— Да ты офигел, Илья! — голос матери прорезал воздух, как ножом. — Ты же прекрасно знаешь, что квартира достанется не только тебе!
— Мам, — Илья опёрся на косяк кухни, скрестив руки, — вот сейчас ты снова начнёшь. Давай без театра, ладно? Просто отдай мне документы.
— Какие документы? — она даже не повернулась. Стояла у плиты, мешала кастрюлю с макаронами и дышала часто, как после бега. — Ты, наверное, перепутал: это не твой офис, где можно командовать. Тут мой дом.
— А квартира на Прудной? Она чья?
— Мамина, покойницы.
— Нет, мам, — спокойно сказал он. — Моя. Теперь — моя.
Она резко повернулась. Лицо у неё было злое, но глаза — усталые, красные, будто не спала всю ночь.
— Господи, ты хоть себя со стороны слышишь? Мать не похоронили толком, а ты уже бумаги делишь.
— Бумаги — это твоя тема, — Илья кивнул на стол, где лежали какие-то квитанции, счета, справки. — Я просто хочу забрать то, что и так моё.
— Это не только твоё! — выкрикнула она. — У тебя есть сестра.
— Есть, — кивнул он. — Сестра, у которой трое детей, вечно ноющий муж и привычка жить за чужой счёт.
— Слушай, не смей так говорить про Аню! — она ударила ложкой по краю кастрюли, так что капли соуса разлетелись по плите. — Она мать! Ей сложнее!
— Мам, а мне — что, легче? Я последние три года вкалываю без выходных, чтобы хоть как-то выбраться из долгов. Никто не помогал. И не собирался.
Она выдохнула, села за стол, уронила ложку.
— Ты же знаешь, бабушка хотела, чтобы вы делили всё поровну.
— Не надо сказок. Она оставила завещание. И если тебе тяжело с этим мириться — это твои проблемы.
— Завещание, — передразнила она. — Ты ей наплёл, что я к ней не езжу.
— А ты ездила?
— У меня работа! Я не могу, как ты, с ноутбуком на коленях из дома ковыряться!
— Да, зато можешь судить.
Он подошёл к окну. Октябрь в Москве — это когда небо серое, лужи блестят, а листья уже почти все облетают. Трамваи звенят где-то вдали, пахнет мокрым асфальтом и чем-то кислым из соседнего подъезда.
Мать молчала. Только тикали старые настенные часы с советским циферблатом.
— Мам, — наконец сказал он, не оборачиваясь, — я просто хочу жить спокойно. В той квартире. Один. Без вас, без Ани, без криков и претензий.
— Аня с детьми в одной комнате! — она вскочила. — Ты хоть понимаешь, как им тяжело?
— Да мне плевать, мам! — сорвался он. — Я устал быть крайним! Всю жизнь я «понимаю». Когда Ане нужно — я понимаю. Когда ты хочешь, чтобы я помог — я понимаю. Когда Вася твой бухает — я тоже понимаю. А когда мне нужно просто немного покоя — никто не понимает!
Она вцепилась пальцами в край стола.
— Вася, между прочим, тебе как отец.
— Вася — как телевизор: орёт и не выключается.
— Не смей!
— А то что? Ты снова перестанешь со мной разговаривать? Да пожалуйста!
Повисла тишина. За окном кто-то хлопнул дверью, где-то наверху ребёнок зарыдал. В квартире пахло выкипающим соусом и злостью.
— Илья, — мать вдруг сказала спокойно, почти тихо. — Я не хочу с тобой ругаться. Я просто прошу… будь человеком. Дай сестре шанс.
— Ей нужен шанс? Отлично. Пусть работает. Пусть с мужем разбирается. Почему я должен быть банком для всех ваших «шансов»?
— Потому что ты сын.
— А она — нет?
Она сжала губы.
— Ты всегда был черствым. Бабушка тебя испортила своими «Илюшенька, молодец». Вот и вырос эгоист.
Он кивнул, усмехнувшись.
— Значит, эгоист. Отлично. Тогда эгоист заберёт свои вещи и уйдёт.
Он достал из рюкзака папку с документами.
— Здесь копии завещания. Оригинал у нотариуса. Всё по закону.
— Ты… — она замолчала, будто не знала, чем добить. — Ты хоть понимаешь, что мы теперь чужие люди?
