— Да ты надоела мне хуже осенней сырости, слышишь? — голос Максима разрезал кухню так резко, что у Алины дрогнули пальцы над кружкой с остывшим чаем. — Я больше не могу смотреть, как ты тут ходишь, вечно уставшая, вечно недовольная, будто я тебе что-то должен.
Алина подняла глаза медленно, будто опасалась спугнуть хрупкое внутри спокойствие. За окном — декабрьские сумерки, густые, вязкие, как грязь под подъездом. День даже не успевал начаться — и сразу заканчивался. В квартире пахло жареными котлетами и холодным воздухом, который она впустила полчаса назад, проветривая после Максима, когда тот хлопнул дверью и ушёл к приятелю «переговорить о проекте». А теперь он вернулся — ещё резче, чем ушёл.
— Максим, — сказала она, ощущая, как ком поднимается к горлу, — давай без крика. Мы уже сорок раз обсуждали…
— Ничего мы не обсуждали, — резко перебил он, заходя на кухню, будто в чужое пространство. — Ты всегда делаешь вид, что занята. Что у тебя там отчёты, клиенты, аврал. А по факту — ноль. Дом на тебе валится, я прихожу, а тут… — он обвёл рукой комнату, как прокурор, фиксирующий улику. — Бардак. Даже мусор не вынесен.
— Ты утром обещал сам, — тихо напомнила Алина.
— А ты могла бы и напомнить! — вспылил он. — Ты же видишь, что у меня голова забита.
Алина медленно поставила кружку на стол, чтобы не выронить. Максиму были тридцать, но иногда он вёл себя как мальчишка, у которого отняли любимую игрушку. И каждый раз — она виновата.
— Макс, ну зачем ты так? — попыталась она хотя бы слегка сгладить углы. — Я работаю полный день. Плачу ипотеку. Плачу всё. Мне правда тяжело.
— Да кому ты это рассказываешь? — он усмехнулся криво. — Знаешь, мама сегодня сказала…
Алина вздрогнула. Ещё до того, как он договорил, всё стало ясно: снова Людмила Петровна. Эта женщина могла разрушить бетонную стену одним только своим мнением.
— …сказала, что ты вообще перестала следить за собой. Что если так пойдёт и дальше, ты станешь похожа на свою тётку. Как там её… Валентина, что ли?
— Валентина Петровна — диабетик, — тихо сказала Алина.
— Ну вот. Ничего удивительного, — отмахнулся Максим. — С твоими привычками…
Она резко встала. Стул заскрипел, будто протестуя.
— Какие у меня, по-твоему, привычки?
Максим не растерялся ни на секунду — будто ждал этого вопроса.
— Ходишь в старьё, краситься перестала, вечно усталая, вечная жалость к себе. И — давай честно — ты скучная, Алин. Вот правда. Скучная настолько, что у меня уже крышу рвёт. Ты раньше была другой.
Алина почувствовала, как в ушах растёт гул, будто кто-то крутит невидимую ручку громкости. Она попыталась вдохнуть глубоко, но воздух не слушался, становился вязким.
— Ты вообще… ты слышишь себя? — голос её дрогнул. — Ты жил у меня. На моей территории. На те деньги, что я зарабатываю. Твой вклад — это твой ноутбук, который ты бросаешь где попало. Тебе мало? Ты хочешь, чтобы я и дальше тянула всё одна?
Максим подошёл ближе, наклонился, и его лицо оказалось почти впритык. Слишком близко. Слишком знакомо.
— Не передёргивай. Ты сама меня позвала. Сама предложила жить вместе. А теперь делаешь вид, будто я тут случайный прохожий.
— Нет, — Алина выпрямилась. — Случайный — это ты сказал. Ты же сам заявил, что ты здесь временно.
Его зрачки на секунду дрогнули. Значит — помнит, что сказал.
— А ты что, решила выгнать меня? — усмехнулся он, но в голосе была нервная дрожь.
Алина вдруг почувствовала странное спокойствие. Как будто кто-то внутри поставил всё по полочкам.
— Может, и решила.
— Ты… — Максим прикусил губу, будто сдерживая вспышку. — Ты с ума сошла. Мама правильно говорит: ты неадекватная. У тебя уже от этой квартиры, от этих платёжек, от этой твоей бухгалтерии крыша съезжает.
Алина подняла руку, показывая — хватит.
— Не упоминай твою маму. Я устала. Я очень устала. И да — я больше не хочу жить вот так.
На несколько секунд повисла тишина. Только холодильник постукивал, будто часы отбивали финальные минуты их брака.
