Марфа открыла дверь аккуратно — будто боялась, что её счастливый покой вспугнёт громкий звук. За дверью стоял Семён. В руках — огромный букет астр, такой нелепый и яркий, что казался пришельцем из другой цивилизации.
— Ты чего приперся? — спросила Марфа, не делая попытки впустить его.
— Марфунь… поговорить надо, — голос Семёна дрожал. — Пусти, а?
— Вспомнил, что жена есть? — Марфа хмыкнула. — А то весной в ЗАГС сам меня повёл, как баран на заклание, заявление подавать! «Свободы», говоришь, захотел? Вот и летай теперь свободно, сокол ясный.
Семён заёрзал, переступил с ноги на ногу — большой, долговязый, ссутулившийся за последние месяцы. Вся его бравада испарилась.
— Марфа… я ж дурак. Признать можно?
— Давно пора было. — Она улыбнулась одними уголками губ. — Но это, Сень, не новость. Новостью было бы, если бы ты умным стал.
— Да не кривляйся ты! У меня давление скачет, сердце колет, врач сказал — стресс!
— А чего ты хотел? — Марфа прислонилась к косяку, скрестив руки. — Говорила я тебе — в шестьдесят два года не выёживайся. Но ты же у нас герой. Свободы ему, понимаешь, подавай.
Семён глубоко вздохнул.
— Марфа… пойдём со мной в ЗАГС обратно. Подадим заявление. Я всё понял. Всё осознал. И жить без тебя — не жизнь.
— Серьёзно? — она приподняла бровь. — Так быстро свобода надоела? А я вот, смотри, втянулась. Я теперь сплю — никто не храпит! Сериалы смотрю — никто не говорит, что «ерунда твоя бабская». Вяжу носки — никто не бурчит, что клубок по полу гоняю.
Семён втянул голову в плечи.
— Злюка ты…
— Не злюка, а женщина, которой наконец дали пожить! — подмигнула Марфа. — И я, между прочим, не требовала развода. Это ты тут у нас революционер семейных устоев. А теперь хочешь всё вернуть?
— Хочу! Хочу, чтоб ты домой вернулась! — горячо сказал он. — Мне еда не идёт без тебя. Одеяла тяжёлые. Тишина в квартире бесит! Даже телевизор не тот…
— *Вот! — щёлкнула пальцами Марфа. — Тишина ему, видите ли, мешает! А когда я десять лет просила музыку потише — кто меня слушал?
Семён пробормотал что-то нечёткое.
— Марфа… ради внуков, ради детей… ну не будь упрямой. Пошли в ЗАГС.
Она фыркнула.
— Ради внуков? Это я их рожала или ты? И почему я должна ради них снова тебя терпеть? Чтобы они не смущались, что у прадеда очередной «кризис личности»?
— Ну… да, — Семён заскреб пальцами по букету, роняя астры. — Чего ты… издеваешься?
— А ты как хотел? — Марфа состроила хорошенькое лицо. — Пришёл, сказал «пошли заново» — и я побежала? В шестьдесят один год в загсе перед тобой на каблуках выплясывать?
Он шумно выдохнул:
— Марфа… ну скажи, что сделать. Я всё сделаю. Любое наказание принимаю.
Она наклонила голову, глядя на него внимательно, так внимательно, что Семён даже выпрямился — будто на него прожектор направили.
— Хочешь услышать?
— Хочу!
— Тогда слушай… — Она прищурилась. — Я не уверена, что мне надо снова замуж. Вот не уверена — и всё. Мне сейчас так хорошо, что аж страшно. А тут ты со своими бумажками…
— Марфа… ты меня любишь? — голос сорвался.
Марфа вздохнула и тихонько провела рукой по дверному косяку.
— Сеня… любила всю жизнь. И, может, еще люблю, кто его знает… Но за дураков замуж я пока не хожу.
Он замолчал. Опустил плечи. Казался потерянным и смешным — и от этого ещё более трогательным.
— Что мне делать? — прохрипел он.
Марфа усмехнулась:
— Ухаживать, Семён Сергеевич. Слышал такое слово? У-хаж-ки. Цветы, прогулки, внимание, вот это всё… «Доброе утро», «ты прекрасно выглядишь», «как твои колени»… И без нытья!
— Марфа… да мне шестьдесят два! Какие ухаживания?!
— А разводиться в шестьдесят два — это, значит, нормально?
Семён открыл рот… и закрыл. Ответов у него не было.
— Вот и всё, — мягко сказала Марфа. — Дверь не закрываю. Подумай, что хочешь — свободу или семью. И не торопи меня. Я ещё сама не решила, нужен ли мне муж… или мне нужен ты.
Марфа шагнула назад, оставив дверь приоткрытой.
