Вечер за окном был густым и темным, таким же, как кофе, что остывал в моей чашке, забытый и ненужный. В квартире витала знакомая, приевшаяся до тошноты аура благополучия — дорогие шторы, глянцевый паркет, блестящая бытовая техника. Но под этой глянцевой кожей всегда скрывался нервный, зудящий ток, готовый прорваться в любой момент. И этот момент настал.
Все началось с глупого, ничтожного повода. Сережа, резвясь перед сном, задел локтем полку с фарфором. Маленькая, но старая вазочка, анималистическая фигурка какой-то птицы, кувыркнулась в воздухе и разбилась о пол с сухим, щемяще-звенящим хрустом. В детской сразу же повисла виноватая тишина, а из гостиной, словно по сигналу, донеслись шаги.
Первой появилась Ирина, моя золовка. Ее взгляд, скользнув по осколкам, вспыхнул не искренним огорчением, а каким-то странным, хищным любопытством.
— Ой-ой-ой, — протянула она, сладко растягивая слова. — Какая жалость. Это же папин подарок маме. Из той самой поездки.
Из-за ее спины возникла Лидия Петровна, моя свекровь. Ее лицо, обычно подтянутое и невозмутимое, исказилось гримасой настоящей скорби, но скорби по вещи.
— Моя вазочка… — прошептала она, и в ее голосе прозвучала театральная дрожь. — Детище мастера, ему нет цены.
Я уже открыла рот, чтобы сказать, что это просто вещь, что Сережа не виноват, что он всего лишь ребенок, но тут в дверном проеме возник Алексей. Мой муж. Он пришел с работы усталый, помятый, и эта ситуация стала для него последней каплей. Его глаза, и без того налитые тяжелой усталостью, теперь потемнели от гнева.
— Опять? — его голос прозвучал тихо и опасно. — Опять ты недосмотрела, Марина? Неужели так сложно приучить детей к аккуратности в собственном доме?
— Лексия, это случайность, — попыталась я вставить, но Ирина перебила, вложив в слова тонкую, как лезвие, иголочку.
— Случайность, которая повторяется с завидной регулярностью. То чашку разобьют, то на диване пятно. Чувствуешь себя здесь не как дома, а как в гостях?
Слово «гости» повисло в воздухе, ядовитое и тяжелое. Алексей подошел ближе. От него пахло дорогим одеколоном и чужим дымом.
— Я устал, Марина. Я пашу как вол, чтобы здесь все было, а ты не можешь обеспечить элементарный порядок. Что ты вообще понимаешь в настоящих семейных ценностях? В том, чтобы хранить то, что передается по наследству? Ты ведь выросла в деревне, у тебя там, наверное, все из пластмассы было.
Удар был ниже пояса, и он это знал. Он бил точно в больное место, в ту самую «чужеродность», которую мне годами, исподволь, внушали его мать и сестра. Лидия Петровна вздохнула, поднося платок к сухим глазам.
— Не сердись, сынок, она не со зла. Она просто… другая. Ей невдомек, какая это была память для нашей семьи.
Алексей посмотрел на меня, и в его взгляде не было ни капли тепла. Только раздражение, усталость и что-то еще, чужое и холодное.
— Другая, — с презрением повторил он. — Да. Не в состоянии понять простых вещей. Может, тебе вообще не место в этом доме?
Это была последняя капля. Не его слова, а торжествующий, едва скрываемый взгляд его матери. Я видела, как она переглянулась с Ириной. Я видела этот мгновенный, молниеносный обмен победой. Они ждали этого. Ждали, когда он окончательно оттолкнет меня.
Я не помню, что я сказала в ответ. Что-то о том, что я отдала этой семье десять лет жизни, что я рожала ему детей, что я ночами сидела у постели его больного отца, пока они двое «отдыхали» от стресса. Но это уже не имело значения. Его лицо исказилось гримасой бешенства. Он сделал шаг вперед, его рука резко взметнулась.
Удар был не сильным. Скорее, унизительным. Пощечина. Легкий хлопок, от которого у меня лишь откинулась голова и зазвенело в ушах. Но этот звук перекрыл все. Крик Сережи из детской, сдавленный вздох Лидии Петровны, довольный шепот Ирины.
