– Мам, я все думаю, а почему ты не хочешь съездить? Неужели совсем не тянет?
– Да что ты, Наташ! Столько лет прошло. Почему меня должно начать к ней тянуть?
– Ну, мать же, все-таки, – Наташа выделила слово «мать»
– Мать… Да, мать. Только, видимо, она так и не поняла, что она – мать. Как-то быстро закончилось её желание быть матерью, – Настя нервничала.
– Все ещё обида в тебе живет. А говоришь – забыла.
– Детство не забудешь. И да, живёт, наверное, обида. А как иначе, Наташ. Знаешь ведь…
– Мам, а я хочу, чтоб ты была счастлива, – дочка положила свою руку на руку её, – Мам, ты подумай ещё, подумай!
В эти выходные Анастасия ездила к дочке. Занималась с внучатами, пекли вместе с дочкой пироги. А вечером, когда зять улёгся спать пораньше, сидели на кухне. Дочь предложила выпить по стакану пива, рассказала что-то о бабушке подруги, о стариках, о трудностях старости.
А потом случился вот этот разговор о матери Анастасии.
Анастасия и не хотела о ней говорить, и хотела. Как-то одновременно. Как будто будоражились те клеточки сознания, которые хотели ожить, боролись, но их хозяйка сопротивлялась, не пускала туда приливы воздуха, потому что пыталась убить их давно. Не добила только.
Её матери Галины давно для неё не существовало. И почему она должна начать существовать сейчас? Когда она сама – бабушка, сама – пенсионерка.
«Подумай…»– сказала дочка. А что тут думать?!
На следующий день Анастасия вернулась домой на такси. Вошла в свой уютный двор, взглянула на кусты роз у подъезда. Её кусты.
Она устала. С внуками всегда так: и радость, и усталость. Вошла в квартиру, переоделась, налила себе кофе и прямо с чашкой улеглась на высокие подушки кровати.
Дочка хочет, чтоб она съездила к матери. И зачем ей это? Однозначно не из-за наследственных дел, в этом Настя была уверена. Наташа совсем не меркантильная. Да и тот двухэтажный дом на восемь квартир, в котором жила мать был настолько стар, что скорее подлежал сносу, чем продаже. Он был деревянный, обшитый снаружи какими-то планками. Получил там когда-то квартиру рано умерший Настин отец.
Может печется Наталка о душевном покое матери? Может быть. Но не понимает, по молодости своей, вероятно, что только будоражит и расстраивает.
Ну, съездит она, ну повстречается с матерью. И что?
Матери сейчас 84 года. Как дожила-то только до лет таких, пила ведь. Но Анастасия знала, что, если б мать скончалась, ей бы сообщила Ольга, её троюродная сестра, которая жила в её родном городке. Они поздравляли друг друга по основным праздникам, чуток общались в сети Одноклассники. Ольга б и сообщила, случись что, родной городок Анастасии – небольшой, провинциальный, слухи моментально распространяются.
И до последнего времени Настя сомневалась, поедет ли она на похороны. Давно уж они с матерью – чужие люди, не общаются лет сорок.
Сейчас почему-то вспомнились их огороды. Во дворе – ряд сараев, и за каждым – узкие клочки земли, отгороженные друг от друга тонкой проволокой или штакетником. Все ухоженные, выполотые, с ровными рядами грядок, ягодными кустами в дальнем конце. Все, кроме их участка. Участка, заросшего крапивой и полынью.
Настя за сараем курила. Сидела на скамейке, в крутой по тем временам цветной олимпийке, и курила сигареты Ту-134. Она смотрела на торчащих на грядках сестер –соседок в ситцевых платьях и косынках, вместе с матерью они торчали на грядках.
Последний квартирант подарил ей деньги, когда перепуганный убегал от напившейся матери. Денег было много, дядька был виноват, начал приставать к Насте, а она нажаловалась матери. Та выпила для храбрости и начала орать, что пойдет в милицию, а потом и вовсе полезла на квартиранта драться.
