Пронзительный писк сканера, считывающего штрих-код, стал последней каплей. Лариса вздрогнула, крепче сжимая ручку тележки. Лента кассы была завалена. Не их обычной едой — не молоком, хлебом и курицей. Она была завалена деликатесами.
Банки с красной рыбой, дорогая сырокопченая колбаса, коробка конфет в золотой фольге и две бутылки импортного коньяка.
Вадим, ее муж, стоял рядом, скрестив руки на груди, с видом хозяина жизни. Он с небрежной грацией подтолкнул к кассиру еще один пакет — отборные, крупные креветки.
— И вот это еще, — бросил он, не глядя на Ларису.
«Мы же договорились, Вадим. Только по списку. До зарплаты еще неделя». Эти слова застыли у Ларисы на языке. Она произносила их вслух последние пятнадцать лет. Они давно потеряли всякий смысл, превратившись в белый шум, который ее муж просто игнорировал.
Но сегодня Лариса молчала.
Она смотрела на его профиль — некогда любимый, а теперь просто чужой. Пятьдесят два года, легкая седина на висках, дорогая рубашка-поло, которая так выгодно подчеркивала его «статус». Статус, который целиком и полностью оплачивала она, Лариса, старший экономист в строительной компании. Вадим «находился в поиске» с тех пор, как его крошечная фирма по «консалтингу» закрылась семь лет назад. Он не искал. Он наслаждался.
Раньше ее разрывало от обиды. От этого жгучего, несправедливого чувства, когда ты считаешь копейки на коммуналку, а он легкой рукой спускает твою премию на «подарок маме». Его мама, Раиса Андреевна, была святой. Женщиной, которая «положила на него всю жизнь». И теперь, по мнению Вадима, пришел час расплаты. Платила, правда, Лариса.
Но сегодня обиды не было. Внутри была странная, холодная пустота.
Три дня назад, в обеденный перерыв, она сидела не в кафе с коллегами, а в душном кабинете адвоката по семейным делам. Она принесла все документы. Договор дарения на квартиру, который ее родители оформили на нее одну за год до свадьбы. Выписки с ее счетов, куда уходила зарплата. И квитанции. Квитанции за «курсы личностного роста» Вадима, за страховку на его машину, за бесконечные «обследования» Раисы Андреевны.
— Вы понимаете, что по закону он не может претендовать на вашу квартиру? — устало спросил адвокат. — Она не является совместно нажитым имуществом.
— Понимаю, — тихо ответила Лариса.
— А он? Он понимает?
— Он думает, что она «наша».
И вот тогда, подписывая исковое заявление о расторжении брака, Лариса впервые за много лет почувствовала не страх, а облегчение.
— Триста сорок пять гривен, — равнодушно произнесла кассирша.
Вадим посмотрел на Ларису. Ждал. Он всегда ждал. Он даже кошелек с собой не носил в магазин.
Лариса достала свою карту. Ту самую, на которую пришла зарплата. Она поднесла ее к терминалу.
— Ой, подождите! — Вадим вдруг рванул к соседнему холодильнику. — Чуть не забыл.
Он вернулся, держа в руках самую большую банку красной икры.
— Вот. Теперь все.
Кассирша вздохнула, готовая пробить еще один товар.
— Нет, — тихо сказала Лариса.
Вадим не расслышал.
— Что?
— Я сказала «нет», Вадим. Икру мы брать не будем. Положи на место.
Ее голос прозвучал так спокойно и твердо, что даже кассирша удивленно подняла на нее глаза. Тишина у кассы стала оглушительной.
Вадим застыл. Его лицо медленно начало наливаться краской.
— Ты что, с ума сошла? — прошипел он, наклонившись к ней. — Это для мамы! У нее юбилей через неделю!
— У нас нет на это денег, — так же ровно ответила Лариса, глядя ему прямо в глаза. — Оплачивайте вот это.
Она кивнула кассирше. Терминал пискнул, одобряя покупку.
Вадим схватил пакеты с такой силой, что один из них треснул. Он молчал всю дорогу до машины. Молчал, пока заводил мотор. Его молчание было страшнее любого крика. Лариса знала, что сейчас начнется. Она пристегнула ремень безопасности.
Он выехал с парковки и резко ударил по тормозам у выезда. Машину дернуло.
— Ты! — закричал он, поворачиваясь к ней. Лицо его было багровым, искаженным от ярости. — Ты меня опозорила! Перед всеми! Из-за паршивой банки икры!
