— …и вот сюда, Елена Сергеевна, мы добавим кант из бархата. Не волнуйтесь, не будет «тяжело». Это французский бархат на шелковой основе, он ляжет, как вторая кожа, — бархатистый голос Юлии наполнил просторную комнату.
Полгода. Шесть месяцев прошло с того дня, как она закрыла за собой дверь «хрущевки», оставив бывшую семью в руинах их собственной жадности.
— Юлечка, милая, я вам верю, — улыбнулась пожилая женщина, профессор филологии, оглядывая себя в огромном, дореволюционном зеркале в резной раме. — Вы не швея. Вы — кутюрье. Выкройка вашей жизни, как вы тогда сказали… Ох, я так рада, что она у вас получилась.
Юлия улыбнулась в ответ. Та, прошлая улыбка-оскал, давно исчезла. Эта была настоящей.
Ее новая жизнь пахла не пригоревшим супом и валокордином, а дорогим мылом, французскими духами клиенток и пыльной, сладковатой нотой старого паркета. «Сталинка» тетки, которую она едва знала, оказалась не просто квартирой, а крепостью. Высоченные потолки, лепнина, дубовые двери. Идеальное место для ателье.
Сначала было страшно. Десять лет она была «женой прораба», вечной помощницей, бесплатным приложением. А теперь на визитке, напечатанной на плотном картоне, было выведено: «Юлия. Авторский пошив. Индивидуальные лекала».
Она не стала продавать квартиру. Она вложила в нее часть оставшихся денег — отреставрировала паркет, повесила тяжелые шторы. Одна из трех комнат стала ее мастерской-приемной. И клиентки пошли. Сначала знакомые знакомых, потом — «сарафанное радио» в университетской и театральной среде. Юлино умение «посадить» вещь на любую, самую сложную фигуру, было почти магическим.
— Знаете, Юлечка, как отличить настоящий шелк от подделки? — вдруг спросила Елена Сергеевна, поглаживая ткань. — Его нужно поджечь.
— Пахнет горелым пером, — тут же ответила Юлия. — А ацетатный или вискозный — плавится, как пластик, оставляя твердый шарик. Я так всегда ткани проверяю.
— Вот! — хлопнула в ладоши профессор. — Вот так и с людьми, деточка. Сразу и не поймешь, кто перед тобой. А как «подожжешь»… как коснется беда или, наоборот, большие деньги… так сразу и видно, у кого внутри благородная нить, а у кого — дешевая синтетика, готовая расплавиться и прилипнуть к рукам. Вы своих «родственников»… подожгли.
Юлия кивнула, отводя взгляд. Воспоминание кольнуло, но уже не так больно. Развод прошел на удивление тихо. Василий на суд не явился, прислал согласие. Долг в триста тысяч, разумеется, никто не вернул. Юлия и не стала требовать. Адвокат советовал подать иск, но она решила, что ее свобода, ее душевное спокойствие, стоят дороже. Она просто отрезала. Как отрезала лишнюю ткань с выкройки.
Елена Сергеевна ушла, оставив в комнате аромат «Climat». Юлия осталась одна.
Она подошла к окну. В центре Москвы шумела жизнь, но за толстыми стенами «сталинки» было тихо. Она посмотрела на свои руки. Те самые руки, над которыми когда-то смеялась Мария Захаровна. «Руки, как у прачки! У швеи должны быть пальчики, как у дворянки!»
Юлия усмехнулась. Теперь на этих руках был аккуратный французский маникюр. Но они не стали «дворянскими». Они остались руками труженицы. Сильными, быстрыми, умелыми. Только теперь они работали на нее.
Она вспомнила, как десять лет назад, на заре их с Василием жизни, он принес ей первую «халтуру» от матери. Перешить ее старое пальто. Юлия просидела три ночи, полностью перекроила вещь, сделала из мешка нечто стильное. Мария Захаровна покрутилась перед зеркалом и сказала: «Ну, на безрыбье… Могла бы и получше. Карманы кривоваты». И сунула ей сто рублей. «На конфеты».