Семён стоял на пороге, скомканный, растерянный, с букетом, из которого уже выпали две астры. И в первый раз за всё время выглядел не упрямым стариком… а мужчиной, который искренне боится потерять самое дорогое.
***
На следующий день семён объявился снова. На этот раз — с пирожками. Тёплыми, домашними, ещё пахнущими ванилью и корицей.
Марфа увидела его в окно и только головой покачала.
— Ну что ж ты как репей, Сень… — проворчала, но, выходит, улыбнулась.
Он стоял у двери, переминаясь. Пирожковая миска дрожала в руках.
— Марфунь, я тут… принес… угостить…
— Ты мне желудок, что ли, подкупить решил? — она опёрлась о стену. — Думал, я пирожок съем, и сразу «в ЗАГС так в ЗАГС»?
Семён почесал висок.
— Да нет… Я просто… ты любишь с яблоками. Я помню.
Марфа на секунду растерялась. Потом взяла один пирожок, откусила, жмурясь — вкус оказался тот самый, как в молодости, когда они вместе возились на кухне.
— Хороший, — признала она. — Но замуж всё равно не пойду.
— Пока, — уточнил Семён робко.
— Пока, — согласилась Марфа, расправляя плечи. — А дальше посмотрим.
Вечером он позвонил снова.
— Марфа, выйдешь? Я погулять хотел. Может… со мной?
Она подумала. Долго. Слишком долго, на вкус Семёна.
— Ладно. Выйду.
Они шли по аллее тихо. Птицы трещали, листья шуршали, а вот люди — молчали. Только после пятой минуты Марфа усмехнулась:
— Ты что такой тихий, Сень? Ветром унесло?
— Боюсь сказать что-нибудь не то, — честно признался он.
Она закатила глаза.
— Не ты ли ещё весной гордо вещал, что «в шестьдесят два мужчины расцветают»?
— Ну… тогда я думал…
— *Думал он! — встрепенулась Марфа. — Ты, может, и расцвёл, но мне вот твои цветочки в тот момент, знаешь куда…
Семён вздохнул:
— Я же извинился…
— Сколько раз?
— Раз сорок, наверное…
— Ну вот! А мне надо раз пятьсот. Чтоб дошло.
Он тихо рассмеялся, впервые за долгое время искренне.
— Марфа, ну дай шанс…
Она посмотрела на него — тёпло, но строго:
— Шанс я тебе дала. Один. Ты сейчас прохождение испытательного срока сдаёшь.
— Испытательного?
— Конечно! Ты сам себе приключений хотел? Вот и получай. Теперь завоёвывай меня, старый хрыч. И не жалуйся.
Он покраснел.
— Хоть скажи… у меня есть шансы?
— Есть, — ответила она серьёзно. — Но маленькие. Как твои пирожки.
Дети, конечно, узнали обо всём. И началось.
Старший сын приехал первым, нервный, озабоченный.
— Мама, почему ты не сказала, что отец просится? Мы бы поговорили, помогли…
— Сынок, вы мне помогали уже, — Марфа села напротив, сложив руки. — Я теперь сама хочу решить, нужен ли мне муж.
— Но ведь вы вместе почти сорок лет!
— Вот именно, — подняла палец Марфа. — сорок лет я была женой. Теперь хочу немного побыть женщиной.
Сын поперхнулся воздухом:
— Как… женщиной?! В шестьдесят один?!
— А в шестьдесят один что, только растениям подоконник занимать?
Семён в это время тихо сидел на стуле. Даже кашлять боялся.
Марфа посмотрела на него вскользь:
— Сеня, скажи сыну. Ты ведь не просто так пришёл?
Семён вздохнул и сказал:
— Я… хочу вернуться. Хочу, чтоб мама… ну, Марфа… снова была рядом.
Сын смягчился. Но Марфа тут же пресекла возможную жалость:
— Только не надо на меня давить семейным строем! Я сама решу, когда и что. Может, через месяц. Может, через год. Может, никогда.
Семён побелел, сын открыл рот, но Марфа подняла ладонь:
— Жить я теперь хочу с удовольствием. А если Сеня своё удовольствие от свободы получил — пусть теперь моё уважает.
Семён кивнул.
И в этот момент он впервые по-настоящему понял:
Марфа — не обида, не привычка, не комфорт.
Марфа — его жизнь.
И если он хочет её вернуть — ухаживать придётся так, как он никогда в жизни не ухаживал.
***
Ухаживания Семёна становились всё изобретательнее. То яблочные пирожки принесёт, то газету с кроссвордами — «для мозга, чтоб не скучала», то вдруг объявится с зонтом под дождём, хотя Марфа прекрасно сама справлялась.
А однажды он пришёл… в костюме.
Настоящем, парадном, с галстуком, который завязывал минут двадцать, судя по перекошенному узлу.