— Из-за банки икры, которая стоит, как наши счета за свет и воду, — спокойно ответила она.
— Да какое это имеет значение?! Это моя мать! Она не будет есть что попало! Я не позволю тебе ее унижать!
— А меня, значит, можно? — спросила Лариса, сама удивляясь своему хладнокровию.
И тут его прорвало. Он ударил ладонью по рулю.
— Тебя?! А ты что? Ты перебьешься! «Моя мать будет есть икру, а ты — макароны!» — крикнул муж.
Он смотрел на нее с такой откровенной ненавистью, с таким презрением, что у Ларисы на секунду перехватило дух. Он только что, вслух, произнес то, по каким правилам они жили все эти годы.
Она — обслуга. Его мать — королева.
Он ждал, что она сейчас заплачет, начнет извиняться, лебезить.
А Лариса отстегнула ремень.
Вадим замер, его рука все еще была занесена над рулем. Он ожидал чего угодно: потока ответных оскорблений, слез, истерики, мольбы о прощении. Он не ожидал этого тихого, будничного щелчка отстегиваемого ремня.
— Ты что, оглохла? — рявкнул он, когда Лариса спокойно повернулась и взялась за ручку двери. — Я с тобой разговариваю!
Она открыла дверь. Прохладный вечерний воздух парковки ударил в лицо, принося с собой запахи выхлопных газов и жареной курицы из фуд-корта.
— Лариса! — его голос перешел в визг. — А ну-ка сядь на место! Ты куда собралась?
Она вышла из машины и закрыла за собой дверь. Не хлопнула, а прикрыла. Мягкий щелчок замка прозвучал, как точка, поставленная в конце очень длинного, мучительного предложения.
Она не побежала. Она просто пошла.
Через секунду она услышала, как хлопнула его дверь. Тяжелые, быстрые шаги за спиной.
— Ты совсем страх потеряла? — он схватил ее за локоть, больно сжав пальцы, и резко развернул к себе. Пакеты с продуктами он так и оставил в машине. — Ты меня не поняла? Ты сейчас же вернешься, и мы поедем домой!
Лариса посмотрела на его руку, сжимающую ее предплечье. Потом медленно подняла глаза и посмотрела ему в лицо. Он был в ярости. Но под этой яростью, в глубине его глаз, она впервые увидела нечто иное — панику. Не страх потерять жену. Страх потерять контроль. Потерять свой устоявшийся, удобный мир.
— Пусти, Вадим, — сказала она. Так же тихо, как в магазине.
— Я сказал, ты…
— Ты испачкаешь свою дорогую рубашку, — перебила она. — Ту, что я купила тебе на прошлой неделе.
Он на секунду опешил от этого нелогичного ответа и рефлекторно разжал пальцы, посмотрев на свой манжет.
Этой секунды Ларисе хватило, чтобы отступить на шаг.
— «Моя мать будет есть икру, а ты — макароны», — повторила она вслух. Не как вопрос, а как диагноз.
Она вдруг вспомнила. Вспомнила не что-то одно, а сразу все. Как лавину.
Вспомнила, как два года назад отказалась от путевки в санаторий, который ей был жизненно необходим после тяжелой пневмонии. Деньги срочно понадобились на «неотложную стоматологию» для Раисы Андреевны — та ставила себе дорогущие импланты. «Ты же потерпишь, милая, — ворковал тогда Вадим, — ты у меня сильная, а мама совсем расклеилась».
Она «потерпела». И лечила осложнения после болезни дома, макаронами с сосисками. А Раиса Андреевна присылала им фотографии своей новой голливудской улыбки из ресторана.
Вспомнила, как ее собственная мама сломала шейку бедра, и Лариса разрывалась между больницей и работой. Вадим тогда ни разу не предложил помочь. Он был «морально не готов» к виду больниц, это «травмировало его тонкую душевную организацию». Он в это время возил свою маму по магазинам, выбирая ей новую шубу. За деньги Ларисы, разумеется. «Чтобы подбодрить».
Икра и макароны.
Это была не просто еда. Это была философия их брака. Были люди первого сорта — его мать и он сам, как ее приложение. И была она — человек-функция, человек-ресурс. Тягловая лошадь, которой бросали охапку сена, чтобы она не сдохла и продолжала тащить воз.
И самое страшное, что она поняла в эту секунду на парковке, было не то, что он ее не любит. А то, что он ее презирает. Открыто, глубоко, искренне. Презирает за то, что она позволяет так с собой обращаться. За то, что она тащит этот воз, и за то, что соглашается на макароны.