И вот тогда во мне что-то переключилось. Вся боль, вся обида, все годы попыток доказать, что я своя, — все это испарилось. Осталась только ледяная, кристальная тишина. Та самая хрустальная тишина, что бывает после бури. Я медленно, очень медленно провела ладонью по щеке. Кожа горела. Но внутри был абсолютный ноль.
Я подняла на него глаза. Не с ненавистью. Не со слезами. Я смотрела на него, как смотрят на незнакомца, который вдруг совершил нечто необъяснимое и дикое. Он сам, кажется, был шокирован своим поступком. Его рука опустилась, пальцы судорожно сжались.
Я не сказала больше ни слова. Развернулась и пошла в детскую. Мимо окаменевшего Алексея, мимо двух женщин, которые уже не скрывали своих улыбок. Мое молчание было оглушительнее любого крика. В детской Катя прижимала к себе перепуганного Сережу. В ее больших глазах стояли слезы.
— Мамочка, что случилось? — прошептала она.
— Ничего, родная, — мой голос прозвучал странно спокойно, будто он принадлежал не мне. — Собирайте свои самые важные игрушки. Мы уходим.
И я начала собирать вещи. Механически, точно робот. Складывала в сумку детские пижамки, носочки, любимого плюшевого зайку Сережи. А в голове стучала только одна фраза, четкая и ясная, как приговор: «Все. Кончено».
Тихо закрыв за собой дверь в детскую, я прислонилась к прохладной стене, пытаясь перевести дух. В ушах все еще стоял тот оглушительный звон, что последовал за пощечиной. Но сейчас его вытесняли другие звуки — приглушенные всхлипы Сережи и тяжелое, растерянное дыхание Кати.
— Мама, папа нас больше не любит? — спросила дочь, глядя на меня широкими, влажными глазами.
Я присела перед ними, взяв их обеих за руки. Ладошки были маленькие, горячие, беззащитные.
— Папа устал, — сказала я, и голос мой, к моему удивлению, звучал ровно и спокойно. — А мы с вами поедем в маленькое приключение. Ненадолго. Как в сказке.
Мне нужно было забрать их теплые вещи из коридорного шкафа. Сделав глубокий вдох, я вышла обратно в коридор. Быстрая, бесшумная тень. Из гостиной доносились приглушенные голоса. Они думали, что я уже в детской, что за закрытой дверью я рыдаю от отчаяния.
Я уже потянулась к ручке шкафа, когда до меня донеслись слова. Тихие, шипящие, словно змеиное жало. Это были голоса Лидии Петровны и Ирины. Я замерла, вжавшись в стену, превратившись в слух.
— Наконец-то он ее спустил с небес на землю, — это был бархатный, довольный голос свекрови. — А то воображала себе бог знает что. Хозяйка.
— Мама, тише, — прошипела Ирина, но в ее тоне не было предостережения, а лишь нетерпеливое ожидание. — А вдруг он передумает? Побежит мириться.
— Не побежит. Я же видела его глаза. Он сам испугался того, что сделал, а теперь будет злиться на нее еще сильнее. Так уж мужчины устроены. Вину свою они всегда превращают в ненависть к тому, перед кем провинились.
В груди у меня что-то оборвалось и упало в ледяную пустоту. Они не просто наблюдали. Они анализировали, просчитывали, как тюремные надзиратели, наблюдающие за поведением заключенной.
— Чужая кровь, — продолжила Лидия Петровна, и в ее устах это слово прозвучало как окончательный приговор. — Ей не место делить наше наследство. Нечего было с самого начала пускать ее так далеко.
Наследство. Слово прозвучало тяжело и тупо, как удар молотка по наковальне. В голове пронеслось лицо покойного свекра, Ивана Сергеевича. Его добрые, уставшие глаза, его теплая, шершавая ладонь, когда он благодарил меня за стакан воды, поданный ночью.
— Успокойся, мам, — уже бодро сказала Ирина. — Как только папино завещание вступит в полную силу и мы получим все документы на руки, мы эту квартиру продадим. Дележку будем вести на троих. Она здесь не ночевала. А она со своими детьми… Куда она денется? Обратно к своей мамаше в ту деревню? У нее же кроме нас ничего нет.
У нее кроме нас ничего нет.
Эти слова вонзились в самое сердце. Да, у меня не было богатой семьи. Да, моя мама жила скромно в маленьком доме. Но разве это делало меня пустым местом? Разве это отменяло десять лет жизни, готовки, уборки, ухода за их же отцом, когда они, «родные», были слишком заняты своими делами?