Максим смотрел на неё так, будто не узнавал.
— Значит, вот оно как, — сказал он наконец. — Я тебе мешаю, да?
— Ты мне не партнёр, Макс, — прозвучало у неё слишком честно. — Ты — зритель. И комментатор. И всё время недовольный.
Он резко отступил, будто она его ударила.
— Ты сама виновата, — бросил он. — Ты стала другой. Ты превратила нашу жизнь в серую яму. А я пытался… пытался что-то исправить!
— Исправить? — Алина усмехнулась впервые за весь вечер. — Тем, что повторяешь за своей мамой каждое её слово?
Максим развернулся к двери, да так резко, что упал магнит на холодильнике.
— Ладно! — крикнул он. — Хочешь — валяй сама! Сама и живи, раз такая самостоятельная!
Дверь хлопнула так, что люстра на кухне дрогнула. Алина стояла посреди комнаты, держась за стол, чтобы не потерять равновесие. Тишина, пришедшая после его ухода, была такой плотной, что казалась предметной.
И впервые за много месяцев она не испугалась этой тишины.
— Алина, добрый день. Нам необходимо обсудить один важный вопрос. Прошу вас перезвонить мне при первой же возможности. С уважением, Людмила Петровна.
Алина перечитала сообщение трижды. С телефоном в руке она стояла у окна, глядя на серый декабрьский двор — облупленные качели, припорошенные тонким слоем свежего снега машины, торопливые школьники, запах чьего-то утреннего угольного дыма. Всё вокруг казалось обычным, а вот внутри — неприятно холодило. Как если бы ей открыли дверь морозилки и забыли закрыть.
Она не понимала что именно тревожит: вежливость, которой свекровь никогда не пользовалась? Или вот это «с уважением», которое звучало как издевательство?
Телефон завибрировал снова — Катя.
— Ты жива? — прозвучало с беззастенчивым любопытством.
— Боле-менее, — сказала Алина и села на подоконник, подтянув ногу. — Представь: мне пишет Людмила Петровна. Очень вежливо. Очень официально. Попросила перезвонить для важного разговора.
— Вот это уже похоже на подлянку, — Катя не стала юлить. — Не звони сама. Пусть сама выходит на связь.
— А если это про Максима? Может, что-то случилось?
— Да ничего с ним не случилось, кроме очередного приступа маминой манипуляции. Дай им сутки — сами прибегут.
Но Алина знала: если свекровь вдруг решила изображать учтивость — значит, у неё есть план. И этот план, скорее всего, неприятный.
Звонок раздался через пять минут. Сердце у Алины провалилось в живот. Она нажала зелёную кнопку.
— Да, слушаю.
— Алина, здравствуйте, — голос Людмилы Петровны звучал сладко-натянуто, будто она говорила, зажав зубы. — Спасибо, что ответили. Нам с вами действительно нужно поговорить. Желательно — лично.
— О чём? — Алина держалась ровно.
— О семье, — многозначительная пауза. — О вашем браке. О том, что вы натворили вчера.
— Людмила Петровна, — сказала Алина устало, — мы с Максимом вчера поговорили. И он ушёл. Это было его решение.
— Ни в коем случае! — свекровь мгновенно сорвалась на крик, будто не выдержала собственной маски. — Ты выгнала моего сына! Посреди ночи! В холод! Не дав ему даже собраться!
— Он сам собрал свои вещи.
— Да что ты мне рассказываешь? — завелась она. — Максимушка всю ночь провёл у меня. Еле живой, понимаешь? Нервное истощение! Из-за кого? Из-за тебя! Из-за твоего отвратительного поведения!
Алина сжала телефон так, что побелели костяшки пальцев.
— Я не хочу обсуждать это в таком тоне.
— А придётся! — свекровь взяла себя в руки, голос снова стал обтекаемым. — Алина, мы же взрослые люди. Нам нужно решить вопрос цивилизованно. Ты обязана вернуть моего сына домой. Обязана. Это семья. Люди не бросают семью из-за бытовых разногласий.
— Людмила Петровна… — Алина устало потерла переносицу. — Я вчера сказала ясно: я хочу развода.
Раздался короткий смешок — сухой, почти металлический.
— Ты думаешь, что всё так просто? Развод — это серьёзный шаг. А ещё серьёзнее — последствия. Пойми, я не хочу портить жизнь ни тебе, ни Максиму. Но если ты отказываешься идти навстречу… — она сделала эффектную паузу, будто на сцене. — Тогда нам с сыном придётся искать другие пути решения.