Настя с этими деньгами направилась в магазин, хотела купить продуктов, коих в доме в достатке никогда не было, но завернула на рынок и выбрала себе эту необычайно дорогую олимпийку, а на остатки взяла пару пачек Ту-134.
Было ей тогда лет 14, наверное. Такой подростковый бунт. Тетка Вера, мать девочек, смотрела на неё осуждающе, качала головой, а девчонки, казалось, с завистью. Видно было, что огородные работы на солнцепёке им не в радость, что они завидуют ей, сидящей в прохладной тени и тянущей сигаретку.
Она краем глаза смотрела на них и смачно дымила. Эх, если б знали они, что она все б отдала за то, чтоб вот также с матерью торчать на огороде, лишь бы мать не пила. Если б знали, как не хочется ей идти домой, если б знали …
Но надо было держать марку, и она – дымила.
Длинный коридор их квартиры заканчивался такой же длинной и узкой кухней. Две комнаты. Большую – мать сдавала квартирантам. Как только ушла с работы, уволилась с завода, так и начала пускать квартирантов. На эти деньги они и жили.
Вторая комната – длинная и узкая. Такая узкая, что одну стену её чуть ли не полностью занимало фортепиано. Сейчас оно было заставлено коробками, завалено пакетами и тряпьем.
Это фортепиано напоминало Насте, что когда-то и у нее было нормальное детство, музыкальная школа. Ещё был жив отец. Преподаватель музыкалки тогда и помогла найти им инструмент совсем дёшево. Но музыка Насте быстро надоела, хоть и уговаривала тогда преподавательница, утверждая, что у нее отменные музыкальные способности.
Матери было все равно. А Настя выбрала фигурное катание. А когда пришло время приобретать коньки, оказалось, что средств на коньки в доме нет. И фигурное катание тоже было оставлено.
Иногда Настя отодвигала хламье с фоно и набирала любимую изученную мелодию правильными пальцами.
До-ми-соль-ми-соль-фа-ре. Становилось грустно …
Квартиранты у матери были разные, менялись часто. Как только понимали, что хозяйка налегает на спиртное, частенько уходили. Были и семьи, и командировочные, и студенты местного техникума.
Кто-то очень заботился о юной Насте, подкармливал и дарил подарки, а кто-то научил курить. Один командировочный позанимался с ней математикой, подтянул, а другой вот – начал приставать не по-детски. Всякое бывало.
После восьмого класса Настя легко поступила на заочное отделение в химико-механический техникум и пошла работать на фабрику – упаковщицей. Клеили коробки для соды, лимонной кислоты и прочего. Платили сдельно, очень мало. Но все равно это были первые её деньги, она гордилась.
Тогда первый раз выставила она из квартиры материнских подружек-пьянчуг. Мать орала на неё, гнала из дома. Но идти Насте было некуда. Она сначала закрылась подушкой, но мать бесилась, подушку разорвала в пух.
Тогда Настя закрылась в комнате, где на тот момент не было квартирантов и сказала, что теперь будет жить здесь, отдельно от матери.
Для матери эта комната была единственным доходом, позволить лишить себя его она не могла. А Настя считала, что мать должна работать, идти на завод, в ЖЭК, туда, где рабочие руки требовались. И началась у них война, никто никому не хотел уступать.
Но Настя понимала – её копеек на жизнь все равно не хватит, а мать вместо того, чтобы искать работу, опять запила. Настя повесила объявление в техникуме – искала квартирантов – заочников. Но одногруппникам о том, что ищет квартирантов не сообщала. Было стыдно за такое жилье, за мать. Кому ж хочется, чтоб в группе знали о пьющей матери?
И в тот раз пришли две заочницы, покрутили носами и ушли, сказали, что подумают. Уж слишком неприглядным им показалось жилье. Там и правда все давно требовало ремонта.
И тут – в её руки приплыла сама судьба, так ей казалось.