— И что? — злобно выплюнул он, приходя в себя. — Да, так и будет! Потому что она — моя мать! А ты — моя жена! И ты обязана…
— Я тебе больше ничего не обязана, Вадим.
— Что?! — он рассмеялся. Зло, надрывно. — Это что у нас, бунт? Ты решила меня проучить? Надолго тебя хватит? До первой ночи? Побежишь, как миленькая, прощения просить!
Он был так уверен в себе. В ее страхе. В ее зависимости. В том, что в ее пятьдесят лет она никому не нужна и никуда не денется. Он был абсолютно уверен, что эта квартира, эта машина, эта жизнь — «их». И что она, как прислуга, просто немного взбунтовалась.
Лариса смотрела на него, и ей не было больно. Ей было… брезгливо.
Он не знал, что я уже подала на развод и он остается без квартиры.
Этот маленький, сухой юридический факт, спрятанный, как козырной туз, в ее кармане, давал ей немыслимую силу. Она видела перед собой не грозного мужа, а просто крикливого, растерянного мужчину, который через неделю получит по почте повестку в суд. Мужчину, которому придется объяснять своей маме, почему икры больше не будет. И почему ему нужно срочно найти место, где он будет жить.
— Продукты в машине, — спокойно сказала она, делая еще один шаг назад. — Не забудь положить креветки в морозилку, они испортятся.
— Ты куда?! — заорал он, видя, что она действительно уходит. — Лариса! Вернись!
Она не обернулась. Она шла ровным, твердым шагом к выходу с парковки, к автобусной остановке.
— Ты пожалеешь об этом! — неслось ей в спину. — Ты приползешь ко мне! Ты будешь жрать свои макароны в одиночестве! Ты никому не нужна!
Лариса остановилась. Она все же обернулась. На расстоянии десяти метров он казался уже не таким страшным. Просто растерянным мужчиной в дорогой рубашке.
— Знаешь, Вадим, — сказала она, и ее голос прозвучал на удивление громко и чисто в вечернем воздухе. — Я вдруг поняла, что обожаю макароны. Особенно без тебя. Приятного аппетита.
Она отвернулась и пошла дальше. Она не знала точно, куда поедет сейчас. Может, к подруге. Может, снимет номер в гостинице. Это было неважно. Важно было то, что она впервые в жизни шла от него, а не за ним. И в ее сумке лежал не чек на икру, а ключ от ее собственной, отдельной, новой жизни.
Автобус качнулся, и Лариса едва не ткнулась лбом в холодное, дребезжащее стекло. Она даже не помнила, как дошла до остановки и какой номер подошел первым. Она просто села у окна и смотрела на смазанные огни ночного города.
Руки, лежавшие на коленях, мелко дрожали. Это была не дрожь страха. Это был отходняк. Адреналин, который держал ее в ледяном коконе хладнокровия там, на парковке, начал отступать, обнажая нервы.
Она проехала свою остановку. И следующую. Она просто не могла заставить себя пойти «домой». В ее квартиру. Потому что он был там. Он, окруженный пакетами с деликатесами, купленными на ее деньги. Он, наверное, уже позвонил матери, похвастался, что «поставил жену на место».
Он, наверное, ждет. Сидит в ее кресле, смотрит ее телевизор и ждет, когда она приползет. Стыдливая, виноватая, готовая на все, лишь бы ее простили и пустили обратно, в привычную тюрьму.
Он ждет, что она придет и начнет готовить ему ужин. А потом, ночью, будет вымаливать прощение за свой «бунт».
От этой мысли к горлу снова подкатила тошнота.
Она вышла из автобуса на незнакомой улице. Куда? В гостиницу? Это было бы правильно, но так… одиноко. Ей нужно было увидеть живого человека. Того, кто не посмотрит на нее, как на сумасшедшую.
Света.
Светлана, ее институтская подруга. Единственная, кого Вадим так и не смог «обаять» и потому тихо ненавидел, называя «разведенкой с принципами». Лариса не видела ее почти полгода, вечно ссылаясь на занятость. Правда была в том, что ей было стыдно. Стыдно за свою жизнь, за свою слабость, которую Света видела насквозь.
Она набрала номер.
— Ларка? Ты где? Время одиннадцатый час!
— Свет… ты дома? Я могу к тебе?
В трубке повисло молчание.
— Что он сделал? — коротко спросила Света.
— Я… я ушла, — выдохнула Лариса, и только произнеся это вслух, до конца осознала, что сделала.