Марфа, увидев его в дверях, едва не подавилась чаем.
— Семён Сергеевич, куда это вы нарядились? В космос?
— Марфа… я хотел красиво. Ты любила, когда я при параде.
— Я любила, когда ты не ворчал с утра, — парировала она. — Но давай, заходи, раз пришёл.
Он вошёл, нервно приглаживая седые волосы.
— Я… я хотел пригласить тебя.
— Куда? — подозрительно спросила Марфа. — На танцы? В ресторан? На курсы английского?
— На свидание, — выдохнул Семён.
Марфа зависла. Мгновенно. Как старый компьютер.
— Это кто тебя надоумил?
— Никто. Сам придумал.
— Ты? Сам? — она даже потрогала его лоб ладонью. — Температуры нет… странно…
Семён смутился.
— Марфа, ну правда. Я хочу нормально. Как мужчина. Как будто всё заново. Без дурости, без крика, без моего… этого…
— Самолюбия? — подсказала она.
— Ну… да.
Марфа глубоко вздохнула.
— Ладно. Хорошо. Одно свидание.
Семён просиял так, будто выиграл миллион.
Кафе выбрал он: небольшое, уютное, с тюлевыми занавесками, как им нравилось в молодости. Семён держал дверь, нёс её сумку, даже стул ей отодвинул. Марфа смотрела на это с подозрением.
— Ты мне кого изображаешь? Воспитанного джентльмена?
— Да я стараюсь…
— Усилие видно, — усмехнулась она. — Только не сдохни от перенапряжения.
Они заказали чай. С лимоном и вареньем — как всегда. И вдруг разговор пошёл легко. Вкусно. По-настоящему. Воспоминания, смешки, истории про внуков… Марфа поймала себя на том, что увеличивает себе настроение одним его присутствием.
Но всё изменилось в одну секунду.
Семён наклонился через стол, взял её руку и сказал тихо, неожиданно серьёзно:
— Марфа… вернись домой. Пожалуйста. Я ж без тебя — как без воздуха.
Она дернулась. Резко.
— А вот сейчас ты зря, — сказала твёрдо. — Очень зря.
Он растерялся.
— Почему?
— Потому что я — не воздух. И не вещь, и не привычка. И не автомат, который включается по твоей команде «вернись». Ты понимаешь? — её голос стал жёстким. — Когда ты нас развёл — ты выбрал себя. Свободу. «Мужик расцветает». Помнишь?
Семён сжался.
— Марфа… я дурак.
— Да. И дурак — это ещё мягко, — она отодвинула руку. — Ты меня всю жизнь видел как данность. Как мебель. Как фон. А сейчас хочешь, чтобы я просто взяла и заново влезла в прошлую жизнь?
Он поднял глаза — покрасневшие, растерянные.
— Я хочу, чтобы мы жили, как раньше…
Марфа рассмеялась. Громко и резко.
— Как раньше?! Сеня, милый, раньше уже всё. Его нет. Ты его сам разрушил. Одним предложением! Помнишь, что сказал?
Он молчал.
— «Разведусь — и пропадёшь!» Вот что ты сказал, — напомнила она тихо. — И это, знаешь ли, было хуже удара.
Семён опустил голову.
— Я не хотел…
— Но сделал.
Тишина между ними стала густой, как сироп. Марфа смотрела в окно, а потом сказала:
— Есть вещь, Сеня, которую ты упорно не понимаешь. Любовь в шестьдесят — не игрушка. Я не обязана терпеть и возвращаться только потому, что ты вдруг испугался одиночества.
Он сглотнул.
— Так ты… не вернёшься?
Марфа долго молчала. Очень долго.
Потом подняла на него глаза:
— Скажу честно? На сегодняшний день — нет.
Семён побледнел, как стена.
— Но… шанс у тебя ещё есть, — добавила она. — Но теперь не ты меня проверяешь. А я — тебя.
Она встала, взяла сумку, поправила платок и сказала:
— И помни, Семён: если хочешь, чтобы женщина вернулась — сделай так, чтобы ей хотелось идти, а не терпеть.
Она ушла, а он сидел среди кружек с чаем, как школьник, получивший двойку за то, что списал, но неправильно.
И впервые понял — всё действительно может исчезнуть.
И он может её потерять навсегда.
***
После того разговора Семёна будто подменили.
Он не бегал за Марфой каждый день, не обрывал телефон, не устраивал «случайные визиты». Он исчез — но не так, чтобы совсем. Просто… перестал навязываться. Стал тише. Задумчивее.
И Марфа, сама того не желая, начала прислушиваться к тишине — и тишина была уже не такой сладкой, как раньше.
Однажды утром она вышла к подъезду — и увидела возле скамейки один-единственный цветок. Настоящий подснежник, хотя на дворе была поздняя осень.
