Катя терпела ровно три года, два месяца и пятнадцать дней. Не то чтобы она вела счет — это выжглось на подкорке само собой, как дата падения очередной берлинской стены в ее личной жизни. Той самой, что возводила свекровь, Маргарита Игоревна, кирпичик за кирпичиком, из своих безупречных маникюров, идеально прописанных щей и фраз, острых, как лезвие.
В тот вечер все было, как всегда. Точнее, почти как всегда. Сергей, ее Сережа, принес домой огромный букет пионов. Ее любимых.
— Сюрприз, — улыбнулся он, и в его глазах зажегся тот самый огонек, из-за которого она когда-то влюбилась. Огонек надежды. Надежды на обычный, ничем не омраченный вечер.
Они зажгли свечи. Включили джаз. Катя накрыла на стол — не парадный сервиз Маргариты Игоревны, а свои, смешные разноцветные тарелки, купленные на распродаже в Икее. Было тепло. Уютно. Почти как в семье.
И тут — звонок в дверь. Короткий, властный, как указующий перст. Сергей встрепенулся.
— Не ждал никого… — пробормотал он, но уже шел открывать.
Катя замерла с салатницей в руках. Она знала. Знала еще до того, как в проеме двери возникла высокая, подтянутая фигура в бежевом пальто. Маргарита Игоревна.
— Сереженька! А я мимоходом, с планерки. Решила проведать, как вы тут… — Голос ее, бархатный и острый одновременно, заполонил всю прихожую. Взгляд скользнул по пионам, по свечам, по Кате в ее простом домашнем халате. — О, романтика? А я, пожалуй, помешала.
— Да что ты, мам, конечно нет! — поспешно сказал Сергей, принимая ее пальто. — Садись с нами, поужинаешь.
Маргарита Игоревна прошла на кухню, как крейсер, вошедший в нейтральные воды. Ее глаза вычислили все: стоимость сыра, степень прожарки стейка, пыль на карнизе.
— Катенька, милая, а ты не пробовала добавлять в этот соус немного дижонской горчицы? — спросила она, пробуя салат. — Мой Сергей обожает именно с горчицей. Я ему с детства так готовила.
Катя стиснула зубы. Опять. Опять это «мой Сергей». Опять эти уроки кулинарии, которые всегда были уроками жизни. Как нужно быть. Как должна себя вести «настоящая» жена.
— Спасибо, учту, — выдавила она, глядя в свою цветную тарелку.
И тут ее взгляд упал на руки свекрови. Маргарита Игоревна жестикулировала, рассказывая что-то Сергею, и ее тонкие, холеные пальцы с дорогим перстнем вдруг показались Кате до боли знакомыми. Так же размахивала руками ее собственная мать. Так же вонзала в нее свои «заботливые» советы: «Хватит фантазировать, выйди замуж», «Не позорь семью, будь как все», «Терпи, все женщины терпят».
Ком в горле встал колом. Это было не просто раздражение. Это было узнавание. Паника. Она видела в Маргарите Игоревне не просто свекровь-тирана, а призрак своей собственной матери. Такой же несчастной, закомплексованной женщины, которая всю жизнь пыталась лепить из дочери свое подобие. И теперь другая, чужая, продолжала ту же работу.
Ее тошнило от этой мысли. Бороться с монстром — одно. Но что делать, когда этот монстр… твое же отражение в кривом зеркале?
— Катя, ты чего такая бледная? — поинтересовался Сергей, наливая вино.
— Да ничего… — она отпила глоток воды. Рука дрожала.
Маргарита Игоревна внимательно посмотрела на нее, потом на Сергея, и взгляд ее смягчился — фальшиво, словно пластиковая роза.
— Сережа, дорогой, — сказала она сладким голосом. — Катюша, наверное, устала. Она же у тебя вся в заботах, нервная такая. Ей бы… помягче быть. Учись расслабляться, милая. Мой сын заслуживает спокойную атмосферу в доме.
Сергей, пойманный между двух огней, кивнул, избегая взгляда жены.
— Мама права, Кать… Тебе и правда нужно быть… ну… помягче.
В воздухе повисла тишина. Густая, звенящая. Свечи трещали, будто насмехаясь.
И тут Катя впервые в жизни ударила по столу.
