— Ну что, сынок? Допрыгался? Говорила я тебе, бабам верить нельзя. Особенно этим, тихим. Учительницам.
Алла Михайловна с грохотом опустила на кухонный стол эмалированный чайник. В ее собственной квартире, пахнущей пылью и валокордином, она больше не была «женщиной-глыбой». Она была злой, осунувшейся женщиной, потерявшей главную цель — контроль над сыном, а через него — над невесткой.
Игорь, сидевший за столом в тех самых растянутых трениках, только дернул плечом. Прошло три месяца с того дня, как Ольга ушла. Три месяца ада.
Развод они получили быстро. Ольга не претендовала ни на что в съемной квартире, забрав только свои книги и тот самый чемодан. Игорь же… Игорь потерял всё. Банкир, на которого он работал, не терпел «личных проблем». Узнав, что водитель разводится и вообще «не в ресурсе», как любил говорить шеф, его попросили «по-хорошему». Без выходного пособия. Без рекомендаций. «Мерседес» S-класса сдал сменщику.
Теперь он сидел на шее у матери.
— Я не понимаю, мам! Ну как она так? — ныл он, ковыряя вилкой остывшую макаронину. — Взяла и всё… всё себе! А я?
— А ты рот разинул! — рявкнула Алла Михайловна. — Я тебе говорила: мужик должен быть мужиком! Прижать ее к ногтю надо было! Сразу! А ты ей… «Оленька», «Оленька»! Вот и дооленькался!
В комнату вплыла Анжела. За эти месяцы она стала еще более раздражительной. На курсы бухгалтерии, которые оплатила Ольга, она походила ровно два дня.
— Ой, мама, ну что там? Это ж цифры! У меня голова от них болит. И вообще, это унизительно. Я — и в бухгалтерию?
— А куда тебе? В королевы? — зло бросила Алла Михайловна. — Сидите оба на моей шее! Склад мой не резиновый, вечно я вас колбасой кормить не могу!
— Вот! — подскочил Игорь, ухватившись за мысль. — Она! Она во всем виновата! Она нас… обокрала!
— Юридически она чиста, сынок, — скривилась Алла. — Я к юристу ходила, к нашему, с завода. Он сказал: «Наследство — личное. Не подкопаешься».
— А если… — Анжела хитро прищурила глаза, — если подкопаться не к наследству? А к ней?
Игорь и Алла Михайловна уставились на нее.
— Что ты имеешь в виду?
— Она же… учительница, — протянула Анжела. — «Училка», — передразнила она Ольгу. — А они, знаешь, какие? Они… уязвимые.
Игорь медленно поднял голову. В его потухших глазах впервые зажегся недобрый огонек.
— Репутация, — прошептал он.
— Вот! — обрадовалась Анжела. — У них там сейчас строго! Чуть что — и с работы! А кому она нужна без работы? Приползет! К тебе, Игорек, приползет!
Алла Михайловна оперлась массивной грудью о стол.
— А ну-ка, подробнее.
— Написать, — Анжела щелкнула пальцами. — Везде! В Департамент ихний… в Прокуратуру! В опеку! Что она…
— …взятки берет! — подхватил Игорь, оживая на глазах. — Точно! Откуда у нее квартира? Откуда деньги на «благотворительность»? Наворовала! С родителей стрижет!
— Правильно, сынок! — губы Аллы Михайловны растянулись в хищной усмешке. — Так и напишем. Что она, пользуясь положением, вымогала деньги. Что оценки ставила за подарки. А эта ее «благотворительность»… так это она отмывает!
— И про квартиру! — Анжела захлопала в ладоши. — Что купила на нетрудовые доходы! Пусть проверят!
— Мы не просто напишем, — Алла Михайловна поднялась во весь свой внушительный рост. Она снова становилась «завскладом». — Мы напишем… коллективное. От «возмущенных родителей». Анонимно. Чтобы следов не нашли. Пусть попляшет. Она у нас, — она посмотрела на сына, — она у нас с волчьим билетом из школы вылетит!
Ольга Викторовна заваривала себе утренний кофе в своей маленькой, но залитой солнцем студии в Химках. Ей до сих пор не верилось, что это — её. Её тихий угол, как говорила тетя Катя.
Здесь пахло не копченостями и пылью, а книгами и кофе. Она расставила библиотеку тети Кати вдоль стен. Старые тома в кожаных переплетах смотрели на нее мудро и спокойно.