Юлия тогда проглотила обиду. Как глотала сотни раз после.
Она так глубоко ушла в эти воспоминания, что не сразу услышала звонок в дверь. Не мелодичный звонок по телефону, а резкий, требовательный — в домофон.
Юлия нажала кнопку.
— Кто?
— Юля! Юлечка, открой! Это я, мама! — раздался в трубке дребезжащий, полный слез и отчаяния голос Марии Захаровны.
У Юлии внутри все похолодело. Не от страха. От омерзения.
Она молчала секунду, решая, стоит ли. Но любопытство и какое-то странное, злое предчувствие взяли верх. Она открыла.
Через пять минут в ее идеальную, пахнущую дорогим мылом прихожую, ввалились они.
Мария Захаровна и Оксана.
Они выглядели… плохо. Гораздо хуже, чем полгода назад. Мария Захаровна была одета в ту самую, когда-то перешитую Юлей, куртку, которая теперь висела на ней мешком. Лицо опухшее, серое. Оксана — в дешевой леопардовой кофточке и с облупившимся черным лаком на ногтях. От нее несло дешевыми сигаретами.
Но самое страшное было в их глазах. Тогда, полгода назад, в них была жадность и гнев. Теперь — тупая, отчаянная зависть.
Они стояли посреди прихожей и не могли выдохнуть. Их душил не запах «Climat». Их душила эта квартира. Эти потолки. Эта резная рама зеркала, в котором они отражались, как две кляксы на шелковом полотне.
— Ну… хоромы, — первой выдавила Оксана, злобно дернув плечом. — Жируешь, значит. А мы…
— Зачем вы пришли? — голос Юлии был ровным. Как строчка на машинке «Zinger».
Мария Захаровна тут же вскинула голову. Актриса, провалившая пробы, решила начать сначала.
— Юлечка! Деточка! — она сделала шаг вперед, протягивая руки для объятий.
Юлия не сдвинулась с места. Руки свекрови повисли в воздухе.
— Что вам нужно, Мария Захаровна? — повторила Юлия.
И тут плотину прорвало.
— Да как же ты… как у тебя совести хватает?! — зашипела она, моментально забыв про слезы. — Ты… ты… жизнь нам всем сломала! Ты знаешь, что с Васей?!
— Не знаю. И знать не хочу, — отрезала Юлия.
— А придется! — взвизгнула Оксана. — Он из-за тебя… из-за тебя…
— Оксанка, молчи! — оборвала ее мать. Она вдруг схватилась за сердце и тяжело осела на банкетку в прихожей. — Ох… плохо мне… Юля, воды… У меня сердце…
Юлия осталась стоять.
— Скорую?
— Не надо скорую! — Мария Захаровна открыла один глаз. — Ты… ты доведешь меня! Я… Юля… я же по-хорошему пришла.
— Я слушаю, — Юлия скрестила руки на груди. На ней была простая шелковая блузка ее собственного дизайна. Контраст между ней и ее «гостями» был чудовищным.
— Вася… — начала Мария Захаровна, выдавливая слезу. — Вася сохнет по тебе. Он пьет!
— Раньше он пил по пятницам. Что-то изменилось?
— Все изменилось! — закричала свекровь. — Работы у него нет! Ты же его… подставила! Всех клиентов распугала! Ты же… ты же… бухгалтером у него была! А теперь никто ему не верит, все договоры требуют! А он так не привык! Мы… мы… Оксаночка вон, полы пошла мыть в «Пятерочку», чтобы с голоду не умереть!
Юлия посмотрела на ногти Оксаны.
— Не похоже, что она сильно перетрудилась.