***
Звон от удара ладонью по столу все еще висел в воздухе, звенел в ушах. На ладони у Кати горело. Сергей смотрел на нее, будто увидел впервые. Открытый рот, широкие глаза — в них читался не испуг, а полная неспособность обработать происходящее. Его Катя. Тихая Катя. Ударила по столу.
Маргарита Игоревна ахнула, прижала руку к груди.
— Катюша! Нервы? Я же говорила, Сережа, ей к неврологу надо…
Но Катя уже не слушала. Она медленно повернулась к свекрови. Дрожь в руках куда-то ушла, ее сменила странная, леденящая ясность. Она смотрела на эту ухоженную, напуганную женщину и видела не монстра. Она видела… отражение. Искаженное, старое, но отражение.
— Маргарита Игоревна, — голос Кати был тихим, но каждое слово было осколком льда. — А ваш муж… он тоже заслуживал «спокойную атмосферу»?
Свекровь замерла. Маска праведного негодования сползла с ее лица, обнажив что-то растерянное и уязвимое.
— Что?.. Что ты несешь? Какое это имеет…
— Он тоже требовал, чтобы вы были «помягче»? — Катя не дала ей договорить. Она шагнула ближе, через года накопленных обид. — Пока вы гасили в себе все живое? Все, что хоть чуть-чуть выбивалось из его представлений об идеальной жене? Вы сейчас не сына защищаете. Вы свою… свою сломанную жизнь передо мной ставите в пример.
Из горла у Маргариты Игоревны вырвался странный, короткий звук — не то возмущение, не то рыдание. Она отпрянула, будто ее ударили.
— Как ты смеешь! Ты ничего не знаешь о нашей жизни! — прошептала она с выдохом, но в ее глазах читался не гнев, а паника. Паника человека, чью самую большую тайну только что вытащили на свет.
— Знаю! — голос Кати сорвался, в нем впервые прорвалась боль. — Я знаю по своей матери! Такие же фразы, такой же взгляд… Такое же вечное ожидание, когда же тебя наконец похвалят за то, что ты удобная. Молчаливая. Сломанная. И знаете что? — Катя перевела взгляд на Сергея, который смотрел на них, будто загипнотизированный. — Мне вас жаль. Искренне жаль. Жаль, что вы так и не посмели хлопнуть дверью. Тогда.
Она обернулась к мужу. Ее глаза были полны слез, но она не дала им пролиться.
— И тебе я того же желаю, Сережа? Чтобы через двадцать лет твоя жена… твоя Катя… говорила с тобой такими же заученными, мертвыми фразами? Смотрела на тебя пустыми глазами? Была бы «помягче»… и безжизненнее?
Сергей молчал. Он смотрел то на Катю, в чьих глазах бушевала настоящая, живая боль, то на свою мать. На свою всегда-непоколебимую мать, которая стояла, опустив голову, и тихо, беззвучно плакала. Ее плечи мелко дрожали. Вся ее надменность, вся властность — растаяли. Осталась лишь пожилая женщина, прижавшая к лицу платок.
— Мама… — тихо сказал Сергей. — Это… правда?
Маргарита Игоревна не ответила. Она просто закрыла глаза, и по ее щеке скатилась первая, горькая, неподдельная слеза. Это была не сцена. Это было признание.
Катя выдохнула. Вся ярость, все напряжение ушли, оставив после себя лишь пустоту и щемящую жалость. Она сделала то, что не смогла сделать ее собственная мать. Она назвала вещи своими именами. И теперь в комнате стояли не свекровь, невестка и муж. Стояли три самых обычных, самых одиноких человека, глядя на осколки чужих и своих несбывшихся жизней.
***
Прошла неделя. Семь долгих дней, прожитых в звенящей тишине. Сергей перебрался на съемную квартиру — временно, как они договорились. «Чтобы подышать», — сказал он. И Катя понимала — дышать было нечем. Воздух в их доме был отравлен годами невысказанного.
Телефонный звонок разорвал тишину утра, как гром среди ясного неба. «МАРГАРИТА ИГОРЕВНА» — светилось на экране. Катя сжала телефон, ожидая ультиматума, новой битвы. Но голос в трубке был другим. Тихим, без привычных металлических ноток.
— Катя. Приезжай. Одна.
Она ехала, готовая ко всему. Ко всему, кроме той картины, что увидела, переступив порог некогда идеальной квартиры свекрови.