Алина почти видела, как та стоит в своём коридоре — руки на бёдрах, губы вытянуты, взгляд злой, но притворно спокойный.
— Какие пути? — спросила она ровно, будто с чужого языка переводила.
— Юридические, — выдохнула свекровь. — Максим жил у тебя два года. Вёл хозяйство. Полагал, что это общий дом. А значит, он имеет права. И я не позволю тебе оставить его на улице. Так что я предлагаю самый разумный вариант: вы оба забываете вчерашнюю глупость, Максим возвращается домой, ты извиняешься — и мы живём дальше. Всё, как взрослые, разумные люди.
Алина на секунду потеряла дар речи. Её даже передёрнуло — от спокойной наглости, от уверенности, что она должна, обязана, как бы ни старалась жить своей жизнью.
— Вы предлагаете мне извиниться за то, что меня унижали? — спросила она тихо.
— Ты преувеличиваешь. Чувствительная ты слишком. Максимушка говорил: ты всё принимаешь близко к сердцу.
Алина закрыла глаза. Сердце билось часто, как у загнанной птицы — но язвительная усталость, накопленная за весь последний год, оказалась сильнее.
— Нет, — сказала она.
— Что — нет? — ледяной тон свекрови стал почти шипящим.
— Нет, Людмила Петровна. Ни извиняться, ни возвращать Максима, ни терпеть дальше это — я не собираюсь.
В трубке повисла тишина. Та самая опасная — как перед рывком.
Потом:
— Тогда жди. Мы начнём процесс официально. Ты ещё пожалеешь, что повела себя так по-детски.
Алина прервала разговор, не дожидаясь конца тирады.
Телефон дрожал в руках, будто только что прокатился по рельсам метро. Она положила его на стол, прошла на кухню, налила воду в стакан и выпила залпом. Стук сердца постепенно утихал.
***
Через двадцать минут после разговора со свекровью телефон снова завибрировал. Алина даже не хотела смотреть на экран, но всё же глянула.
Максим.
Она чуть не сбросила вызов по старой привычке — сразу оборвать, не дав ни шанса. Но палец замер на кнопке. Что-то внутри странно сжалось — будто перед экзаменом, когда понимаешь: не хочешь, но придётся.
Она ответила.
— Привет, — голос Максима был хриплым, усталым, неуверенным. Не похожим на его обычный — резкий, настырный, командующий. — Ты… можешь выслушать?
Алина осторожно прислонилась к стене.
— Говори.
— Только не так, — он тяжело вдохнул. — Давай… давай встретимся. Без мамы. Просто поговорим. Как взрослые.
Алина промолчала.
— Пожалуйста, — добавил он тихо. — Это важно.
Она закрыла глаза. Почему важно? Что он вообще может сказать? Очередные оправдания? Просьбы вернуться? Или, наоборот, претензии? Но в голосе Максима была какая-то усталость, будто он долго бежал и наконец понял, что бежал в неправильную сторону.
— Хорошо, — произнесла она наконец. — На улице. У «Пятёрочки», через сорок минут.
— Спасибо, — выдохнул он. — Спасибо, Алин.
Она положила телефон на стол, почувствовав, как её чуть потряхивает. Чай остыл, на подоконнике собрались мелкие лужицы от растаявшего снега с ботинок. В квартире стоял зимний свет — тусклый, но честный. Такой же честный, каким должен быть их разговор.
Они встретились у магазина, как чужие. Максим стоял у ларя с овощами, в тёмной куртке, сутулый, с заправленными в карманы ладонями. Увидев её, он немного оживился — или сделал вид.
— Привет, — сказал он тихо.
— Привет.
Первые секунды — неловкие, как будто они снова на дне рождения Кати, только теперь уже не двадцатилетние, ищущие родственные души, а двое уставших людей, разделённых тоннами обид.
Максим первым нарушил тишину.
— Алина… извини, что так всё вышло. Я не хотел… ну… всего этого.
— Ты сказал то, что сказал, — напомнила она ровно.
Да, язык у неё дрожал, но голос — нет.
Максим нервно переступил с ноги на ногу.
— Я хотел поговорить без мамы. Она… ну… у неё своё мнение. И оно иногда… громче, чем нужно.
— Всегда громче, — поправила Алина.
Он криво усмехнулся.
— Возможно.
Потом поднял на неё взгляд:
— Я понимаю, что перегнул. Точнее… я не то что понимаю. Меня вчера как будто переклинило. Я знаю, что у меня были проблемы с работой. Я нервничал. Я срывался. И мама… она подливала. Она всегда подливает, чтобы я… ну…
— Был зависимым, — спокойно закончила Алина. — От неё. И от её мнения.