— Ах ты, змея! — Оксана бросилась вперед, но наткнулась на ледяной взгляд Юлии и отступила. — Да ты… Ты должна нам! Ты десять лет за Васькой, как за каменной стеной жила! В нашей квартире! Ты всем нам обязана!
— Обязана? — Юлия усмехнулась. — Хорошо. Давайте считать. Платья Оксане — бесплатно. Десять лет. Кормежка, обстирка, глажка Василия, который приносил «маме» всю зарплату, — засчитываем? Мои чеки на триста тысяч, которые вы так и не оплатили?
— Это другое! — топнула ногой Мария Захаровна. — Это было «по-семейному»! А ты… ты… У тебя вон, хоромы! А мы… Юля, у меня операция! На сердце!
— Поздравляю.
— Да какая ты… бессердечная! Мне деньги нужны! Большие! А ты… ты… должна помочь! Ты же… не чужая…
И вот тут Юлия поняла, зачем они пришли. Прошло полгода. Они проели все, что было. Они поняли, что Василий без Юлиной «бухгалтерии» и инвестиций — ноль. И они пришли сюда, в ее новую жизнь, как тараканы из старой, пропитанной нафталином щели.
— Я вам ничего не должна, — тихо сказала она.
— Да как же! — снова взвилась Мария Захаровна. — А Вася?! Ты о нем подумала?! Он же… он же… с собой покончить хотел!
Юлия замерла. Это был удар ниже пояса.
— Что? — переспросила она.
— А то! — глаза свекрови заблестели недобрым, торжествующим огнем. Она поняла, что нашла, чем пронять. — Вчера! В петлю полез! Мы с Оксанкой еле вытащили! Врача побоялись звать… из-за тебя! Наглотался, и… записку оставил! «Прости, Юля», — пишет! Ты… ты… в тюрьму сядешь! За доведение до самоубийства!
Оксана тут же подхватила:
— Да! Да! Мы в полицию пойдем! Мы скажем, что это ты его бросила, обобрала! Ты его довела! У нас и записка есть!
В прихожей повисла тишина. Мария Захаровна, тяжело дыша, смотрела на Юлию. Она ждала. Ждала, что та сломается, испугается, начнет плакать, предлагать деньги.
Юлия молчала. Она смотрела куда-то сквозь них.
— Доведение, значит? — наконец, произнесла она. — Статья сто десятая. До четырех лет.
— Вот-вот! — обрадовалась Оксана. — Или плати! Нам… нам… миллион нужен! На операцию маме! И Васе… на реабилитацию!
Юлия медленно подняла на них глаза.
И улыбнулась.
Той самой улыбкой.
— Какая же вы… — она покачала головой, — даже не злая, Мария Захаровна. Вы… глупая.
— Что?! — ахнула свекровь.
— Это очень серьезное обвинение. Доведение до самоубийства. Василий в петлю полез? Вчера?
— Да! — хором ответили обе.
— Странно, — Юлия достала из кармана элегантного жилета смартфон. — Очень странно. Потому что Василий писал мне. Сегодня. Час назад.
Она развернула экран. Мария Захаровна и Оксана невольно шагнули ближе.
На экране было сообщение в мессенджере. От абонента «Василий Бывш.».
«Юль. Прости. Мамка с Оксанкой к тебе пошли. Не верь ни одному слову. Они врут про меня. У них деньги кончились. Хотят тебя на жалость взять. Прости, если сможешь. Я… я правда…»
Сообщение обрывалось.
Юлия подняла взгляд. Такого страха, такого животного, липкого ужаса в глазах свекрови она не видела никогда. Мария Захаровна смотрела на телефон, как на призрака. Она поняла, что ее сын, ее Васечка, ее марионетка… предал ее.
— Он… он… — пролепетала Оксана.
— Он слабак, — закончила за нее Юлия. — Он всегда им был. Он боится вас. Но меня и моего адвоката он, видимо, боится больше.
Юлия убрала телефон.