Алексей, одногруппник, вдруг явился на лекции с чемоданом. Настя знала, что был он местным, женатым, но бездетным ещё. Он был значительно старше ее, работал на местном заводе бригадиром, пришел учиться, чтоб расти по должности.
– Переезжаю,– сказал всем.
Настя тогда оказалась с ним случайно за одной партой. Вышли из корпуса вместе.
– И куда перезжаете? Квартиру получили?
Он хмуро помолчал, а потом признался.
– Я один переезжаю, ушёл от жены, разводимся мы.
– Чего так?
– Не устраиваю я их. Мы ж с её родителями живём. В общем, давно надо было, но вот…
– И куда Вы теперь?
– К другу, работаем вместе. Я ж не местный, из Поресьевки. А ты местная, да?
– Да, я тут недалеко и живу.
Предлагать жилье не собиралась, но когда уже разошлись и зашагал он на остановку, решилась, окликнула:
– Алексей, мать у меня комнату сдает…
Тогда Анастасия влюбилась, летала на крыльях. Через месяц они уже жили вместе, в большой комнате. Ей не было восемнадцати. У него шёл процесс развода. Они гуляли по городу, ходили в кино, он немного приводил в порядок домашние поломки. Анастасия мечтала о будущем с ним – с Алексеем.
Мать сдерживалась в пьянстве только поначалу. Но потом опять сорвалась. Орала на Алексея, что она сдала ему комнату, а дочь не сдавала, что он – совратил её, использовал глупую девчонку. Алексей огрызался, а однажды, когда полезла она в пьяном угаре драться, даже скрутил ей руки.
А потом начался какой-то кошмар.
И в один прекрасный день Анастасия, придя с работы, обнаружила, что вещей Алексея нет, а мать вдрызг пьяная. Рассказали соседи – мать вызвала милицию, написала заявление на Алексея. За совращение, за насилие, за истязание её – матери.
Куда Алексей ушёл, никто не знал. Настя прибежала на завод, но ей объявили, что Алексей взял выходные. Прибегала каждый день, пока не сказали ей, что он уволился. Она ругалась с матерью, мать стояла на своем. Пришла повестка – явиться в милицию. И вдруг там увидела она и Алексея. Была там и мать.
Этот разговор, обвинение матери, она не забудет никогда. Она врала в открытую, глядя им обоим в глаза. Говорила такие страсти, такие гадости, что у Насти глаза лезли на лоб.
Оказалось, что Алексея вынудили уйти с завода по собственному, исключили из техникума. Он казался потерянным и разбитым. Расстались они тут же. Настя уже понимала – после такого, Алексей не хочет ее видеть.
Горе её тогда было таким большим, что из отделения милиции она отправилась куда глаза глядят, долго бродила по осеннему городу, сидела на скамье у реки. Никак не могла прийти в себя. А потом направилась к подруге, с которой вместе работала, хотелось с кем-то поговорить. Дом у подруги был частным, просторным. Жила она с матерью и бабушкой.
– Даа, с такой матерью жить…, – протянула тогда Татьяна, подруга, – А поживи у нас в летнице. Там тепло, – вдруг предложила она.
Летняя кухня в их дворе была в сто раз уютнее и комфортнее квартиры Анастасии. Она согласилась. В этот же день и перебралась. С того самого дня и не видела она больше мать.
Устроилась работать продавцом в ларек, попеременно с матерью Тани. Со своей матерью с тех пор не общалась. Да и мать не искала её.
И однажды в ларек заскочил паренёк по имени Николай, он заканчивал речное училище, приехал на побывку домой. Вскоре они поженились, из города уехали. Когда Настя приезжала на сессии, останавливалась у Татьяны.
Николай служил на флоте. Вскоре из речников стал моряком, отучился, ходил в загранки.
Николай – отец Наташи, с ним прожили они тридцать с лишним лет. И все время Настя старалась, чтоб у её дочки было другое детство, не такое, каким было детство ее. Вспоминала тетю Веру – соседку. Она была материнским примером, а не родная мать.