Я вспомнила те месяцы, когда Иван Сергеевич угасал. Лидия Петровна жаловалась на давление и уходила в свою комнату «отдыхать». Ирина пропадала на каких-то «важных встречах». Алексей засиживался на работе. А я сидела у его кровати, поправляла капельницу, читала вслух газеты, слушала его тихие, бессвязные рассказы о молодости. Он называл меня «дочка». И для меня это был не расчет, а долг человеческий. Долг перед тем, кто отнесся ко мне с добротой.
А они… они видели в этом лишь угрозу. Угрозу их благополучию. Их деньгам.
За стеной послышался легкий, серебристый звон. Ирина, должно быть, взяла со стола какую-то фарфоровую безделушку.
— А это, кстати, золотое кольцо бабушки, то, что папа обещал ей отдать… Оно теперь твое, мам. Нечего ему тут валяться.
Звон монет. Настоящих или воображаемых. Он стоял у меня в ушах, смешиваясь с их шепотком. Этот шепоток был страшнее любого крика. Он обнажал всю подноготную, всю грязь, припудренную дорогой пудрой «семейных ценностей».
Я больше не могла этого слушать. Открыв дверцу шкафа, я схватила первые попавшиеся куртки и шапки детей. Руки дрожали, но не от страха, а от холодной, концентрированной ярости. Они ликовали, считая, что избавились от «ненужной» невестки. Они думали, что я сломлена и побеждена.
Но они ошибались. Этот удар, этот разговор… они не сломали меня. Они выжгли во мне все последние иллюзии. Они выковали из меня нечто твердое и острое.
Тихо вернувшись в детскую, я увидела, что Катя уже сама застегнула рюкзак. В ее взгляде читалась не детская решимость.
— Все, мама, мы готовы.
Я кивнула, беря за руку Сережу.
— Да, — тихо сказала я. — Теперь мы готовы по-настоящему.
Такси молча катило по ночному городу. Дети, измученные слезами и потрясением, задремали, прижавшись ко мне с двух сторон. Я смотрела в темное стекло, на расплывающиеся огни фонарей, и не видела ничего. Внутри была та же густая, непроглядная тьма. Слова «чужая кровь» и «дележка на троих» звенели в такт стуку колес, отбивая последние остатки тепла.
Мы приехали. Небольшая пятиэтажка на окраине, неприметная, серая. Я расплатилась с водителем, разбудила детей, и мы молча поднялись на третий этаж. Дверь вскрылась простым ключом, не таким, как массивная медная личина в нашей — в их — прежней квартире.
Комнатка была маленькой, но чистой. Простенький диван, стол, два стула. Ничего лишнего. Я привела детей в ванную, умыла их, переодела в пижамы, которые машинально сунула в сумку. Их движения были вялыми, покорными. Сережа уже плакал тихо, почти беззвучно, крупные слезы катились по щекам и падали на ткань пижамы. Катя, наоборот, замерла в неестественной, взрослой серьезности.
— Мама, мы больше не вернемся? — спросила она, укладывая брата на диван.
— Я не знаю, родная, — честно ответила я, накрывая Сережу одеялом. — Но сейчас мы здесь. И мы в безопасности.
Она кивнула, не задавая больше вопросов, и прилегла рядом. Через несколько минут их дыхание стало ровным и глубоким. Они сбежали из реальности в сон.
А мой побег только начинался. Я подошла к окну, глядя на темные очертания соседних домов. Как же я дошла до этой жизни? Все началось не сегодня. Не с той пощечины. Месяц назад, а может, два, я почувствовала ледяное дыхание надвигающейся беды. Липкие взгляды свекрови, колкие шутки золовки, отстраненность Алексея. Я была не женой и матерью, а обузой, которую терпели. И я, вопреки собственному желанию верить в лучшее, начала потихоньку готовить запасной выход. Нашла эту квартиру через подругу, сказав, что снимаю для дальней родственницы. Откладывала с каждой продуктовой покупки, с каждой своей небольшой подработки по переводу статей. Алексей считал это моим «баловством», не понимая, что для меня эти копейки были глотком воздуха, ниточкой к свободе.
Я потянулась за своей старой сумкой, той самой, кожзаменительной, потертой на сгибах, которую мне подарила мама перед свадьбой. «На счастье, дочка», — сказала она тогда. Ирония судьбы. Я запустила руку внутрь, в потайной кармашек, где всегда лежало немного наличных на «черный день».