— Вы думали, что пришли сюда за деньгами? — она сделала шаг вперед. — Нет. Вы пришли сюда, чтобы в последний раз попытаться вытереть об меня ноги. Вы не можете вынести, что я — живу. Что я дышу. Что я шью платья не из вашего барахла, а из дорогого шелка. Вы не можете мне простить моего счастья.
— Да какое у тебя счастье?! — взвизгнула Оксана. — Одна, как сыч!
— Я не одна, Оксана. Я — свободна. — Юлия открыла входную дверь. — Этого вы мне и не можете простить.
Она говорила тихо, но ее слова звенели, как натянутая струна.
— Вы, Мария Захаровна, всю жизнь учили меня, что надо «бороться». Что «женщина должна». И я боролась. Я боролась за ваш проклятый «мир в семье». Я боролась за то, чтобы у Васи были чистые рубашки, а у Оксаны — новые платья. Я десять лет своей жизни положила на то, чтобы вы все были сыты и довольны. Я думала, что опускать руки нельзя. Что надо терпеть.
Она повысила голос, и в нем зазвенел металл.
— А оказалось, бороться надо! Но не за вас! А от вас! Оказалось, что иногда, чтобы спасти корабль, надо выбросить за борт самый гнилой, самый тяжелый, самый бесполезный балласт!
Она посмотрела им в глаза.
— Вы пришли сюда. В мой дом. Вы лгали мне о смерти. О самоубийстве. Чтобы выклянчить у меня миллион.
Мария Захаровна попыталась что-то сказать, но не смогла.
— Так вот, — продолжила Юлия. — Я не буду вызывать полицию. Хотя шантаж — это тоже статья. Я сделаю кое-что получше.
Она снова достала телефон и набрала номер.
— Семен Борисович? Добрый день. Это Юлия. Да… Простите, что отвлекаю. Помните то дело о долге в триста тысяч? Да, которое я просила придержать… Знаете, я передумала. Давайте дадим ему ход. И еще. У меня есть основания полагать, что ответчик скрывал доходы в особо крупном размере. И его мать, Мария Захаровна… да-да, та самая… кажется, была его «хранителем». Думаю, налоговой инспекции будет очень интересно поговорить с пенсионеркой, которая строит дачу…
Она говорила это, глядя прямо в побелевшее лицо Марии Захаровны.
— Что… что ты делаешь, ирод?! — закричала та. — Ты же… ты же… по миру нас пустишь!
— Я? — Юлия нажала отбой. — Нет, Мария Захаровна. Вы сами. Все сами. А теперь — вон.
Она указала на дверь.
Оксана попятилась. Но Мария Захаровна вдруг замерла. Вся ее фальшивая болезнь, вся слабость слетели. Перед Юлией стояла злая, загнанная в угол, но все еще опасная старуха.
— Ты пожалеешь, — прошипела она. — Ты… ты… сгниешь тут одна! В шелках своих! Никому ты не нужна!
— Вон, — повторила Юлия.
И они вышли. Точнее, вывалились. Спотыкаясь, толкая друг друга.
Юлия закрыла тяжелую дубовую дверь. Повернула массивный ключ. И только тогда позволила себе выдохнуть. Она медленно подошла к окну, прижав руки к груди. Она не плакала. Она смеялась. Тихо, почти беззвучно, утирая слезы, которые все-таки брызнули из глаз. Это был не плач обиды. Это был смех облегчения. Смех победителя.
Десятилетняя выкройка ее жизни была окончательно распорота. Впереди был чистый, дорогой, идеальный отрез шелка. И теперь она точно знала, что сошьет из него шедевр.
В кармане завибрировал телефон. Это была Елена Сергеевна.
«Юлечка, милая, совсем забыла! К этому платью… А сделайте мне, пожалуйста, еще и подкладку. Обязательно шелковую».
Юлия улыбнулась. По-настоящему.
— Конечно, — прошептала она в пустоту. — Самую лучшую.