— Понимаю, — коротко ответил он. — И знаешь, впервые за много лет — мне от этого спокойно.
Он вышел в прихожую, натянул куртку, сунул руки в карманы. За спиной мать что-то говорила, но он уже не слушал. В голове стоял гул — смесь усталости и какой-то странной, плотной тишины.
На улице было сыро. Воздух пах осенью и чем-то железным, как будто город ржавел вместе с людьми. Илья дошёл до остановки, сел в автобус и уставился в окно.
Телефон завибрировал.
Паша: «Брат, если что — диван мой к твоим услугам. Правда, пружина торчит, но зато бесплатно».
Илья усмехнулся.
«Сойдёт. Главное, чтоб без семейных советов».
К вечеру он уже сидел у Паши на кухне — та самая однушка в панельке у МЦД. За окном гудели поезда, внутри пахло кофе и жареными пельменями. На стене — магнитики из «Пятёрочки», на столе — ноутбук, кружки и пачка дешёвых сигарет.
— Ну ты, конечно, красавец, — сказал Паша, закуривая. — Мать в шоке, сестра орёт, а ты — в своём репертуаре.
— Да пошли они оба. Надоело быть запасным вариантом.
— Так, стоп. Аня что, реально собиралась туда заселиться?
— Угу. С детьми, с мужем и со своим «у нас нет другого выхода».
— И ты им сказал…?
— Что выхода у них всё равно нет.
Паша засмеялся.
— Жёстко.
— Зато честно.
Он налил себе чаю, подул на кружку.
— Слушай, я ведь даже не ради квартиры упёрся. Просто… если я и дальше буду молчать, они меня сотрут. Как будто меня никогда и не было.
— Ну ты и драматург. Но я тебя понимаю. У нас вон двоюродные из-за гаража два года не разговаривают.
— Вот и я не буду. Пусть думают, что умер. Им так удобнее.
Он сидел и смотрел в окно. Мимо проехала электричка, в стекле промелькнули огни.
Снизу поднимался запах мокрого асфальта и чужой еды. Паша что-то рассказывал про свою работу, про босса-идиота и аванс, которого не будет, но Илья почти не слушал.
Он уже всё решил.
Через неделю он получил уведомление: регистрация права собственности завершена. Всё официально.
Он показал Паше телефон.
— Поздравляю, — усмехнулся тот. — Теперь ты король своей тридцатипятиметровой империи.
— Без подданных, — добавил Илья.
— И без матери.
— Тем лучше.
В тот же вечер позвонила Аня. Голос был усталый, но ледяной.
— Илья, ты вообще с ума сошёл? Зачем ты всё оформил без нас?
— А вы меня спрашивали, когда решили туда переехать?
— У нас дети!
— А у меня — нервы. И они тоже не железные.
— Мама плачет, — сказала она. — Ты хоть понимаешь, что ты с ней сделал?
— Да. Я сделал то, чего она добивалась всё детство. Стал самостоятельным.
— Ты же не человек, Илья.
— Возможно. Зато теперь у меня есть квартира.
Он отключился. Сел на диван, уставился в телефон.
На экране отражалось его лицо — уставшее, злое и, кажется, впервые уверенное.
«Чужие, — подумал он. — Все до единого».
Через две недели пришло письмо.
Обычный белый конверт, на нём аккуратный почерк: «От О.В.».
Внутри — уведомление из суда.
Мать подала иск о признании завещания недействительным.
Паша прочитал и присвистнул.
— Вот это да… Серьёзно, в суд пошла?
— Ага. — Илья усмехнулся, но безрадостно. — Видимо, решила: если не уговором, так через суд.
— И ты что?
— А что. Буду защищаться.
— Один?
— А кто со мной? Бабушка? Она всё сказала, пока жива была.
Он поднял голову. На кухне было тихо. Только старый холодильник гудел, как дизель.
Снаружи шёл дождь, стучал по подоконнику ровно, почти успокаивающе.
Суд назначили на середину ноября.
Небо в эти дни висело низко, серое, словно город укрыли мокрой тряпкой. В автобусах — запах мокрых курток и раздражения. Люди кашляют, злятся, торопятся. Илья — среди них. Едет в суд, но в голове ни страха, ни волнения. Только тупое, выжженное спокойствие, когда всё уже решено заранее.