И наткнулась на него.
Маленький, холодный, тяжеловатый для своего размера. Ключ. Не современный, с бородкой сложной формы, а старомодный, с длинным стержнем и изящной, витой головкой.
Память нахлынула волной, яркая и болезненная.
Тот вечер. Кабинет Ивана Сергеевича. Он был уже очень слаб, лекарства делали его сознание мутным, но в тот день глаза его горели странным, пронзительным огнем. Он сжал мою руку, когда я поправляла ему одеяло.
— Мариш… — его голос был хриплым шепотом. — Возьми. Для черного дня.
Он сунул мне в ладонь этот ключ. Я попыталась отказаться, испугалась.
— Иван Сергеевич, что вы…
— Молчи. Возьми. — его пальцы сжали мою руку с неожиданной силой. — Там… там правда. В столе. В потайном ящике. Они все… не поймут. Не доверяй им. — Он умоляюще посмотрел на меня, и в его взгляде была такая бездна тоски и предчувствия, что у меня по спине пробежали мурашки. — Для тебя. И для детей. Запомни.
Я взяла. Спрятала. А на следующее утро ему стало хуже, его увезли в больницу, откуда он уже не вернулся. Я тогда списала все на бред, на болезнь. Решила, что он, в своем полусне, перепутал меня с кем-то другим. Забыла. Засунула ключ в самый дальний уголок кошелька и старалась о нем не думать.
Сейчас я держала его в руке, и он обжигал ладонь, как раскаленный уголек. Это был не бред. Это было предупреждение. Последняя воля.
«Там правда».
Правда о чем? О них? О деньгах? О «наследстве», которое они так жаждали поделить на троих, вычеркнув меня и моих детей?
Я сжала ключ в кулаке. Холод металла проникал внутрь, смешиваясь с холодной решимостью, что поселилась во мне после того разговора за дверью. Они думали, что у меня ничего нет. Что я побеждена.
Но они ошибались. У меня был ключ. Не просто от ящика. Ключ от их обшей лжи. И я была готова его использовать.
Прошло три дня. Три дня тишины, разбавленной лишь детскими вопросами и шумом машин за окном. Алексей не звонил. Ни разу. Его молчание было красноречивее любых слов. Оно подтверждало все, что я услышала тогда за дверью. Он выбрал свою кровь. Чужую для меня и моих детей.
Я договорилась с соседкой, пожилой и доброй женщиной, чтобы она посидела с Катей и Сережей. Сказала, что ненадолго отлучусь по срочному делу. Дети смотрели на меня с тревогой, но я улыбнулась им так спокойно, как только могла.
— Я скоро, мои хорошие.
Сама я не была ни спокойна, ни хороша. Внутри бушевала буря, но я заковала ее в лед. Я надела простое темное платье, собрала волосы в тугой пучок. Я не должна была выглядеть как жертва. Я должна была выглядеть как тень. Как напоминание. Как судьба.
Дорога до прежнего дома заняла не больше двадцати минут. Я шла, не ощущая под ногами асфальта. В руке, в кармане пальто, я сжимала тот самый ключ. Его зубцы впивались в ладонь, отдаваясь тупой болью.
Я поднялась на знакомый этаж. Дверь казалась такой же массивной и неприступной, как и всегда. Я знала, что Алексея не будет. В это время он всегда был на работе. Дома должны были быть только они.
Сделав глубокий, будто последний вдох, я нажала кнопку звонка.
Шаги. Неторопливые, уверенные. Дверь распахнулась. На пороге стояла Лидия Петровна. На ней был дорогой домашний халат, а на лице — выражение легкого раздражения, которое сменилось шоком, а затем — медленно расползающейся ухмылкой торжества.
— Марина? — произнесла она, и в ее голосе прозвучала сладкая, ядовитая насмешка. — Что привело? Вещи забыла? Заходи, только не шуми, я отдыхаю.
Она отступила, позволяя мне войти, как будто я была нищей родственницей, пришедшей за подачкой. В гостиной, на диване, развалилась Ирина. Увидев меня, она медленно поставила чашку с кофе на стол и подняла бровь.
— О, смотри кто к нам вернулся. С повинной головой?
Я закрыла за собой дверь и остановилась посреди прихожей, не двигаясь дальше. Я смотрела на них, и мой взгляд, должно быть, был пустым и тяжелым, потому что ухмылка на лице свекрови медленно начала угасать.