— Пятый подъезд, код 458, — отрезала Света и повесила трубку.
Через пятнадцать минут она стояла на пороге маленькой, но невероятно уютной квартирки. Пахло кофе, корицей и… свободой.
Светлана, в смешной пижаме со слонами, сгребла ее в охапку. Просто обняла. Крепко. И от этого простого человеческого тепла Лариса, которая не плакала ни в магазине, ни на парковке, вдруг вся затряслась, и слезы, злые, горячие, хлынули из глаз. Она рыдала, вцепившись в Светкину пижаму, рыдала за все пятнадцать лет унижений, за несостоявшийся санаторий, за мамину боль, за икру, за макароны.
— Тихо, — Света гладила ее по волосам, как маленькую. — Тихо, девочка моя. Все. Выдыхай. Ты дома.
Когда первый приступ истерики прошел, Света усадила ее на кухню, сунула в руки огромную кружку горячего чая с мятой.
— Рассказывай.
И Лариса рассказала. Все. Про магазин, про крик на парковке, про фразу, ставшую последней каплей.
— «Моя мать будет есть икру, а ты — макароны», — повторила она, глядя в кружку. — И я поняла, Свет. Я поняла, что я для него просто… функция. Вещь. Банкомат.
Светлана хмыкнула, доставая пачку сигарет.
— Ты открыла Америку, Лар. Я тебе это говорила десять лет назад. Ты просто не хотела слышать. Ну, а он, конечно, паразит высшей пробы. Он же вцепился в тебя мертвой хваткой. Ты удобная. Ты всепрощающая. Ты неконфликтная. И с квартирой.
— Он не знает про квартиру, — тихо сказала Лариса.
Света поперхнулась дымом.
— В смысле?
— Он не знает, что она дарственная. Он думает, она «наша».
— Ох ты ж… — Света даже потушила сигарету. — А еще?
— А еще я три дня назад подала на развод.
На кухне воцарилась тишина. Света смотрела на нее с новым, нечитаемым выражением. А потом она рассмеялась. Тихо, но от души.
— Лариска… Ну ты даешь! «Тихий омут»! То есть… он сейчас сидит там, жрет твои креветки и ждет, когда ты вернешься извиняться… а ты уже запустила обратный отсчет?
Лариса кивнула.
— Господи, я бы заплатила, чтобы увидеть его лицо, когда он получит повестку. Он же… он же останется ни с чем. Ни квартиры, ни машины, которая тоже на тебя… ни банкомата.
— Мне страшно, Свет, — честно призналась Лариса. — Он будет… он будет в ярости. Он меня уничтожит.
— Он? — Света села напротив. — Лара, посмотри на меня. Уничтожить можно было ту, прежнюю. Ту, что боялась ему слово поперек сказать. А ты — нет. Ты уже не та. Ты три дня молчала и готовила операцию. Он будет орать, да. Будет угрожать. Будет пытаться давить на жалость. Будет прикрываться мамой. Но все это — просто шум. Документы у тебя на руках. Квартира твоя. Жизнь — твоя.
Света встала и открыла холодильник.
— Жрать хочешь? Извини, икры нет. Есть только… — она рассмеялась, — макароны по-флотски. Вчерашние.
Лариса посмотрела на подругу, на ее простую кухню, на сковородку с макаронами. И улыбнулась. Впервые за этот бесконечный, страшный день.
— Знаешь, — сказала она, — я вдруг поняла, что ужасно хочу макарон.
Прошло три дня. Три дня, которые перевернули мир Ларисы с ног на голову, а точнее — наконец-то поставили его с головы на ноги.
Она не вернулась в квартиру. Она жила у Светланы, спала на ее уютном диване и впервые за много лет просыпалась без камня в желудке. Первое утро было самым страшным. Ее старый телефон, который она все же включила, разрывался от звонков и сообщений Вадима.
Сначала были гневные: «Ты где шляешься?!», «Я жду!», «Ты пожалеешь!».
Потом, ближе к ночи, они сменились на снисходительные: «Ладно, я остыл. Хватит дуться, возвращайся».
И, наконец, утром, когда он понял, что она не пришла, — панические: «Лариса, что случилось?», «Ты у матери?», «Возьми трубку!».
Она не ответила ни на одно.
Вместо этого она позвонила своему адвокату.
— Что мне делать? Он в моей квартире.
— Он там зарегистрирован?
— Да.
— Это усложняет, но не меняет сути. Квартира ваша. Он не имеет на нее прав. Но выгнать его силой мы не можем. Ему нужно официальное уведомление.