У входа в здание мать. В пальто, которое он помнил с прошлой осени, и платок — тот самый, с ромашками. А рядом Аня — с привычным выражением усталого превосходства. Стоят, не разговаривают, только смотрят, как он подходит.
Неловкое молчание тянется секунд десять. Потом мать выдыхает:
— Ну что, будем воевать до конца?
— А что делать, мам? Ты сама выбрала.
— Я выбрала справедливость.
— Справедливость? — Илья усмехается. — В твоей версии справедливость — это когда я отдаю им квартиру и иду на фиг, да?
— Не груби. — Голос холодный, будто у чужой женщины. — Мы же всё могли решить по-человечески.
— Ты это называешь «по-человечески»? Иск подать на собственного сына?
— Если сын ведёт себя как чужой — приходится.
Он хотел ответить, но Аня перебила:
— Хватит. Мы не собираемся тут устраивать цирк. Пусть суд решает.
— Пусть, — сказал Илья и прошёл мимо.
В зале заседаний пахло бумагой, пылью и старыми батареями. Судья — женщина лет сорока пяти, с усталым лицом и видом человека, который видел слишком много таких семей.
«Обычное дело, — наверняка думает она. — Очередная драма на тридцать пять квадратов».
Адвокат Ильи — знакомый Пашин приятель. Недорогой, но уверенный. Раскладывает бумаги, тихо шепчет:
— Всё по документам чисто. Они просто давят на эмоции. Держись.
Судья смотрит по очереди на всех.
— Истец, изложите суть.
Мать поднимается. Голос дрожит, но она держится:
— Я прошу признать завещание недействительным, потому что мой сын… воспользовался доверием пожилой женщины. Он… давил на неё. Уговаривал. Она уже плохо понимала, что подписывает.
Илья смотрит в одну точку. Не на мать, не на сестру — просто мимо. Он слышал эти фразы раньше, знал, что они прозвучат.
— Ответчик, вы что скажете?
Он поднимается. Голос у него спокойный, без показной злости.
— Всё было добровольно. Я не заставлял. Я был с бабушкой последние два года. Я ей помогал, ездил с ней в поликлинику, покупал продукты. У нас сохранилась переписка и чеки. Она сама попросила оформить квартиру на меня.
Судья кивает.
— Доказательства приобщаются к делу.
Мать сидит, не глядя. Аня шепчет ей что-то на ухо, та кивает.
Через полчаса заседание заканчивается.
Решение — в пользу Ильи.
Завещание остаётся в силе.
Никаких победных эмоций. Просто пустота.
На выходе мать стоит у двери, будто ждет, что он остановится.
— Я надеялась, что ты поймёшь, — говорит тихо. — Но, видимо, у тебя каменное сердце.
— А у тебя — железные нервы. Судиться с сыном — это талант.
Она вздыхает, поворачивается к Ане.
— Пошли. Тут говорить не о чем.
Илья выходит на улицу. Воздух холодный, хлесткий, будто специально, чтобы не расслаблялся.
Снег уже висит в воздухе, но пока не падает. Только пахнет зимой.
Он идёт по улице, не разбирая дороги.
Мимо кафе, где сидят люди с глинтвейном и разговаривают, смеются.
Мимо витрин с новогодними гирляндами, которые уже вывесили, хотя до декабря ещё неделя.
А внутри — тишина. Та, что после громкого хлопка.
Дома Паша встретил его вопросом:
— Ну?
— Всё. Я выиграл.
— О, поздравляю. — Тот достаёт две кружки, ставит чайник. — Но лицо у тебя не как у победителя.
— Да я не выиграл, — хмыкнул Илья. — Я просто остался ни с чем, кроме квартиры.
— А что тебе ещё надо?
— Наверное, чтобы это всё имело смысл.
Паша присел на стул, уставился в него.
— Слушай, у нас с тобой разные миры. У тебя — семья, скандалы, завещания. А у меня — максимум соседка, которая стучит по батарее, если я музыку включаю.
Но одно я понял: если уж ты выбрал быть один — будь один. И не жалуйся.
— А я и не жалуюсь, — ответил Илья. — Просто… не думал, что одиночество может быть таким громким.
Они пили чай, молчали. За окном падал первый снег. Город прятался под белым одеялом, будто хотел начать всё заново.
Прошёл месяц.