— Я пришла не за вещами, — сказала я. Мой голос прозвучал ровно и громко в натянутой тишине квартиры.
— Ну конечно, — фыркнула Ирина. — Прощения пришла просить? Немного поздновато, милая.
— Я пришла за правдой, — продолжала я, не обращая на нее внимания. Мои глаза были прикованы к Лидии Петровне. — За правдой Ивана Сергеевича.
Имя покойного повисло в воздухе, как удар грома. Лицо свекрови побелело. Ирина резко встала с дивана.
— Что за бред ты несешь? Какая еще правда? Убирайся отсюда!
— Правда, которую вы так старательно прятали, — я медленно пошла по направлению к кабинету. — Правда, которую он доверил мне.
— Стой! — крикнула Лидия Петровна, ее голос сорвался на визг. Она бросилась мне наперерез, но я была уже у двери в кабинет. — Ты не имеешь права туда входить! Это не твоя комната!
— У меня есть право, — я повернула ручку. Дверь была заперта. Я достала из кармана ключ. Не тот, что висел на связке у Алексея, а мой. Маленький, старый.
— Что это? Откуда у тебя? — Лидия Петровна попыталась вырвать его у меня, но я была быстрее. Я вставила ключ в замочную скважину. Он подошел идеально. Громкий, сухой щелчок прозвучал как выстрел.
Я толкнула дверь и вошла в кабинет. Комната была залита дневным светом, пылинки танцевали в лучах. Все было так, как при нем. Пахло старыми книгами и легкой пылью.
— Выйди немедленно! — за спиной визжала Ирина. — Я полицию вызову!
Я подошла к массивному письменному столу из темного дерева. Я знала, что искать. Иван Сергеевич как-то показал мне его, шутя, много лет назад. Нажала на незаметную глазу пружинку под столешницей. Раздался тихий щелчок, и тонкая панель сбоку отскочила, открывая неглубокий, но длинный ящик.
Лидия Петровна, стоявшая в дверях, издала звук, похожий на стон. Ее рука вцепилась в косяк.
В ящике лежала толстая, потертая тетрадь в кожаном переплете и длинный конверт из плотной желтоватой бумаги.
Я вынула их. Держала в руках. Это было не просто наследство. Это было оружие. И я только что его зарядила.
Я стояла у стола, держа в руках тетрадь и конверт. Они были тяжелее, чем казались. Тяжесть прошлого, тяжесть обмана. Лидия Петровна и Ирина застыли в дверях, как два испуганных призрака. На их лицах не осталось и следа от былого торжества — только паника и ненависть.
— Отдай это! — прошипела свекровь, сделав шаг вперед. Ее пальцы сжались в бессильных кулаках. — Это не твое! Ты не имеешь права!
— Я имею право, которое дал мне Иван Сергеевич, — ответила я тихо, но так, чтобы каждое слово было отчеканено в гробовой тишине кабинета. — Право знать правду. И вы сейчас ее услышите.
Я открыла потрепанный кожаный переплет. Страницы были исписаны ровным, уверенным почерком, который к концу становился все более неровным, дрожащим. Я нашла последние записи. Голос мой прозвучал громко и четко, словно я читала приговор.
— «Десятого марта. Лида снова принесла эти „витамины для спокойствия“. Говорит, врач рекомендовал. Но я видел ее глаза. Она боится, что я проживу слишком долго. Боится, что я изменю завещание в пользу Алексея и Марины…»
— Лжешь! — взвизгнула Лидия Петровна. — Он бредил! Он был болен!
Я продолжала читать, не обращая на нее внимания.
— «Пятнадцатое марта. Ирина опять просила денег на свой „бoutique“. Суммы растут. Они думают, я не вижу, как они опустошают общий счет. Алексей слеп. Он верит им, а не той, которая ночами сидит у его постели…»
— Замолчи! — крикнула Ирина, бросаясь ко мне.
Я отступила за стол, прижимая тетрадь к груди.
— Хотите услышать, что он написал о вас, Ирина? «Моя дочь… ее сердце черствеет с каждым днем. Она смотрит на отца как на кошелек, который скоро опустеет. И винит в этом не себя, а Марину…»
Я перевернула страницу. Самая горькая часть.