Жизнь налаживалась. В школе ее ценили. Дети любили. После уроков она вела литературный кружок — бесплатно, для души. Они читали Чехова, и Ольга пыталась донести до подростков простую мысль:
— Понимаете, «человек в футляре» — это не смешно. Это страшно. Это человек, который добровольно отказался от жизни из-за страха. Он боится «как бы чего не вышло». Он прячется от самой жизни. И самое ужасное… он пытается засунуть в этот футляр всех, кто рядом.
Дети слушали, затаив дыхание.
После уроков ее вызвала к себе директор, Ирина Петровна. Строгая, седая женщина с очень усталыми, но умными глазами.
— Ольга Викторовна, присаживайтесь. — Ее тон был необычно холодным.
Ольга присела на краешек стула.
— У меня… неприятный разговор. — Ирина Петровна положила перед ней несколько листов бумаги. — К нам поступила жалоба. Из Департамента образования. И копия — в Рособрнадзор.
Ольга взяла листы. Руки слегка дрожали. «От группы родителей учеников 10-А класса…»
Она читала. И краска медленно отступала от ее лица, оставляя мертвенную бледность.
Ее обвиняли во всем. В том, что она берет взятки за оценки. В том, что подготовка к ЕГЭ у нее «поставлена на поток» за «серые» деньги. В том, что она «отмывает» эти деньги через сомнительные благотворительные фонды. В качестве «доказательства» приводилась ее недавняя покупка квартиры — «на какие, спрашивается, шиши простая учительница?..»
И последней строкой, жирной, подлой: «…а также ведет аморальный образ жизни, недостойный звания российского педагога».
— Это… это ложь, — прошептала Ольга, поднимая на директора полные ужаса глаза. — Ирина Петровна, вы же меня знаете…
— Я-то вас знаю, Ольга Викторовна, — тяжело вздохнула директор. — Но жалоба ушла «наверх». Вы же понимаете, что это значит.
— Что?
— Это значит — проверка. Комиссия. Меня уже уведомили. Завтра у вас на уроках будут сидеть. Из Департамента.
Ольга вышла из кабинета на ватных ногах. Мир, который она так бережно отстроила за эти месяцы, рушился. Ее «тихий угол» превращался в ринг. Ей казалось, что все в коридоре смотрят на нее. Шепчутся. Показывают пальцем.
Она дошла до своего пустого класса, села за стол и уронила голову на руки. Она не плакала. У нее не было сил. Она вспомнила слова Аллы Михайловны: «Кому ты нужна?»
Неужели они победили? Неужели этот «футляр», который они пытались на нее надеть, все-таки захлопнулся?
Она просидела так, наверное, час. Потом подняла голову. Вытерла сухие глаза. Подошла к доске, взяла тряпку и стерла тему прошлого урока. Взяла мел. И твердой, уверенной рукой написала: «Тема: Нравственный выбор в романе Ф.М. Достоевского „Преступление и наказание“».
— Нет, — сказала она в пустоту класса. — Я не буду бояться. Я не Беликов. Бороться. Бороться всегда.
На следующий день в классе было тихо, как никогда. На последней парте сидела она. Инспектор из Департамента. Светлана Борисовна. Женщина с непроницаемым лицом и блокнотом, в который она беспрестанно что-то записывала.
Ольга волновалась. Голос дрожал. Но она смотрела на своих десятиклассников и видела в их глазах поддержку. Слух о «комиссии» уже разнесся по школе.
— …и вот, — говорила Ольга, стараясь не смотреть на инспектора, — мы подходим к главному. Теория Раскольникова. О «тварях дрожащих» и «право имеющих». Он ведь почему пошел на это? Не из-за денег. Деньги были предлогом.
Она посмотрела на лучшего ученика, Витю.
— Витя, как ты думаешь, в чем была его главная ошибка?
— В том, что он решил, что он — «право имеющий»?
— Верно. Но не только. Он решил, что один человек… может судить другого. Что он может решать, кому жить, а кому — нет. Что можно переступить через человека ради «великой» цели. Но Достоевский нам показывает: как только ты переступил — ты потерял себя. Ты сам стал «тварью».
Светлана Борисовна подняла голову от блокнота.
— А как же клевета? — вдруг тихо спросила она.
Класс замер.
Ольга посмотрела на инспектора.
— Простите?
— Я говорю о теории Раскольникова. А если… не убить? А оклеветать? Написать донос. Уничтожить репутацию человека. Это… равноценно?
Ольга молчала секунду, собираясь с мыслями.
— Иногда, — твердо сказала она, — это страшнее убийства. Убив тело, вы оставляете человеку его доброе имя. Оклеветав, вы убиваете душу. Вы отнимаете у человека всё, чем он жил. И самое страшное в доносе… то, что он почти всегда анонимен. Это удар в спину. Это поступок, который совершает не «право имеющий», а самый последний трус.