Хаос. В прихожей стояли картонные коробки. А в гостиной, посреди разбросанных газет и старого хлама, стояла Маргарита Игоревна. Не в строгом костюме, а в старом, растянутом свитере, с пыльным лицом и волосами, собранными в небрежный пучок. Она вытащила из шкафа тяжелую папку и с силой швырнула ее в растущую у стены гору мусора.
— Выбрасываю призраков, — просто сказала она, увидев Катю. Ее взгляд был усталым, но лишенным прежней надменности. — Поможешь?
Они молча разбирали завалы прошлого. Старые журналы, вышедшие из моды костюмы, безделушки… И среди всего этого хлама Катя наткнулась на потрепанную тетрадь в кожаном переплете. Она открыла ее наугад.
«…это платье должно быть цвета летней грозы, со вспышками серебра на подоле…»
Это были не записи о рецептах или расписание дел. Это был дневник. Со стихами. С эскизами удивительно смелых, красивых платьев. С вырезками из модных журналов и собственными набросками.
— Я… я хотела быть дизайнером, — тихо произнесла Маргарита Игоревна, глядя на тетрадь в руках Кати. Она стояла рядом, и в ее глазах не было ни злобы, ни сожаления. Лишь горькая отстраненность. — Мой отец сказал, что это несерьезно. Что мое призвание — быть хорошей женой. А потом и Игорь… твой свекор… считал, что рисование — это глупости. Жена инженера не должна позорить семью.
Она взяла тетрадь из рук Кати, пролистала ее с грустной улыбкой и решительным движением швырнула в мусорный мешок.
— Выбрасываю, — повторила она, но на этот раз голос ее дрогнул.
Они стояли над мешком, в котором лежали чьи-то сломанные мечты. И в этой тишине, пахнущей пылью и старыми страницами, что-то перевернулось.
— Я сломалась, — Маргарита Игоревна сказала это прямо, глядя перед собой. — Ты была права. Я прожила жизнь, стараясь быть удобной. И требовала того же от других. От сына. От тебя.
Она повернулась к Кате. Ее лицо было беззащитным и по-новому сильным.
— Но это не значит, что я хочу, чтобы мой сын жил с такой же. Он… он выбрал тебя не потому, что ты похожа на меня. А потому, что ты — другая. Сильная. Не дай ему… не дай никому превратить тебя в тень. Пожалуйста.
Катя смотрела на эту женщину, и ком в горле рассосался, уступив место странному, новому чувству. Это не была дружба. Это было понимание. Понимание того, что по другую сторону баррикады стоял не враг, а такой же заложник. Заложник чужих правил, чужих страхов и собственной трусости.
Она не обняла свекровь. Не стала говорить пустых утешительных слов. Она просто кивнула.
— Хорошо.
***
Сергей пришел вечером. Он стоял на пороге их дома, с робкой надеждой в глазах.
— Мама… позвонила. Сказала, что ты была у нее. Что вы… что-то делали.
— Разбирали шкафы, — просто ответила Катя. — И нашли кое-что важное.
Она рассказала ему. Не о ссоре, не об обидах. О тетради. Об эскизах. О том, кем могла бы стать его мать, если бы кто-то когда-то сказал ей: «Ты можешь».
Сергей слушал, и его лицо менялось. Он впервые видел свою мать не как монумент, не как источник давления, а как живого, сломленного человека. И видел свою жену — не жертву, а того, кто смог разглядеть боль за броней.
— Я не хочу, чтобы мы стали такими, — тихо сказал он. — Я не хочу, чтобы ты выбрасывала свои тетради через тридцать лет.
Он не просил прощения. Он просто взял ее руку и сказал:
— Давай начнем сначала. Только давай договариваться сразу. Обо всем. Даже если это будет больно.
Катя смотрела на их сомкнутые руки. Впервые за долгое время в доме пахло не страхом, не обидой, а свободой. Горькой, выстраданной, но такой настоящей.
Самое главное осознание пришло к ней позже, когда она мыла посуду и смотрела в окно на темнеющее небо. Сражение выигрывает не тот, кто громче кричит или сильнее хлопает дверью. А тот, кто находит в себе смелость разобрать по кирпичику стену, которую сам же и построил. Даже если для этого придется выбросить старые, пыльные тетради и признать, что твой главный враг — это всего лишь испуганная женщина, которую ты когда-то могла бы назвать подругой.
