оставили в маленькой комнате, починил выдранную с мясом розетку в гостиной и долго оттирал жирные пятна на кухонном гарнитуре. Марина молча помогала ему, двигаясь, как автомат. Она мыла посуду, стирала занавески, но мыслями была далеко.
Слова Светы про икону въелись в нее, как ржавчина.
Эта Казанская икона Божией Матери была действительно старой. Она досталась их матери от бабушки. Марина помнила ее всегда – темная доска, едва различимые лики. После смерти матери, разбирая вещи, они со Светой наткнулись на нее в старом сундуке.
– Ой, какая страшная, – фыркнула тогда Света. – Темная, как доска от гроба. Выкинуть надо.
– Ты что! – ужаснулась Марина. – Это же… намоленная.
– Ну и забирай себе, – легкомысленно махнула рукой Света. – Тащи свой хлам.
И Марина забрала. Поставила в красный угол в своей спальне. Она не была фанатично религиозной, но перед этой иконой ей было… спокойно. Она зажигала перед ней свечку на Пасху и в день памяти Вити. И сейчас мысль о том, что она владеет ею не по праву, была невыносима.
Вечером, перед отъездом Игоря, она снова завела этот разговор.
– Игорек, я не могу так. Я должна узнать правду.
– Мам, как ты ее узнаешь? Позвонишь тете Свете и спросишь: «Это ты меня сейчас обманула или тогда, десять лет назад?»
– Нет… – Марина покачала головой. – Я должна найти… доказательство.
Игорь улетел, взяв с матери слово, что она немедленно сменит замки. Марина вызвала мастера и поставила новый, дорогой замок с хитрой личинкой. Но это не приносило облегчения.
На следующий день она полезла на антресоли. Туда, где хранились мамины архивы. Старые чемоданы, перевязанные бечевкой, пахли нафталином и прошлым. Марина чихала от пыли, разбирая пожелтевшие фотографии, открытки, квитанции за газ за 1987 год…
Она искала хоть что-то. Любое упоминание о реставрации.
В одном из чемоданов, под стопкой выкроек из журнала «Работница», она нашла старую мамину записную книжку в синем коленкоровом переплете. И в ней, среди рецептов «Птичьего молока» и советов, как вывести пятна от вина (соль и лимонный сок, немедленно!), она нашла то, что искала.
Нет, это была не квитанция. Это была запись, сделанная убористым маминым почерком. Датирована она была 1999 годом, через год после смерти отца.
«15 мая. Отдала икону Казанскую отцу Сергию на прочистку. Сказал, доска хорошая, но лик сильно потемнел. Марина дала сто рублей, сказала – на богоугодное дело. Светик забегала, просила денег на новые сапоги, сказала, что „на доски“ у нее денег нет. Господи, вразуми ее…»
Марина перечитала строчки еще раз. И еще. Сто рублей. Марина дала сто рублей. Не Света. Света просила на сапоги.
Руки дрожали. Она прижала книжку к груди. Это было оно. Доказательство. Не того, что Света – лгунья. А того, что Марина – не воровка. Что ее собственная память, ее интуиция, ее правда – сильнее Светиной завистливой лжи.
Она плакала. Но это были уже другие слезы. Не слезы обиды, а слезы облегчения. Как будто с нее сняли тяжелый, грязный рюкзак, который она тащила всю эту неделю.
В тот же день она поехала на дачу.
Был конец июня. Дача встретила ее буйством зелени и полнейшей разрухой. Одуванчики, которые она не успела прополоть, стояли по колено. Молодая картошка, которую она все-
таки посадила, требовала окучивания. А ее любимые пионы, которые она так боялась пропустить, стояли в полных бутонах, но еще не распустились.
– Ничего, мои хорошие, – шептала она, обрывая пожелтевшие листья у томатов. – Успели. Подождали меня.
Марина погрузилась в работу. Она полола, рыхлила, поливала. Она разговаривала со своими огурцами, отгоняя от них тлю настоем луковой шелухи (старый мамин способ, получше всякой «химии»). Физическая усталость вымывала из головы остатки горечи. Здесь, на земле, все было просто и честно. Посадил – получишь. Не ухаживал – вырастет лебеда.
Она почти перестала думать о Свете и Оле. Они ушли из ее жизни, как уходит весенняя мутная вода, оставляя после себя грязь, которую она вот-вот убрала.
Она сменила номер телефона, оставив старый только для Игоря. Она не хотела слышать ни звонков от дальней родни с упреками, ни, тем более, от Светы.
Июль прошел в трудах. Пошли первые огурчики – крепкие, с пупырышками. Зацвели пионы – огромные, бело-розовые шапки, пьянящие ароматом. Марина нарезала огромный букет и поставила его в ведро с водой прямо в доме. Она сидела на веранде, пила чай с мятой, которую только что сорвала, и впервые за долгие месяцы чувствовала себя… счастливой.
А в начале августа, в самый разгар консервации, когда Марина, вся в поту, закатывала очередную банку «Анкл Бенс» из своих переросших кабачков, калитка скрипнула.
На пороге стояла Света.
Марина замерла с крышкой в руке. Сестра выглядела… плохо. Постаревшая, осунувшаяся, в каком-то застиранном халате, с которого Марина сама же срезала пуговицы два года назад. Волосы, обычно ярко-рыжие, отросли, и у корней пробивалась тусклая седина.
– Что тебе? – холодно спросила Марина. Она не собиралась приглашать ее в дом.
– Марин… – Света переступила с ноги на ногу. – Пустишь?
– Зачем? Чтобы ты мне рассказала, как я снова у тебя что-то украла?
Света вздрогнула.
– Я… я по делу.
– Говори здесь.