Светлана Борисовна долго смотрела на нее, а потом… кивнула. И вернулась к своему блокноту.
После урока она прошла в учительскую. И начала опрос родителей.
И тут… началось то, чего ни Алла Михайловна, ни Игорь не могли предвидеть. Они не учли одного: двадцати лет честной работы.
Первой в кабинет ворвалась Мария Скворцова, мама того самого Вити, гроза родительского комитета.
— Светлана Борисовна? Здравствуйте. Я по поводу Ольги Викторовны.
— Я вас слушаю, — холодно отозвалась инспектор.
— Слушайте! — Мария достала из сумки пачку исписанных листов. — Вот. Это от нашего класса. От каждого! Наши дети написали, что они думают об Ольге Викторовне. А теперь я вам скажу от себя. Взятки? Мой сын, Витя, знаете, какой был? Двоечник! Я к Ольге Викторовне три года назад пришла, конверт принесла. Так она, знаете, что сделала?
— Что же? — заинтересовалась инспектор.
— Она мне этот конверт так в руки всунула, что мне стыдно стало! Сказала: «Вы сына своего унижаете. И меня». И стала с ним заниматься. Бесплатно! По субботам! Потому что увидела в нем… человека! Он у меня сейчас на золотую медаль идет! В МГУ собирается! Я… — Мария вдруг всхлипнула, — я ей банку варенья на Восьмое марта боюсь принести, потому что она не возьмет! Скажет, «не положено»! А вы… квартира… Да мы сами ей на квартиру готовы были скинуться!
В кабинет заглянул отец другого ученика, хмурый мужчина в рабочей спецовке.
— Я тут… слышал… про Ольгу Викторовну… Мой балбес у нее в кружке. Так он, кроме телефона, ничего в руках не держал. А теперь Чехова читает! Дома! Сам! Какая «аморалка»?! Вы о чем?! Она святая женщина!
Инспектор слушала. Она слушала полдня. Она читала детские письма, полные любви и восхищения. Она видела слезы в глазах матерей.
Вечером она вызвала к себе Ольгу.
— Ольга Викторовна, — ее лицо было уже не холодным, а… сочувствующим. — Комиссия не нашла никаких подтверждений. Ни единого. Ваша репутация безупречна. Я напишу отчет.
Ольга присела, ноги ее не держали.
— Спасибо…
— Но у меня к вам вопрос. Личный. — Светлана Борисовна посмотрела ей прямо в глаза. — Кто? Кто это написал? Они ведь знали о вашей квартире. О благотворительности. Это не «родители».
Ольга молчала.
— Вы можете не отвечать. Но я почти тридцать лет работаю с жалобами. Такие… личные, полные яда доносы… пишут только самые близкие. Бывшие.
Ольга медленно кивнула.
— Мой бывший муж. И свекровь.
— Они мстили вам за наследство, которое вы им не отдали?
— Да.
Светлана Борисовна нахмурилась.
— Клевета. Статья 128.1 Уголовного Кодекса. Фальшивый донос. Вы можете подать встречное заявление.
— Я не хочу… — устало сказала Ольга. — Я просто хочу, чтобы меня оставили в покое.
— Понимаю. — Инспектор закрыла папку. — Вас не оставят. Люди такого… «футлярного» типа, как вы сегодня прекрасно выразились, не останавливаются. Они будут бить еще. Но… — она хитро улыбнулась, — знаете, в чем прелесть системы? Она работает в обе стороны.
— В каком смысле?
— Анонимка, конечно. Но стиль… Канцелярский, с оборотами… «нетрудовые доходы», «поставлено на поток»… Так пишут люди, имеющие дело с отчетностью. С номенклатурой. Ваша свекровь, вы говорили… кем она работает?
— Завскладом. На колбасном заводе.
— А-а-а, — протянула Светлана Борисовна. — Ну, это многое объясняет. Люди, которые сами, скажем так, нечисты на руку, больше всех кричат о «нетрудовых доходах» других. Знаете, Ольга Викторовна… я, пожалуй, сделаю один звонок. Неофициальный. Коллегам. В другую службу.
— Зачем?
— Для профилактики. Не люблю, когда хороших учителей обижают. Идите, работайте. Вы нам нужны.
Алла Михайловна была на седьмом небе. Она сидела в своей каморке на складе, увешанной связками сервелата, и ждала. Она была уверена — сегодня-завтра Ольгу уволят. И она приползет.
Вместо этого дверь ее каморки распахнулась. И вошли не Игорь с Анжелой. Вошли двое суровых мужчин в штатском и директор завода, бледный как полотно.