Наташа играла на фортепиано, в детстве побеждала на конкурсах, и теперь работала преподавателем в музыкальной школе.
До-ми-соль-ми-соль-фа-ре…
А вот год назад муж Анастасии умер. Одной стало одиноко. Ездила она к дочери часто. И вот теперь дочь вдруг напомнила ей о матери. Зачем ей это?
Жизнь устоялась. Здесь, в Краснодаре у неё квартира, которую получили они с мужем. В августе поедут в Турцию с семьёй дочери. Она, конечно, по большей части нянькой, чтоб молодым дать отдохнуть. Впрочем, отдохнёт и сама, Наташа позаботится.
Дорого, конечно, но … В общем, все хорошо. Так зачем вспоминать про ту, которая так далека, которая только и делала, что портила ей жизнь в юности? Воспоминания эти были темны и мрачны.
Лишь иногда проскальзывало что-то светлое. Вспоминалось фортепиано, и она – за ним. В косах – капроновые ленты, а сзади папа с мамой, слушают.
До-ми-соль-ми-соль-фа-ре…
Но на следующий день после приезда от дочери Анастасия дала отмашку дочке на покупку билета в родной город. Взяли туда и обратно. Всего два дня собиралась Анастасия пробыть там. И сама не понимала – зачем едет? Возможно, просто – любопытно было заглянуть в прошлое.
Жизнь с мужем была совсем другой. Нет, она не была сказочной, беспроблемной. Были и у них трудности, болезни, была и измена мужа, когда вдруг появилась у него пассия, была боль. Но все преодолели, остались вместе, вырастили дочь, помогали растить внуков. Во всей этой жизни был свет, надежды, было будущее.
А тогда. Тогда Анастасии жизнь казалась беспросветной. Если бы не Наталка, ни в жизнь бы не собралась.
Но вот уже и поезд стучит стыками рельсов, и пейзаж за окном возвышается лесами северных широт. Она едет на малую свою родину, к матери, о которой старалась не вспоминать почти сорок лет. На месте ли она?
Такси подъехало к дому. Анастасия с желтым чемоданом на колесиках, в лёгком сиреневом спортивном костюме зашла во двор.
Дом был обшит пластиком и с виду не казался таким уж старым. И двор довольно ухоженный, клумбы с флоксами. А вот сараи во дворе все те же, и огородики за ними вполне себе приличны и пестрят цветами.
У Анастасии защемило вдруг сердце. Она и не думала, не ожидала, что так скучала по дому. Даже запахи и те напоминали ей детство.
– Здравствуйте! – навстречу шла полная женщина в годах, вела под руку старушку с клюкой.
Анастасия уступила дорогу, подошла к подъезду. Лицо старушки такое знакомое. Она оглянулась. Женщины тоже смотрели на неё.
– Настя?
– Да, а Вы же…Вы…, – Анастасия никак не могла вспомнить имя.
– Лена…
– Здравствуйте, Лена! Здравствуйте, тетя Вера!
– Настасья! Ты ли? – пробормотала старушка, – Верно ли?
– Верно, – Анастасия подошла к скамье, на которую посадила Лена мать, – Как поживаете тут?
– Да я не тут живу. На Вознесенской, в пятиэтажке. А мама тут. Просто вот навещаю, выгуливаю. А ты, значит, к матери?
– Да, вот решила,– Настя посмотрела на окна, – Как она?
– Да, как они. Старые уж. Но это хорошо, что приехала. Мать есть мать, – ответила Лена.
– Ох, Настенька, ох, – все ещё не могла поверить тетя Вера, – К матери? Ну иди, иди, ждёт, чай.
– Да нет, не думаю. Я без предупреждения, сюрпризом.
– Да хоть как. Мать все равно всегда ждет, – изрекла тетя Вера, – Плохо ей без тебя, Настенька.
