Тишина в спальне была густой и вязкой, словно настоянной на невысказанных упреках. Кирилл лежал поверх пухового одеяла, закинув руки за голову, и его голос, бархатистый, с едва уловимой хрипотцой, обволакивал Полину, как теплый, но липкий туман. Он смотрел в потолок, где в полумраке, казалось, уже чертил воздушные замки их грядущего величия.
— Полина, душа моя, ну представь, только на мгновение, — он говорил мягко, нараспев, словно убаюкивал ребенка или заговаривал змею. — Мы избавляемся от этой рухляди. От этого чемодана без ручки. Просто земля, заросшая бурьяном, и покосившийся сарай. И всё! На руках — живой капитал. Я вкладываю средства в дело, обороты растут, и через год, ну, от силы полтора, мы взлетаем. Понимаешь? Взлетаем по-настоящему, к стратосфере.
Полина не отрывала взгляда от раскрытой книги, хотя буквы расплывались перед глазами, превращаясь в бессмысленные черные муравьиные дорожки. Она чувствовала этот разговор кожей, ощущала его приближение так же, как старые раны чувствуют смену погоды. За последние два месяца эта беседа всплывала уже в пятый раз, неизменно следуя одному и тому же сценарию: сначала мечтательная, елейная интонация, затем тяжеловесное, давящее «мы», и, наконец, кульминация — глагол «взлететь», от которого веяло не свободой, а катастрофой.
— Кирилл, это дача моих родителей, — ответила она ровно, переворачивая страницу немеющими пальцами. — Они живут ею. С мая по сентябрь там их дыхание. Там мамины флоксы, которые она выхаживала десять лет. Там баня, срубленная отцом, каждый венец которой он укладывал своими руками. Какой «кусок земли»? О чем ты говоришь?
— Я же не предлагаю выгнать их на паперть! — Кирилл резко сел, пружины матраса жалобно скрипнули. Его энтузиазм обрел плоть, стал настойчивым, телесным. Он придвинулся ближе, и его ладонь, горячая и властная, легла ей на плечо. — Мы купим им другую! Лучше, современнее. С нормальным септиком, а не этой позорной ямой. Подальше от городской гари, в сосновом бору. Они старики, им нужен покой, а не грядки. А это… Поля, пойми, это наш трамплин. Шанс, который выпадает раз в столетие. Я всё просчитал до копейки.
Она молча, брезгливым движением сняла его руку со своего плеча, словно это было крупное насекомое, и положила на одеяло. «Просчитал». Она знала цену этому слову. В его лексиконе оно означало, что он уже мысленно растратил деньги, которых не существовало, вырученные от продажи того, что ему не принадлежало. Этот мифический «трамплин» маячил в их жизни постоянно, как мираж в пустыне, обещая оазис, но приводя лишь к новым пескам. Он был необходим для очередного «гениального прорыва», который, подобно всем предыдущим, должен был осыпать их семью золотым дождем, но приносил лишь засуху.
— Я не стану обсуждать это с ними, — отрезала она, захлопывая книгу. Звук вышел сухим, как выстрел. — Тема закрыта. Навсегда.
— Ладно, ладно, — он вскинул руки в примирительном жесте, но в уголках его губ залегла тень плохо скрытого раздражения. — Как скажешь, моя королева. Просто подумай. Не обо мне — о нас. Пойду смою усталость.
Дверь ванной комнаты щелкнула, и вскоре шум воды наполнил квартиру монотонным гулом. Полина откинулась на подушки, чувствуя, как свинцовая усталость придавливает её к постели. Гнева не было — он выгорел давно. Осталась лишь тоскливая пустота от бесконечного участия в пьесе про великого комбинатора, где ей отводилась роль безмолвного спонсора и главного трофея одновременно. Она потянулась за своим телефоном, чтобы растворить мысли в бессмысленном потоке новостной ленты, когда на тумбочке мужа ожил его аппарат. Экран полыхнул в полумраке спальни холодным светом. «Мама».
Сердце пропустило удар, сжалось в дурном предчувствии. Свекровь, Людмила Ивановна, имела обыкновение звонить днем, в рабочие часы. Поздний звонок всегда был вестником чего-то чрезвычайного. Повинуясь импульсу, Полина взяла телефон и провела пальцем по стеклу.
— Алло, — произнесла она тихо.