— Алла Михайловна? — сказал один. — ОБЭП. У нас есть ордер на проверку вашего склада. Поступил сигнал о систематических хищениях в особо крупном.
Мир у Аллы Михайловны качнулся. «Колбаса», которую она «тащила» годами… «левые» накладные… мертвые души, на которых она списывала продукцию… Всё то, что она считала своей маленькой, невинной привилегией…
Проверка длилась три дня. Они перевесили всё. Они вскрыли ее «черную» бухгалтерию. Они нашли всё. Та самая «система», которую она строила десятилетиями, рухнула.
Ее уволили в тот же день, по статье. Завели уголовное дело. О «хищении и растрате». Статья 160 УК РФ.
Она сидела на той же кухне, где планировала месть. Только теперь она не кричала. Она смотрела в одну точку.
— Мама… что же это? — лепетал Игорь. — Как… они узнали?
— Она… — прохрипела Алла. — Это всё она. Змея. Она нас сдала.
— Но как?!
— Я не знаю… Но это она.
Он ждал ее у ворот школы. Худой, в какой-то серой куртке, потерявший весь свой «мерседесовский» лоск.
— Оля!
Ольга вздрогнула, но не остановилась.
— Оля, подожди! — Он подбежал, схватил ее за рукав.
— Убери руки, Игорь.
— Оля, прости! Это не я! Это всё мать! Я… я не хотел! Я дурак!
Ольга остановилась и посмотрела на него. В ее глазах не было ни злости, ни ненависти. Только холодная, бесконечная усталость.
— Ты хотел, Игорь. Ты стоял и слушал, как она планировала. Ты радовался, когда писал ту анонимку. Ты надеялся, что я приползу.
— Нет! Оля, я… я на дне! — Он вдруг упал на колени, прямо в мокрую от первого снега грязь. — Мать под следствием! Меня никуда не берут! Анжела… она… — он махнул рукой.
— Что Анжела? — спросила Ольга.
— Она… она на курсы свои пошла. Сказала: «Вы идиоты, а я жить хочу». Одна она…
— Значит, у нее еще есть шанс, — тихо сказала Ольга.
— А у меня? Оля, у меня есть? Ты же… ты же добрая! Ты же всем помогаешь! Помоги мне!
Ольга смотрела на него, на мужчину, которого когда-то любила, который лежал сейчас у ее ног, униженный и разбитый.
— Я добрая, Игорь. Но не дура. — Она повторила свои слова, сказанные ему когда-то. — Знаешь, в чем разница между падением и дном?
Он молча смотрел на нее снизу вверх.
— Со дна, — сказала она, — можно оттолкнуться. Если есть силы. А ты… ты просто лежишь и ждешь, что тебя кто-то поднимет. Ты даже не борешься!
— За что мне бороться?! — взвыл он. — У меня ничего нет!
— ЗА СЕБЯ! — вдруг крикнула Ольга, и ее голос, как тогда, зазвенел металлом. — За то, чтобы быть честным! За то, чтобы встать с колен — не передо мной, а перед самим собой! Я боролась, когда уходила от вас! Я боролась, когда на меня написали этот мерзкий донос! Я боролась за свое имя, за своих учеников! А ты?! Ты всю жизнь только брал. У меня, у матери, у своего шефа… Ты опустил руки, Игорь. А опускать их нельзя! Никогда!
Она перешагнула через него и пошла в сторону остановки.
— ЧТО МНЕ ДЕЛАТЬ?! — отчаянно крикнул он ей в спину.
Ольга остановилась, но не обернулась.
— Для начала — встань. Найди работу. Любую. Мойщиком машин. Грузчиком. И перестань врать. Хотя бы себе. Прощай, Игорь.
Она ушла, не оглядываясь.
Вечером, в своей тихой студии, Ольга проверяла тетради. Зазвонил телефон. Это была Мария Скворцова.
— Ольга Викторовна, здравствуйте! Как вы?
— Спасибо, Мария, хорошо.
— Мы тут… посовещались. С родителями. И решили… в общем, мы вам купили билеты.
— Билеты? — не поняла Ольга.
— В Большой театр. На «Щелкунчика». Перед Новым годом. Вы… вы ведь наш самый лучший учитель. Вы наш… — Мария запнулась, — вы наш тихий угол.
Ольга положила трубку и подошла к окну. За стеклом падал крупный, чистый снег. Она смотрела на него, и по ее щекам текли слезы. Но это были уже совсем другие слезы. Это были слезы не обиды, а счастья.
Она была не одна. Она победила.