— «Третье апреля. Сегодня я все понял. Случайно услышал их разговор. Лида говорила Ире: „Надо сделать так, чтобы он подписал документы, пока в ясном уме“. А что такое „ясный ум“ по их меркам? Это когда я под воздействием их таблеток не могу связать и двух слов и соглашаюсь на все… Они не ждут моей смерти. Они ее приближают».
В комнате повисла мертвая тишина. Лидия Петровна стояла, опустив голову, ее плечи тряслись. Но это была не дрожь горя, а сдерживаемая ярость.
— Это бред сумасшедшего старика! — выкрикнула она. — Никаких таблеток не было!
— Были, — холодно парировала я. — И вы знали, что они вредят ему. Вы знали, и вам было все равно. Лишь бы получить контроль над деньгами.
Я отложила дневник и взяла конверт. Он был запечатан сургучной печатью. Я медленно, на их глазах, сломала печать и вынула несколько листов.
— А это, — сказала я, — последняя воля Ивана Сергеевича. Нотариально заверенная. Более поздняя, чем та, что есть у вас.
Я пробежала глазами по тексту, отыскивая ключевые строки.
— «Все мое движимое и недвижимое имущество… я завещаю своему сыну, Алексею Ивановичу Волкову… с условием: он будет осуществлять материальное содержание моей жены, Лидии Петровны, и моей дочери, Ирины Ивановны, по своему усмотрению, исходя из их реальных потребностей…»
— Что?! — Ирина побледнела еще сильнее. — По его усмотрению? Это что значит?
— Это значит, — пояснила я, — что Алексей будет решать, сколько денег давать вам на жизнь. А не вы будете делить все на троих.
Я перевела взгляд на последний абзац. Сердце заколотилось в груди. Вот он, самый важный момент.
— «И отдельно: моей невестке, Марине Сергеевне Волковой, в знак моей благодарности за ее доброту, заботу и человеческое тепло, которое она дарила мне в последние годы, я завещаю пятьдесят процентов от средств, вырученных от продажи загородного дома в поселке Сосновка… как единственному человеку, который был рядом не ради выгоды…»
Я не могла больше читать. Голос предательски дрогнул. Я подняла глаза на своих мучителей. Они смотрели на меня с таким животным ужасом и ненавистью, что стало почти страшно.
— Дом… — прошептала Лидия Петровна, и ее лицо исказилось. — Он отдал тебе половину нашего дома?!
В этот момент в квартире хлопнула входная дверь.
— Мама? Ира? Что здесь происходит? Я с порога слышу крики!
В дверях кабинета, бледный, с растерянным лицом, стоял Алексей. Он не должен был быть здесь. Он смотрел на меня, на тетрадь и бумаги в моих руках, на перекошенные лица своей матери и сестры.
— Марина? Что ты здесь делаешь? Что это у тебя?
Он сделал шаг внутрь. Его мир, выстроенный на лжи и молчаливом согласии, трещал по швам, и он еще не понимал этого. Но сейчас он все поймет.
Алексей замер на пороге, его взгляд метался от моего лица к бледным, искаженным маскам его матери и сестры. В воздухе висела тишина, густая и звенящая, как натянутая струна перед разрывом.
— Марина? — еще раз произнес он, и в его голосе прозвучало неподдельное недоумение. — Что происходит? Что это у тебя?
Лидия Петровна внезапно ожила. Она бросилась к сыну, схватив его за руку.
— Сынок, она ворвалась сюда! Она что-то украла из кабинета отца! Какой-то бредовый дневник и бумаги! Вызови милицию!
Но Алексей не отреагировал на ее вопль. Его глаза были прикованы к пожелтевшим листам в моей руке. Он узнал тот самый плотный конверт, который они с матерью безуспешно искали после смерти отца.
— Это… отцово? — тихо спросил он.
— Да, — так же тихо ответила я. — Его последняя воля. И его дневник.
— Не слушай ее! — взвизгнула Ирина. — Она все подделала! Она хочет отобрать у нас все!
Я не стала спорить. Я просто протянула Алексею раскрытую тетрадь.
— Прочти, — сказала я. — Прочти, что творилось с твоим отцом в последние месяцы. Сам.
Его пальцы дрожали, когда он взял тетрадь. Он опустил глаза на страницу, которую я только что зачитывала вслух. Он начал читать молча. Сначала его лицо выражало лишь настороженность, потом по нему пробежала тень непонимания, а затем — медленное, ужасающее прозрение. Он поднял голову и уставился на мать.