Но её не слушали. Из динамика, словно прорвало плотину, хлынул быстрый, захлебывающийся шепот, не предполагающий диалога.
— Кирюша, ну что там? Ты поговорил с ней? Чего ты резину тянешь, сынок? Она опять кочевряжится? Дави на нее, дави сильнее, не жалей! Скажи, что это ради семьи, ради будущих внуков, соври что-нибудь, господи! А то уведут твой трамплин из-под носа, старики эти кому-нибудь другому свою халупу отпишут. Нам деньги нужны, воздух как нужны! Срочно!
Слова хлестали Полину по лицу, как ледяные пощечины. «Трамплин». Её трамплин. «Нам деньги нужны». В голове воцарилась звенящая ясность, вытеснившая и усталость, и сомнения. Она не проронила ни звука. Просто нажала на красную иконку, обрывая поток чужой алчности. Шум воды за стеной стих. Полина осталась сидеть на кровати, выпрямившись, как натянутая струна. Телефон она не вернула на тумбочку. Она сжимала его в руке, и гладкий пластик казался раскаленным углем. Это была улика. Неопровержимое вещественное доказательство преступления, о котором она догадывалась, но в которое отказывалась верить.
Дверь ванной отворилась, выпустив клубы пара. Из белого облака вышел Кирилл, обернутый в полотенце на бедрах, со вторым, намотанным на манер чалмы, на голове. Он был расслаблен, распарен, на лице блуждала ленивая, самодовольная улыбка сытого кота. Встретившись с взглядом жены, он осекся. Её глаза были ему незнакомы. В них не осталось ни капли тепла, только холодный, спокойный блеск хирургической стали.
— Что-то стряслось? — спросил он, и улыбка начала медленно сползать с его лица, как тающий воск.
Она молча смотрела на него — на капли воды, стекающие по груди, на нелепую чалму на голове. А затем медленно подняла руку, демонстрируя ему экран его собственного телефона.
— Твоя матушка звонила, изволновалась вся! Интересуется, когда ты меня окончательно доломаешь насчет продажи дачи. Передай ей, что трамплин для твоего великого взлета сломался. И чтобы забирала своего сыночка-акробата к себе домой.
Кирилл застыл на полпути к гардеробу. Полотенце на голове съехало набок, обнажая мокрые, слипшиеся волосы, придавая ему вид комичный и жалкий. Он нервно хохотнул, но смех вышел сухим и дребезжащим, словно кашель.
— Поля, ты чего? Мама ляпнет, не подумав… Старый человек, своя логика, ты же знаешь. И вообще, с каких это пор ты отвечаешь на мои звонки? Это личное пространство!
Он попытался напустить на себя обиженный вид, перевернуть шахматную доску, выставить её виноватой в нарушении границ. Старый, проверенный прием. Но в этот раз он дал осечку. Полина даже бровью не повела. Она смотрела сквозь него, словно он был прозрачным призраком.
— «Трамплин», Кирилл. Какое изумительно точное слово. Не «наш шанс», не «семейное гнездо», а именно «трамплин». Пружинистая доска, чтобы один-единственный прыгун мог взмыть ввысь, оттолкнувшись от чужой спины. Я всё думала, что мне это напоминает? И вспомнила. Помнишь ту «перспективную кофейню», которая требовала «ничтожного стартового капитала»? Мой отец тогда дал тебе денег. А когда твоя гениальная концепция рассыпалась в прах через полгода, он же и закрыл твои долги, чтобы к нам не пришли люди с тяжелыми взглядами. Это был первый пробный прыжок?
Кирилл дернулся, словно от удара хлыстом. Он сорвал с головы полотенце и швырнул его на пол. Лицо его заострилось, черты исказились, в глазах вспыхнул злой, загнанный огонек.
— Это был бизнес! Предпринимательство! Там всегда есть риски! Я хотел как лучше для нас!
— Для нас? — она медленно покачала головой, и на её губах проступила тонкая, ядовитая усмешка. — А покупка автомобиля? Помнишь, как ты пел соловьем, что нам нужна машина побольше, «представительского класса», потому что это «статус» и «инвестиция в имидж»? Мои родители подарили мне на юбилей деньги, и мы купили «нашу» машину. Только за рулем почему-то всегда восседал ты. Ты возил на ней своих приятелей, ездил на «деловые встречи», которые растворялись в тумане. Я на ней за три года съездила в супермаркет от силы раз десять. Это была вторая попытка взлететь, верно? За чужой счет.