Квартира на Прудной стояла пустая.
Он заходил туда редко — ремонтировал потихоньку: выровнял пол, поменял розетки, перекрасил стены. Всё делал сам. Без помощи, без советов.
Поначалу казалось, что стены гулкие, будто чужие. Потом — привык.
Однажды вечером, возвращаясь с работы, он открыл дверь — и услышал звонок.
На пороге стояла мать. Без пальто, в старом свитере, с пакетом в руке.
— Я не клянчить, — сказала она сразу. — Просто хотела… поговорить.
Он посторонился.
— Заходи.
Она прошла в кухню, поставила пакет. Там был хлеб, яблоки, банка кофе.
— Я не знала, что тебе купить. Просто так.
— Мам, — тихо сказал он, — не надо подарков.
— Я не подарок принесла. — Она села за стол, сложила руки. — Я, наверное, пришла сказать, что… я не права.
Он сел напротив.
— Серьёзно?
— Не знаю, как сказать правильно, — она вздохнула. — Я ведь думала, что делаю как лучше. А получилось — как всегда.
— Мам, — он посмотрел на неё, — мы просто слишком разные. Ты живёшь как можешь, я — как умею. Но, пожалуйста, не трогай больше эту квартиру. Это единственное, что у меня есть.
Она кивнула.
— Обещаю.
Пауза. Долгая, странная.
Потом она вдруг сказала:
— Аня всё ещё злится. Говорит, что ты нас бросил.
— Я никого не бросал. Я просто перестал быть удобным.
Она усмехнулась — устало, но с каким-то теплом.
— В тебя это от отца. Он тоже всегда всё по-своему.
— Знаю, — сказал Илья. — Только его давно нет.
— Зато ты есть.
Они посидели молча. Чайник закипел, она налила себе чашку.
— Знаешь, я тут подумала, — сказала она, — может, не всё ещё потеряно.
— Может.
Она встала, оделась. На пороге обернулась.
— Илья… спасибо, что впустил.
— Спасибо, что без крика.
Она кивнула и ушла.
Потом была долгая, холодная зима.
Работа, дорога, редкие звонки от Паши. Иногда — сообщения от Ани, но без особого смысла: «Мама болеет», «Дети растут». Он отвечал вежливо, но сухо.
Весной снял старую плитку в ванной, сделал ремонт. Лето встретил в тишине, без визитов и разборок.
И только к осени понял, что не чувствует больше обиды.
Как будто всё выгорело.
Однажды в супермаркете он увидел мать. Стояла у полки с макаронами, вертела в руках пакет.
Он узнал её сразу. Сердце дёрнулось — но не от злости, а от какого-то мягкого, спокойного сожаления.
Он подошёл.
— Привет.
Она подняла глаза.
— О… Привет. — Улыбнулась неловко. — Давно не виделись.
— Да. Как ты?
— Нормально. Работаю немного. Аня к себе звала, но я отказалась.
— Почему?
— Потому что устала быть между вами.
Он кивнул.
— Правильно.
Молчание. Потом она тихо сказала:
— Я рада, что ты тогда не сдался. Бабушка, наверное, бы гордилась.
Он усмехнулся.
— Сомневаюсь. Она бы сказала: «Хватит дуться, иди ешь».
Мать рассмеялась — впервые за много лет. Настоящий, короткий, живой смех.
— Может, и правда.
— Возьми, — он протянул ей корзину, — там кофе нормальный. Не твой растворимый.
— Спасибо.
Они пошли к кассе вместе.
Не мир, не примирение — просто две параллельные жизни, которые наконец перестали сталкиваться лбами.
На выходе он сказал:
— Зайди как-нибудь. Без претензий, просто чай попьём.
— Посмотрим, — ответила она, но голос был мягкий.
Илья вышел на улицу. Холодный ветер трепал листья, город гудел.
Он шёл домой, туда, где наконец было спокойно.
Где никто не просил, не требовал, не объяснял, как правильно жить.
Просто дом.
Без чужих голосов. Без громких «ты должен».
Он открыл дверь, включил свет.
Пахло свежим кофе и краской.
Тишина — ровная, своя.
Он сел у окна, посмотрел на улицу и тихо сказал сам себе:
— Ну вот. Дожил.
И впервые за долгое время это прозвучало не горько, а почти с улыбкой.