— «Витамины для спокойствия»? — его голос был хриплым шепотом. — Что это значит, мама?
— Все вранье! — Лидия Петровна отпрянула от него, ее глаза бегали по сторонам, словно ища выход. — Он бредил! Ты же знаешь, какие лекарства он принимал!
— Лекарства выписывал врач! — Алексей ударил кулаком по косяку двери, и все вздрогнули. — А это… это ты сама ему подсовывала? Какую-то дрянь? Чтобы он был «в ясном уме» и подписывал то, что тебе нужно?
— Я… я хотела как лучше! — залепетала она, отступая. — Он был таким беспокойным, нервным… Я хотела ему помочь! А он, старый дурак, все в своем уме перевернул!
— Помочь? — Алексей засмеялся, и этот смех был страшным, беззвучным. — Помочь умереть поскорее? Чтобы получить доступ к его деньгам? Чтобы продать эту квартиру и поделить все на троих, выкинув Марину и моих детей на улицу?
Его взгляд перешел на Ирину, которая пыталась стать невидимкой у стены.
— И ты? Ты была в курсе этой аферы? Ты тоже «помогала»?
— Я ничего не знала! — испуганно выпалила Ирина. — Это все мама! Я только про деньги… про наследство…
— Молчи! — проревел он так, что стекла задрожали. — Молчи, ты, жадная тварь! Вы обе… Вы что с ним сделали?
Он смотрел на них, и в его глазах читалось не только отвращение, но и боль. Боль от предательства самых близких. Боль от осознания, что его отец угасал не просто от болезни, а от рук тех, кого он считал семьей.
— Мы… мы делали это для семьи! — внезапно выкрикнула Лидия Петровна, собрав остатки гордыни. Ее голос снова стал твердым и властным. — Чтобы мы не стали нищими! Чтобы сохранить твое наследство! А эта… — она ядовито ткнула пальцем в мою сторону, — эта пришлая хотела все отобрать! Вместе с отцом они строили планы против нас!
Алексей покачал головой. Карточный домик его веры в них рухнул окончательно.
— Не смей на нее показывать. Она единственная, кто был с отцом до конца. А вы… вы даже похоронить его нормально не смогли, все думали о том, кто сколько получит.
Он отшвырнул тетрадь на стол и прошелся рукой по лицу. Он выглядел внезапно постаревшим и сломленным.
— Уходите, — тихо сказал он. — Уходите отсюда. Сейчас же.
— Как?! — ахнула Ирина. — Это наш дом!
— Это был дом моего отца! — поправил он ее, и в его голосе зазвенела сталь. — А по его последней воле, распоряжаться здесь буду я. И по своему усмотрению, как он и написал, я буду решать, что вам нужно. Так что собирайте свои вещи и уезжайте. В загородный дом. Пока я не передумал и не выгнал вас на улицу.
Лидия Петровна выпрямилась. В ее глазах погас последний огонек. Она поняла, что игра проиграна. Ее царству пришел конец. Она молча, не глядя ни на кого, развернулась и вышла из кабинета. Ирина, бросив на брата взгляд, поленный животного страха, поплелась за ней.
Алексей остался стоять, опершись о стол. Он смотрел в пустоту. А я смотрела на него, держа в руках завещание, которое только что разрушило его мир. Но я не чувствовала радости. Только горькое, холодное удовлетворение от того, что правда наконец восторжествовала. И бесконечную, всепоглощающую усталость.
Прошло несколько месяцев. Зима сдала свои позицы хрупкому, прозрачному марту. Солнце светило уже по-весеннему, по-новому, заливая светом нашу маленькую, но теперь уже собственную квартиру. Ту самую, которую я купила на деньги от продажи половины загородного дома. Деньги, которые Иван Сергеевич завещал мне как «единственному человеку, который был рядом не ради выгоды». Свекровь с дочерью, получив свою долю, переехали в другой город. Их власть и их ядовитые шепотки навсегда исчезли из нашей жизни.
Я стояла у окна, глядя, как Катя и Сережа возятся с коробкой новых карандашей за столом. Их смех был уже не таким настороженным, не таким тихим. Они снова учились быть просто детьми.
Сережа, увлеченный рисованием, нечаянно локтем толкнул свою чашку. Она с грохотом покатилась по столу, но, к счастью, не разбилась, а лишь расплескала остатки компота. Он замер, испуганно глядя на меня, ожидая взрыва, крика, повторения того страшного вечера.