Каждое её слово падало тяжело и весомо, как камень в стоячую воду. Она не обвиняла, не истерила. Она препарировала их совместную жизнь, слой за слоем, обнажая уродливую анатомию их брака.
— Это не помощь была, Кирилл. Это было спонсорство. А я, выходит, не жена. Я твой генеральный инвестор, обязанный бесперебойно поставлять ресурсы для твоих грандиозных химер. Только вот стартапер из тебя никудышный. Ни один твой проект не взлетел. И теперь ты решил поставить на кон последнее, что у меня есть — память и труд моих родителей. Какая восхитительная предприимчивость.
— Хватит! — рявкнул он, и голос его сорвался на фальцет. — Хватит меня унижать! Ты никогда в меня не верила! Ни одной секунды! Всегда смотрела свысока, со своей колокольни, где всё подано на блюдечке с голубой каемочкой! Ты хоть представляешь, каково это — жить с человеком, который каждым вздохом напоминает тебе, что ты ему обязан? Да, твои родители нам помогали! И что? Ты меня этим попрекала каждый день! Своим молчанием, своим взглядом! Думаешь, я не видел, как ты на меня смотришь? Как на ничтожество! Как на содержанца с амбициями!
— Содержанец с амбициями? — Полина чуть склонила голову набок, словно дегустируя это определение. — Пожалуй, да. Ты прав. Именно так я на тебя и смотрела в последнее время. Просто не решалась произнести это вслух. Благодарю, что избавил меня от этой необходимости.
Это спокойное, почти ленивое согласие подействовало на Кирилла сильнее, чем любой крик. Он ждал возражений, слез, ответных оскорблений — топлива, чтобы раздуть пожар скандала и снова занять удобную позицию непризнанного гения и жертвы. Но она просто согласилась. Она обезоружила его, украв его единственное оружие — его мнимую обиду. И тогда маска окончательно треснула и осыпалась пылью.
— Ах вот как! — прошипел он, лицо его исказилось гримасой чистого, незамутненного презрения. Он сделал шаг вперед, его полуобнаженное тело напряглось. — Значит, так, да? Ну что ж, великолепно! Тогда давай начистоту. Да, я хотел продать эту чертову дачу! И знаешь что? Я имел на это полное моральное право! Потому что я потратил на тебя лучшие годы своей жизни! Я инвестировал в этот брак свою молодость, свою энергию, своё время!
Он говорил громко, зло, выплевывая слова, словно избавляясь от яда, копившегося годами.
— Твои родители сидят на этих сотках, как собаки на сене! Они им не нужны, это мертвый актив! А мне он нужен! Чтобы построить что-то настоящее, а не прозябать в этой твоей уютной, мещанской норке! Ты думаешь, мне нравилось жить по твоему расписанию? Терпеть твоих пресных подруг с их разговорами о подгузниках и скидках? Высиживать ваши унылые семейные обеды, где твой отец смотрит на меня, как на пустое место? Я всё это терпел! Ради тебя! Ради нашего будущего, которое ты так старательно саботировала своим страхом и своей ленью!
Он метался по комнате, как зверь в клетке, от кровати к окну и обратно, оставляя на паркете влажные следы. Теперь это был не любящий муж и даже не обиженный мальчик. Это был хищник, которого лишили законной добычи.
Полина молча наблюдала за этой вспышкой. Она не перебивала. Она дала ему выговориться, выплеснуть всё до последней капли желчи. Она смотрела на него так, как врач смотрит на пациента в припадке, ожидая, когда пройдет острая фаза, чтобы выписать эпикриз. Когда он замолчал, тяжело дыша, она заговорила. Так же тихо и ровно.
— Ты терпел моих друзей? — уточнила она. — Тех самых, у которых ты пытался занять денег на свои «проекты» за моей спиной? И которым я потом возвращала долги, спасая ошметки твоей репутации? Ты терпел моего отца? Того самого, который устроил тебя на работу после твоего первого краха, а ты уволился через три месяца, потому что «не желал горбатиться на дядю»?
Она поднялась с кровати. Она не приблизилась к нему, просто встала, но это простое движение заставило его отступить.