Света тяжело вздохнула и опустилась прямо на ступеньку веранды.
– Оленька…
Сердце Марины екнуло. Что бы ни было, а Оля – племянница.
– Что с ней?
– Вадик ее бросил.
– Вот как, – Марина не знала, что на это сказать. Она не чувствовала злорадства. Скорее… брезгливость. – Этого следовало ожидать.
– Он… он не просто бросил. – Света подняла глаза, и Марина увидела в них слезы. Настоящие, горькие. – Он… он альфонс оказался, Марин. Понимаешь? Он у нее все деньги забрал, что мы ему на «бизнес» давали. И… и кредит на нее повесил. Большой. В микрозаймах.
– Господи, – ахнула Марина.
– Она не ест, не пьет. Сидит, в стенку смотрит. Я… я не знаю, что делать, Марин. Я с ума сойду.
Они помолчали. В саду гудел шмель. Пахло укропом и горячим яблочным вареньем.
– А я тут при чем, Света? – тихо спросила Марина.
– Я… я не знаю… – Света вдруг зарыдала. Громко, некрасиво, как рыдают только в самом крайнем отчаянии. – Я… я к тебе пришла… Прости меня, Марин! Прости, дуру грешную! Я… я ведь все врала!
– Я знаю, – спокойно сказала Марина.
– Что… знаешь?
– Про икону. Я нашла мамину записную книжку.
Света вскинула на нее заплаканное лицо. В ее глазах был страх, потом – удивление, а потом… облегчение. Как будто ей, как и Марине, стало легче от того, что правда вышла наружу.
– Ты… ты знала? И молчала?
– А что я должна была сделать? Приехать к тебе и ткнуть носом в эту книжку? Чтобы что, Света? Чтобы ты еще больше меня возненавидела?
– Я… я не ненавидела, – прошептала Света, вытирая слезы рукавом халата. – Я… я завидовала, Марин. Всю жизнь. Тебе Витя – хороший достался, а мне – Пашка-лежебока. Тебе – сын-орел, а мне – Оленька-пустышка. Тебе – квартира, дача… А я… я как будто всю жизнь в маминых обносках хожу. Вот и… бесилась. Думала, хоть кусок от тебя урву – и мне легче станет. А оно… вон как вышло.
Она снова заплакала.
Марина смотрела на нее. На свою младшую сестру, которая сейчас выглядела на десять лет старше ее. И та злость, та обида, что сидела в ней камнем, вдруг… рассыпалась. Растворилась в этом жарком августовском воздухе. Осталась только… жалость. И какая-то глухая, ноющая тоска по их общему, уже такому далекому детству.
– Ну, что сидишь, – вздохнула Марина, открывая дверь. – Заходи. У меня огурцы стынут.
Света зашла в дом, робко, как будто боясь наследить.
– Пионы у тебя… отцвели, небось? – спросила она, чтобы что-то сказать.
– Отцвели. Ты поздно спохватилась, – ответила Марина. Она налила в кружку холодного кваса из бидона. – Пей.
Света взяла кружку дрожащими руками.
– Марин… а… а Оленьке…
– Что Оленьке?
– Ей… ей работать надо. Я ей говорю – иди хоть полы мыть, а она – «не могу, у меня ногти». Какой-то… психолог ей нужен. А у меня денег нет.
– Работать – это правильно, – кивнула Марина. – Полы мыть – тоже работа. А ногти… ногти можно и обрезать.
Она пошла в комнату, порылась в своем ридикюле и достала несколько купюр.
– Вот. Это… на психолога. Или на курсы какие-нибудь. Бухгалтеров. Не ноготочки пилить, а дебет с кредитом сводить.
Света смотрела на деньги, как на чудо.
– Марин, я… я отдам! С пенсии…
– Не надо, – отмахнулась Марина. – Считай… что это Оленька у меня на даче поработала. Картошку окучила.
Света ушла просветленная. А Марина осталась.
Осенью, когда она уже вернулась в город, в свою чистую, тихую квартиру с новыми замками, Света позвонила на городской.
– Марин, это я.
– Слушаю.
– Оленька… она на курсы пошла. Продавец-кассир. И… и устроилась в «Пятерочку» у дома.
– Это хорошо, – сказала Марина.
– Она… она тебе «спасибо» просила передать. И… и я… В общем, я пирог испекла. С капустой. Можно, я зайду?
Марина посмотрела на дверь. На новый замок. Посмотрела на икону в углу.
– Заходи, – сказала она. – Только без диванов.
Они пили чай с пирогом на кухне. Осторожно, как будто заново учились разговаривать. Говорили о погоде, о ценах на сахар, о том, что рассада в этом году была плохая.
О том, что было, они не говорили.
Оленька так и осталась работать в «Пятерочке». Через год она вышла замуж за грузчика из этого же магазина, парня простого, но работящего. Они сняли комнату в коммуналке и, кажется, были счастливы. На свадьбу они Марину позвали, и она даже подарила им набор кастрюль.
Света тоже изменилась. Она перестала красить волосы в рыжий и стала приличной седой женщиной. Они с Мариной не стали лучшими подругами, нет. Та трещина, что прошла между ними, была слишком глубока. Но они стали… родней. Которая звонит на праздники. Которая просит рецепт малосольных огурцов.
Иногда Марина, оставшись одна, смотрела на икону, и ей думалось: вот ведь как бывает. Живешь, копишь обиды, носишься со своей правдой, а потом оказывается, что правда эта никому, кроме тебя, и не нужна. А нужно совсем другое. Нужно просто… вовремя дать стакан кваса. И, может быть, простить. Не ради кого-то. А ради себя. Чтобы та, прошлая, гниль не отравляла тебе твои же собственные пионы