К нему была привязана записка:
«Раз ты не воздух, а человек — я учусь дышать рядом. Не тороплю. Сеня.»
Марфа хмыкнула, но записку забрала.
Неделю спустя дети позвали её на семейный ужин. Все были — кроме Семёна. Она думала, его отсутствие обсудят, но нет. Только младшая внучка тихо сказала:
— Бабушка, дедушка очень старается. Он даже уроки по телефону со мной делает, чтоб не плакать.
Марфа вздохнула:
— Плакать-то он умеет. Вот думать бы научился.
Но внутри что-то дрогнуло. Слишком уж знакомой была эта внучкина фраза — «чтоб не плакать». Сенька всегда скрывал переживания за болтовнёй, хохотом, громкостью. А теперь — не скрывает.
В один холодный вечер Марфа решила пройтись к парку. Воздух был острый, вечерний. Она шла по дорожке — и заметила вдали Семёна.
Он сидел на их многолетней скамейке. В старом пальто, с шарфом, вязаным ею ещё двадцать лет назад — тёмно-зелёным, с корявыми косами. Держал в руках термос.
Марфа остановилась в нескольких шагах.
— Ну? Что сидим? Кого ждём?
Он поднял голову.
— Тебя.
— А если бы я не пришла?
— Значит, не пришла бы. Я не заставлял.
Она подошла ближе. Он достал из термоса второй стаканчик.
— Горячий облепиховый. Твой любимый.
— А откуда ты знаешь, что я его всё ещё люблю? — прищурилась Марфа.
— Не знаю, — честно сказал он. — Но помню.
Она взяла стаканчик — рукам стало тепло. А внутри — непонятно. Тревожно. И спокойно. И странно нежно.
— Марфа… — начал Семён и замолчал.
— Говори уже. Не томи, — проворчала она.
Он выдохнул:
— Я не прошу тебя вернуться домой. Не сейчас. И не потому, что я боюсь одиночества. А потому что… я хочу быть рядом так, как надо тебе. Не мне. Хочу жить так, чтобы тебе было хорошо.
Марфа замерла.
А он продолжил — дрожащим голосом, но твёрдо:
— Я понял одну важную вещь: свобода — это не когда один уходит. А когда двоим рядом легко. А тебе со мной было тяжело. И я это услышал. Поздно, но услышал.
Она молчала.
— Я… я хочу быть мужем, если ты позволишь. Но если нет — я хочу быть другом. Или просто человеком, который тебя любит. Любым способом. Любой ролью. Лишь бы ты была счастливой.
Марфа не выдержала. Села рядом. Медленно. Будто это не скамейка — а что-то, от чего зависит судьба.
Она долго смотрела перед собой. И сказала совсем тихо:
— Сеня, ты впервые в жизни сказал то, что я ждала сорок лет.
Он вздрогнул:
— Что именно?
— Что ты хочешь, чтобы мне было хорошо. Не тебе — а мне.
Семён сглотнул:
— Так и есть.
Марфа выдохнула и положила свою руку на его — осторожно, будто проверяя, не испугает ли его. Он не шелохнулся.
— Ладно… — сказала она.
— Что — ладно? — прошептал он.
Марфа повернулась к нему, глядя прямо в глаза:
— Ладно, Сень. Пойдём в ЗАГС. Но не потому что ты просил. А потому что… я тоже устала быть без тебя.
И чтобы неловкость не разрослась до размеров вселенной, она добавила:
— Только учти — если ещё раз скажешь что-то, не подумав, я тебя поведу разводиться бегом. На каблуках. С ветерком.
Семён рассмеялся, и в этом смехе было всё — облегчение, счастье, растерянность.
А Марфа впервые за долгое время положила голову ему на плечо. И тихо сказала:
— Пойдём домой, старый хрыч. Но медленно. Мне теперь спешить некуда.
Через месяц они расписались снова.
А через неделю дети устроили им «вторую свадьбу». Смешную, тёплую, такую домашнюю, что Марфа впервые за долгое время плакала — от радости.
А Семён, держа её за руку, тихонько шепнул:
— Спасибо тебе, Марфунь. За то, что дала мне шанс быть лучше, чем я есть.
Она улыбнулась:
— Ты уже лучше. Главное — не расслабляйся.
И Семён, 62 года от роду, понял:
Иногда самое мудрое решение в жизни — вовремя признать свою глупость.
А самое счастливое — когда тебе всё-таки дают возможность её исправить.
***
Иногда мужчины вспоминают, кого они потеряли, только оказавшись в тишине собственной «свободы». Но мудрая женщина возвращается не туда, где её ждут, а туда, где её наконец услышали. Марфа не мстила — она дала Семёну шанс стать лучше. И он его использовал.