— Ты говоришь, что инвестировал в этот брак лучшие годы. Давай проведем аудит твоих вложений, Кирилл. За пять лет. Твоя кофейня, открытая на деньги моего отца, просуществовала полгода и оставила после себя сорок тысяч долларов долга. Машина, купленная на мои деньги, была разбита тобой, и её ремонт стоил как половина новой. Твой «консалтинговый бизнес», для которого ты потребовал отдельный кабинет и новый ноутбук, заключался в том, что ты два года сидел дома и играл в танчики. Это твои активы? Это твоя энергия? Ты ничего не вкладывал, Кирилл. Ты только потреблял. Ты — омела на дереве. И ты злишься не на меня. Ты злишься, что донорский организм вдруг очнулся и перекрыл питание.
Он смотрел на неё, и в его глазах больше не было гнева. Только холодный, животный страх. Он понял, что она видит его насквозь. Видит не мужчину, не гения, а именно то, чем он был на самом деле — пустоту в красивой обертке. Он открыл рот, чтобы возразить, но не нашел слов. Вся его бравада рассыпалась в прах перед этим безжалостным анализом.
Кирилл стоял посреди комнаты, и ему вдруг стало зябко. Не от сквозняка, а от той мертвенной пустоты, что разверзлась внутри. «Паразит». Слово прилипло, стало второй кожей.
Полина молча обошла его, как обходят предмет мебели, загромождающий проход. Её движения были плавными, лишенными суеты. Она подошла к встроенному шкафу, с тихим щелчком открыла дверцу. Из глубины, с верхней полки, она достала его дорожную сумку — объемистую, из темной плотной ткани. Ту самую, с которой он ездил в «командировки», когда им нужно было отдохнуть друг от друга. Она не швырнула её. Она аккуратно, почти церемониально положила её на середину их кровати, на смятое одеяло. Сумка лежала там, черная и разверстая, как могила их брака.
Затем Полина подошла к комоду, достала свою сумочку, извлекла кошелек. Кирилл наблюдал за этим с нарастающим недоумением. Она открыла кошелек и вытащила толстую пачку купюр, перехваченную банковской лентой. Вся их общая наличность, снятая на днях для крупной покупки.
Она вернулась к кровати. На мгновение замерла, взвешивая деньги в руке — спрессованное время, труд, надежды. А потом легким, небрежным движением бросила их на дорожную сумку. Пачка глухо шлепнулась о ткань и осталась лежать сверху, вызывающе и неуместно.
— Вот, — произнесла она. Голос был ровным и бесцветным. — Это твое. Можешь считать это выходным пособием.
Кирилл смотрел то на деньги, то на неё. Его мозг отказывался понимать. Это было не похоже на ссору. Это напоминало увольнение. Закрытие убыточного филиала.
— Я закрываю наш проект, Кирилл, — продолжила она, будто читая его мысли. — Он оказался глубоко убыточным. Слишком много издержек, никакой прибыли и нулевая перспектива роста. Я списываю убытки и выхожу из дела. А это, — она кивнула на деньги, — твоя доля. За оказанные услуги. Компенсация за амортизацию. Чтобы ты мог найти себе новый «трамплин» и нового инвестора.
Она говорила об их жизни языком сухих отчетов. Ни боли, ни сожаления. Только холодный расчет. И это было страшнее любых проклятий. Он был не разлюбленным мужем, не предателем. Он был неудачной инвестицией. Ошибкой в бизнес-плане.
— Твой акробатический номер окончен, — она посмотрела ему прямо в глаза, и в её взгляде он не прочел ничего, кроме брезгливой усталости. — Цирк снимается с якоря. Можешь не торопиться. Собери всё, что считаешь своим.
С этой фразой она развернулась и вышла из спальни. Не хлопнув дверью. Просто прикрыла её за собой, отсекая прошлое. Через несколько секунд из кухни донесся будничный щелчок включающегося чайника. Жизнь продолжалась. Но уже без него.
Кирилл остался один. Он стоял, все еще обернутый в полотенце, и смотрел на пустую дорожную сумку и лежащие на ней деньги. Они были реальны. Он мог протянуть руку и взять их. Те самые деньги, которых он так жаждал. Но он не мог пошевелиться. Он чувствовал себя голым, раздавленным, уничтоженным не криком, а бухгалтерским балансом. Его не выгнали — его списали со счетов. Он смотрел на своё «выходное пособие» и понимал: это был не трамплин. Это была надгробная плита, под которой он только что собственноручно похоронил себя.