Настя ничего не сказала, подхватила чемодан и направилась в подъезд.
Дверь дермантиновая, ободранная. Настя постучала по косяку. И только через минуту услышала медленное шарканье ног.
– Кто?
– Это Настя.
– Какая …, – голос затих, зазвенела цепочка, клацнул крючок, дверь толкнули изнутри.
– Здравствуй, мама.
Худая, сутулая, глаза почерневшие, один прикрыт – глаукомный, кожа, как печеное яблоко, поверх теплых штанов ночнушка и вязаная кофта. А волосы довольно густые, и чернота не ушла совсем, просто припылились и высохли.
Настя вошла в темноту прихожей. Мать отступила назад, держась за стену.
– Настя приехала, – прошептала дважды, как будто докладывала кому-то. А потом прошла на кухню и села на табурет.
Настя по привычке сняла кроссовки, а потом сделала два шага и вернулась. Поискала и не нашла каких-нибудь тапок. Надела обувь опять. Пол был грязен для ее сиреневых носков.
Она прошла на кухню, немного огляделась и села перед матерью.
– Вот, решила навестить тебя. Ты не против?
– Я? Нет, не против. Что ты! Я уж и забыла, как ты выглядишь. Я вижу плохо, Настя. Но тебя разгляжу. Погоди-ка.
Она встала, пошарила рукой на холодильнике, достала и надела очки.
– Воот, – замолчала, – Какая ты. Взрослая совсем. Не такая, как была.
– Я уже бабушка, мам. Старший внук уж школьник.
– Да? – мать вздохнула, – Ох, да! Тридцать девять лет не виделись, восемь месяцев и … Какое сегодня число-то?
– Четырнадцатое.
– И двенадцать дней, значит.
– Ты что, считала дни?
– Неет. Не считала. Помню просто, когда последний-то раз тебя видела. Все представляла, как живёшь…
– А я и не помню. День этот хорошо помню, а вот дату вовек бы не вспомнила.
– Так ведь я тогда заявление в милиции писала, вот и запомнила дату-то. Что напишешь, так не забудешь ведь… , – она потерла свои колени, – Разве забудешь?
Они помолчали.
– Ой, что это я. Дочка приехала, а я сижу. И угостить-то у меня нечем. Лиза-то только послезавтра придет, она по пятницам ходит. Это женщина от собеса. Ленка мне ее подсунула, хоть и говорила я ей, что не надо мне. А теперь уж и рада… Ну, я сейчас оладушек напеку. Сейчас.
Мать полезла в плиту, достала кастрюльку, рыжую от непромытости, сковороду.
Настя смотрела на окна. Труха. Сейчас лето, а как мать зимует? Эти окна не могут держать тепло. Кухня казалась черной. Она покрылась копотью, мебель стёрлась по углам, оплыла.
Сорок лет назад тут стоял тот же стол, та же мойка. Изменений так мало! Настя прошла в комнаты. В большой – из нового, она увидела только современный пылесос. И все завалено пакетами, какими-то узлами, коробками. Старый телевизор стоит экраном к стене.
Потом зашла она в маленькую, узкую комнату и вдруг…
Такие же заваленные углы, коробки и вещи даже на диване, и только фортепиано в этой комнате не гармонирует с общим хаосом. Тщательно вытертое от пыли, оно стоит с приставленным табуретом, как будто приглашает пианиста. А сверху её фотография в рамке – школьница с капроновыми лентами.
Надо же. Так странно. Она не собиралась сюда совсем. А тут – считались дни, стоит её фото.
Анастасия тихо вернулась на кухню, прижалась к косяку. Мать ее не видела. Она взбивала ложкой в кастрюле жидкое тесто, спешила, волновалась, тесто проливалось на пол, мать не замечала, наступала ногой в вязаном носке, растаскивали тесто по полу. Потом поставила сковороду, взяла масло, низко низко наклонилась, чтоб разглядеть сколько она льет, подняла локоть.