— Он получил повестку?
— Сегодня курьер доставит по адресу регистрации. Вместе с копией искового.
И вот этот день настал.
Лариса сидела на кухне у Светы, когда ее старый телефон, который она держала включенным из чистого мазохизма, взорвался звонком. «Вадим».
— Включи громкую, — шепнула Света, протягивая ей чашку с кофе.
Лариса глубоко вдохнула и нажала «Принять».
— ТЫ ЧТО ТВОРИШЬ?!
Крик был такой силы, что динамик телефона захрипел. Это был не тот гнев, который она слышала на парковке. Это был рев раненого, загнанного в угол зверя.
— Что именно тебя интересует, Вадим? — спокойно спросила Лариса. В ее собственном голосе не было ни капли страха. Только холодная, звенящая сталь.
— КАКОЙ РАЗВОД?! КАКОЕ… КАКОЕ «ИСКЛЮЧЕНИЕ ИЗ СОВМЕСТНО НАЖИТОГО»?! Ты… ты что, рехнулась?! Ты с кем там спуталась?!
— Я ни с кем не спуталась, Вадим. Я подала на развод. Все документы у тебя на руках.
— Ты… ты… — он задыхался. — Ты меня из НАШЕЙ квартиры выписываешь?! Ты хочешь меня на улицу выгнать?! Меня?! Свою мать… то есть, МОЮ МАТЬ?!
— Я просто возвращаю себе свое, — ответила Лариса.
— «Свое»?! Мы пятнадцать лет прожили! Я в эту квартиру… Я…
— Ты не вложил в нее ни копейки, Вадим. Эта квартира — дарственная от моих родителей. Она была моей за год до того, как я с тобой познакомилась. И она всегда будет только моей. Твой адвокат, если ты его наймешь, тебе это подтвердит.
На том конце трубки воцарилась тишина. Оглушительная. Лариса почти физически слышала, как в его голове рушатся миры. Как лопается иллюзия, в которой он был хозяином положения, владельцем «актива» в виде квартиры и жены-рабыни.
— Ты… врешь, — прошептал он. Но это был уже не приказ. Это была мольба.
— Документы у тебя. Там копия договора дарения.
— Но… как же… — его голос сломался, стал тонким, плаксивым. Это была его последняя манипуляция — давить на жалость. — Куда же я пойду? Ларочка… Милая… Ну что ты такое делаешь? У нас же… семья… У мамы юбилей…
Услышав про юбилей, Лариса криво усмехнулась.
— Я не знаю, куда ты пойдешь, Вадим. Ты взрослый мужчина. У тебя прекрасная мама, которая так тебя любит. Думаю, она с радостью приютит тебя в своей двухкомнатной квартире.
— Но…
— Ах да, — Лариса не дала ему договорить. — И еще. Я заблокировала все свои карты. И подала заявление в банк на смену всех счетов, к которым у тебя был доступ. Так что… икру Раисе Андреевне тебе придется покупать на свои. Если ты, конечно, найдешь работу.
Он молчал. Он понял.
— Ты… ты еще пожалеешь… — выдохнул он. Но это прозвучало жалко.
— Я жалею только об одном, Вадим. Что не сделала этого пятнадцать лет назад. Не звони мне больше. Все вопросы — через моего адвоката.
Она нажала «Отбой».
Положила телефон на стол. Света смотрела на нее во все глаза. А потом медленно зааплодировала.
Лариса встала и подошла к окну. Город жил своей жизнью. Но теперь это был и ее город. Ее жизнь.
Через неделю, когда Вадим, тихий и серый, как пыль, вывозил свои вещи, Лариса была в квартире. Не одна, с адвокатом и участковым, которого вызвала для порядка. Он не смотрел ей в глаза. Он молча таскал коробки. Его «статус» испарился, остался только помятый, растерянный мужчина средних лет.
Когда за ним закрылась дверь, Лариса прошлась по квартире. По своей квартире. Она открыла все окна, впуская свежий ветер.
Вечером она пошла в магазин. Она купила бутылку хорошего вина, дорогой сыр, фрукты и небольшой кусок свежей семги. А еще — пачку итальянских спагетти.
Она пришла домой. Налила себе бокал вина. Поставила на плиту кастрюлю с водой. Она медленно готовила ужин. Для себя одной. Паста с красной рыбой.
Она села за стол у открытого окна. Она ела свои «макароны» и запивала их вином. И это была самая вкусная еда в ее жизни.