Я спокойно подошла, взяла тряпку и вытерла лужу.
—Ничего страшного, солнышко. Бывает. Дорисовывай.
Его лицо озарила робкая,счастливая улыбка. Он снова почувствовал себя в безопасности. В своем доме.
Раздался звонок в дверь. Я знала, кто это. Я подошла к двери и посмотрела в глазок. На площадке стоял Алексей. Без цветов, без подарков. С пустыми руками, но с полными глазами. Он приходил часто. Сначала — с покаянными речами, потом — просто помогал по хозяйству, чинил сломанный стул, вещал полку, играл с детьми. Он был тенью того самоуверенного мужчины, что когда-то поднял на меня руку. Теперь он был просто человеком, который пытался заслужить прощение. Не моё, может быть. А свое собственное.
Я открыла дверь. Он стоял, не решаясь переступить порог без приглашения.
—Можно? — тихо спросил он.
—Входи, — кивнула я.
Он разулся, аккуратно поставил ботинки и прошел в комнату. Дети встретили его радостными возгласами. Катя тут же повисла у него на шее, Сережа потянул за руку, чтобы показать свой новый рисунок. Он смотрел на них, и в его глазах стояла такая боль и такая нежность, что у меня сжалось сердце. Он любил их. Это было единственное, в чем я не сомневалась.
Он помог им дорисовать машинку, потом подошел ко мне. Мы стояли у окна, глядя на просыпающийся город.
—Как ты? — спросил он, как спрашивал каждый раз.
—Хорошо, — ответила я, как отвечала всегда. — По-настоящему хорошо.
Он молча кивнул. Потом, глядя куда-то вдаль, проговорил:
—Я все продал. Ту квартиру. Не могу я там больше быть. Каждая щель напоминает… обо всем. Снял пока студию рядом с работой.
Он помолчал,подбирая слова.
—Марина… Я не прошу тебя вернуться. Я знаю, что склеить разбитую вазу невозможно. Ту, из-за которой все началось. Осколки останутся осколками. Но… — он повернулся ко мне, и его лицо было искажено мукой. — Но может быть, мы можем собрать что-то новое? Из других осколков? Из правды, которая у нас теперь есть? Если… если я захочу. Если ты захочешь.
Я смотрела на него. На этого человека, который был когда-то моим мужем, потом — моим палачом, а теперь — просто несчастным, одиноким человеком, который пытался найти путь назад. Но не в тот дом лжи, а в новый, честный мир.
Я не отвечала сразу. Я посмотрела на детей. Они смотрели на нас, затаив дыхание. В глазах Кати читалась мольба. Она все еще верила в сказку, где папа и мама вместе.
Я подошла к столу, взяла со стола тот самый старомодный ключ. Он лежал у меня на виду, как напоминание. Я протянула его Алексею.
—Это больше не нужно ни мне, ни тебе. Правда уже не в потайном ящике. Она здесь. — Я положила ключ ему на ладонь и сомкнула его пальцы. — Ты можешь приходить. В гости. Только один. Без своего прошлого.
Он сжал ключ в кулаке, и его плечи вздрогнули. Он понял. Это не было прощением. Это было началом. Длинного, трудного пути, на котором ему придется каждый раз доказывать, что он изменился. Что он не тот человек, что способен поднять руку на жену. Что он способен ценить ту, что была рядом не ради выгоды.
— Спасибо, — прошептал он, и его голос сорвался. — Я… я приду. Завтра. Если можно.
— Приходи, — сказала я. — Мы будем дома.
Он еще раз обнял детей, кивнул мне и вышел. Дверь закрылась за ним с тихим щелчком. Я повернулась к детям. Катя смотрела на меня с бездонной надеждой.
—Папа теперь будет приходить? Часто?
—Будет, — улыбнулась я ей и обняла обоих. — Теперь все будет по-другому. По-честному.
Я подошла к окну. Алексей вышел на улицу и остановился, подняв лицо к солнцу. Он простоял так недолго, потом решительно зашагал прочь. Не прочь от нас, а навстречу своему новому пути. Возможно, когда-нибудь наши пути снова пересекутся. А возможно, и нет. Но теперь этот выбор был за мной. Я была больше не «чужая». Я была началом. Началом новой семьи. Или началом своей, отдельной, но честной жизни. И это было главное.