Она начала печь оладьи. Руки её дрожали, она никак не могла перевернуть оладушек, нервничала, утирала запястьем набежавшую от жара плиты слезу.
– Мам, давай-ка я допеку. Сядь, посиди…
– Так ить, сковородки у меня старые, и не вижу, вот и …, – но уступила, села.
Настя допекала оладьи сама.
– Так говоришь, ходит к тебе соцработник?
– Да, Настюш, ходит. Хорошая женщина. Я как из больницы-то вернулась, так Лена и организовала…
– А в больнице что?
– Так я ногу ж сломала позапрошлой зимой. А как у нас, у стариков, срастается-то. До сих пор и хромаю, – а потом помолчала и добавила как-то быстро, как будто оправдываясь, – Гололёд был, а я из магазина шла. Гололёд, ты не подумай чего…
– А чего я должна подумать?
– Ну, мало ли… Так просто говорю. Гололёд, и вижу плохо.
И Настя догадалась, мать уточняет, что она сломала ногу не от того, что была пьяна. Просто – гололёд.
И почему-то Настя сразу поняла, что мать не врёт. В доме не было того самого духа, который витает в домах пьющих людей. Здесь пахло старостью, лекарствами, запущенностью, но не пьянством.
И чтобы продолжить разговор, Настя сказала.
– Пылесос у тебя, смотрю, новый.
– Да. Это Лиза мне купила. Говорит, давайте купим. Я и согласилась. Пенсия-то у меня все равно не уходит, а на смерть откладывать, как вон Вера … не могу. Чай похоронят, что ли …, – мать помолчала, а потом продолжила,– Вера-то счастливая. А мне-то кто мешал … – она споткнулась на полуслове, не закончила фразу, поводила костяными пальцами по клеенке, слабыми глазами поискала Настю и опустила голову.
– Мам, а фортепиано-то, как новое. Смотрю, не завалено, как бывало. Раньше и не подберешься.
Мать ожила.
– Так ведь, я твою мелодию-то…мелодию-то, помнишь ли, я ее подобрала.
Мать тяжело встала, перешагнула порог кухни, ухватившись за косяк, прихрамывая пошла в комнату и через минуту оттуда раздалось
До-ми-соль-ми-соль-фа-ре-соль-фа-ре-соль-ми-до…
Настя подошла к матери. Мать смотрела не на клавиши, а на её фото, смотрела и наигрывала. Вероятно, она не видела, не клавиши, не фото. Она видела только прошлое, только то, что видеть могла и хотела…
Обернулась к ней, попросила
– Расскажешь мне, как жила…
– Расскажу, мам.
Оладушки! – запахло горелым, Настя рванула на кухню, сняла сгоревшую порцию в мусорное ведро. Мусорное ведро было пустым.
А что мать тут ест? – пришло в голову.
Настя заглянула в холодильник. Большую часть его внутреннего пространства занимал лёд. Несколько банок, кусок несвежего сыра, немного овощей, банка с простоквашей…
Господи! А она тут оладушки печет … Теперь казалось, что со своей амбициозной накрученный годами обидой, она думала не о том.
– Мам, давай чайку попьем с оладьями, потом отдохнёшь, а я в магазин схожу. Хорошо?
Настя наблюдала за матерью. Та ела с аппетитом, брала оладьи рукой, чавкала беззубым ртом, запивала сладким чаем. Она была голодна.
Настя направилась в магазин. Тетя Вера на скамейке сидела одна.
– Не спросила, как Ваше здоровье, тетя Вер?
– Да какое у нас здоровье, отмирает все внутри потихоньку. Сыплется конструкция. Ты-то как живёшь?
– Потихоньку, тетя Вер. В Краснодаре живу. Мужа вот схоронила год как. Дочка у меня, двое внучат. Рядом все.