— Да, — Максим выдохнул. — Она так привыкла. А я… я никогда не мог ей противостоять.
Алина смотрела на его лицо — знакомое до боли, до мурашек, до дурноты. Сколько лет она пыталась — не изменить, нет — а понять. Как можно в тридцать лет быть взрослым — только на бумаге?
Он продолжал:
— Я правда думал, что ты меня не понимаешь. Что тебе плевать, что со мной. Что тебе важнее работа, чем… чем я.
Алина тихо моргнула.
— Макс, я тянула квартиру, счета, еду. Да, я работала. Потому что если бы я не работала, мы бы не жили. И ты это знаешь.
— Знаю, — тихо сказал он. — И от этого ещё хуже. Потому что получается… я жил за твой счёт. А она… — он сделал безнадёжный жест рукой. — Она всё время напоминала. А я злился. На тебя — за то, чего ты не делала. На себя — за то, что не могу дать больше. И это всё копилось. А потом… взорвалось.
— И ты начал меня сравнивать с какими-то девочками, с соседками, с людьми, которых я не знаю, — сказала Алина. — Говорил, что я скучная. Что я серость.
Максим глубоко вдохнул морозный воздух.
— Это было подло. Прости.
Алина едва заметно пожала плечами.
— Слова уже сказаны.
— Но… — он вдруг приблизился на полшага. — Алина, если мы… если мы сможем попробовать заново… без вчерашнего, без мамы, без всего?
Она смотрела в его лицо долго. И впервые за все месяцы не чувствовала боли. Только лёгкое сожаление — как о вещи, которую сломали давно, но хранили просто по инерции.
Она дружила с ним когда-то. Любила ли? Может быть. Но тот Максим, которого она любила, был мягким, тихим, добрым парнем с праздника у Кати. Тот Максим — давно исчез.
А этот перед ней — растерянный мужчина, который только сейчас понимает, что натворил.
— Макс… — Алина произнесла мягко, но по-взрослому твёрдо. — Между нами ничего уже не будет. Ты не виноват один. И я, может, тоже не святая. Но то, что произошло — не лечится «попробуем ещё раз». Это глубже.
Он опустил глаза.
— Я понял.
— Я не держу зла. Правда. Просто… — она вдохнула мороз. — У нас разные пути. И я больше не хочу идти по твоему. И не хочу, чтобы ты шёл по моему. Мы оба устали.
Максим кивнул медленно.
— Мама будет биться до конца, — сказал он тихо. — Но я… не буду. Я откажусь от иска. Я не претендую на твою квартиру. Это твоя жизнь. Твой труд.
Алина впервые за весь разговор улыбнулась — коротко, светло, по-человечески.
— Спасибо.
— И… — он наконец поднял голову. — Я больше не приду. Не буду мешать. Хотел только сказать… ты была для меня важной. Правда.
— Ты тоже когда-то был важным, — ответила она. — Просто мы выросли… по-разному.
Они стояли ещё несколько секунд, пока мимо проходили люди, пока из магазина выходили пенсионерки с авоськами, пока декабрьский воздух принимал их слова и превращал в пар.
Максим первым развернулся и пошёл к остановке, не оглядываясь. И это было правильно. Назад — нельзя. Туда — нечего.
Алина посмотрела ему вслед и почувствовала… не радость, нет. Но лёгкость. Тихую, тихую лёгкость, как будто внутри кто-то наконец выключил старую, жужжащую лампу.
Она медленно пошла домой. Мимо припорошенных деревьев, мимо вывесок, мимо людей, которые не знали её историю. В подъезде пахло мокрой курткой соседского мальчишки и пельменями — обычная жизнь шла своим чередом.
Открыв дверь, Алина вошла в свою квартиру — тёплую, светлую, тихую. И впервые за долгие месяцы эта тишина не давила, а обнимала.
Она сняла шарф, поставила телефон на полку, прошла в комнату и посмотрела на окно. За стеклом медленно падал снег — ленивыми хлопьями, будто сам не знал, куда ему спешить.
Алина села на диван и вдруг поняла: вот оно. Конец. И начало. Одновременно.
Она провела пальцами по обивке дивана, по подлокотнику — по своему дому. По своему месту. По своему будущему, где больше нет чужих голосов, чужой злобы, чужих претензий.
Она выдохнула. Глубоко, спокойно.
И впервые почувствовала себя не просто хозяйкой квартиры.
А хозяйкой собственной жизни.