– Рядом – это хорошо. Вот Лена-то у меня рядом, так такое счастье. А Катя наша в Москве живёт. Скучаем. Но приезжает по два раза в году. А Галю, мать твою, жалко нам. Помогаем.
– Да, она рассказала.
– Дождалась, Галька! Надо же. А уж мы и не думали. Я так рада, Насть, что ты приехала, так рада.
По дороге в магазин Анастасия набрала Наташу, дочку. Просто сказать, что доехала, все в порядке, что встретились.
– Наташ, все хорошо. На месте мать. Я у нее. Все нормально, в общем…
А перед глазами – жующая оладушки мать. И тут подступил ком к горлу, да такой тяжёлый, перекрывающий дыхание … и она зарыдала в трубку. С клокотание вырывались наружу всхлипы.
– Мам, мам, мам…не пугай меня, мамочка…
Анастасия успокоилась, шмыгнула носом, вдохнула глубоко.
– Ох! Да не-не, не пугайся, Наташ. Не знаю, что нашло…
– А я знаю, мам.
– Что знаешь?
– Это многолетняя обида из тебя выходит, мам. Ведь так?
– Кто знает, может и так…, – Настя всхлипывала ещё.
– Она, она…Точно она. Тяжесть уходит из души. Прости её, мам.
– Наверное, я простила, Наташ. Или начинаю прощать…Прощение – же то ж не мог. Это тоже – процесс.
– Пусть так, только начни!
– Наташ, она мое «до-ми-соль» помнит …
Она еле донесла пакет с продуктами, приготовила ужин. Все тут требовало помывки, ремонта.
А потом долго рассказывала матери о своей жизни, спрашивала о ее… Мать рассказывала о себе мало, больше о мечтах.
После отъезда Насти устроилась она в охрану работать.
– Но пила я тогда ещё, Насть. Я долго ещё пила. А потом с приступом в больницу попала, думала – помру. Желчный, печень, операция. Испугалась тогда, пить бросила. А в последнее время все вспоминаю отца твоего. Как жить начинали, как ты росла. И представляла я себе свою жизнь, как будто бы другую – хорошую. Как будто бы не пила я. И отец как будто бы долго жил. Все все по полочкам представляла. Какая квартира у нас бы была, как ты бы стала музыкантом, как ездили бы мы все вместе на курорты, как внучку бы я нянчила и воспитывала. Представляла её, ругала там в фантазиях своих за шалости. И вот мелодию твою её играть учила… Посмотрела на фоно, очистила и подобрала мелодию, чтоб внучку, значит, учить. Вот как…
Мать устала, уже лежала в постели не раздеваясь. Настя подошла к фортепиано, открыла крышку и заиграла.
До-ми-соль-ми-соль-фа-ре…
– Мам, а правнучку научишь? – сказала, закрывая инструмент, – Правда пианино у них другое, электрическое.
Обернулась. Мать зашарила руками по кровати, подушкам, начала искать очки. Нашла, надела, внимательно посмотрела на дочь, наморщила лоб. Не поняла.
Настя уточнила.
– Поедешь со мной? Я одна живу, квартира большая. А тебе уже помощник нужен, – и повторила четко и громко, – Мам, поедешь со мной жить в Краснодар?
Дрожащей рукой мать сняла очки, пыталась положить их на тумбочку, но водила ими по воздуху, никак не попадала. Потом все же положила. Закрыла лицо руками и заплакала. Настя села рядом, обняла. С самого детства впервые обняла мать и всем своим нутром почувствовала её старость и свою жалость к ней. Она прощала.
Мать уснула быстро. Тонкие её губы задрожали на выдохе.
Анастасия вышла, тихо притворила за собой дверь, набрала номер дочки.
– Не спишь?
– Да рано ещё.
– Наташ, поменяй билеты. Бери два. Фото паспорта бабушки вышлю.
– А я знала, мам. По-настоящему простить может только человек сильный. А ты у меня именно такая.
***
Один из величайших подарков, который вы можете себе сделать — простить. Прощение исцеляет…
