Никто не предупреждал о цене материнства.
«Нет, а на что я надеялась, в общем-то? ‒ мрачно подумала Маша, не переставая укачивать на руках непрерывно хныкающую Сонечку. ‒ Я серьезно думала, что Виолетта Григорьевна возьмет и начнет мне помогать, как добрая бабушка из сказки? Нет, я так не думала. Я, может быть, наивная немножко, но не законченная идиотка. Так зачем я вообще начала ее о чем-то спрашивать тогда?»
Ну, может быть, от отчаяния.
***
Сонечка родилась не то чтобы проблемным ребенком. Но и не подарочным. Стандартным, наверное. Хныкала, когда резались зубки, капризничала, подхватывала всякие детские болячки, о которых Маша добросовестно читала во время беременности: то сыпь на попке, то аллергия какая-нибудь, то колики в животе, то проблемы с режимом, как это часто бывает у детей. Часто-то часто, никто не спорит, и Маша знала, на что шла, и не жаловалась даже. И Сонечку любила, и ни на минуту не пожалела, что в ее жизни появилось это маленькое голубоглазое чудо.
Просто все равно было очень тяжело. «Это ничего, с маленькими детьми всегда трудно», ‒ утешал муж, Сережа, когда Маша иногда тихонько всхлипывала ему в плечо. Он помогал, как мог, в свободное от работы время, но Маша, если честно, подозревала, что объемы своей работы он немного преувеличивает, чтобы по вечерам поменьше бывать дома. Может, паранойя разыгралась, конечно.
Было тяжело. Тяжело, когда собственное тело еще толком не отошло после родов, и периодически болит поясница с такой силой, словно сейчас развалится. Тяжело, когда не узнаешь сама себя в зеркало: лишние килограммы после беременности таяли подозрительно медленно (Маша грешила на пироженки по вечерам, которые каждый день приносил муж ‒ одна из немногочисленных радостей в жизни молодой мамы), вместо пышной копны светлых волос ‒ замызганная гулька на голове, уставший взгляд, круги под глазами.
Маша старалась лишний раз не смотреть в зеркало, чтобы не разреветься от обиды. Почему никто не предупреждает, что у беременности могут быть такие последствия? Врачи так вообще выдавали песнь под названием «роды омолаживают». Ничего себе омоложение! Да у нее зубы болеть начали, между прочим («А что вы хотите, милочка? Вы свои зубы ребенку отдали»), хотя до родов Маша у стоматолога-то была раз в пятилетку.
Во всех фильмах, книгах, повсюду, в рассказах подруг, повсюду, куда ни посмотри, беременность представлялась, возможно, делом изматывающим, но в целом переносимым. Такой была и Машина беременность: довольно спокойная, без особых тревог. А когда речь заходила о том, что будет происходить после ‒ подруги, фильмы, книги в основном рассказывали о ребенке. Как за ним ухаживать, как заботиться. И Маша была полностью согласна, что именно это сейчас ‒ самое важное.
Просто хоть бы кто слово сказал, что будет так тяжело. Что будет так болеть голова ‒ от чудовищного недосыпа, а сердце ‒ от тоски по себе-прежней и страха, что ее-нынешнюю муж в один прекрасный момент попросту бросит. Кому она нужна: располневшая, уже далеко не такая хорошенькая, как раньше. И Виолетта Григорьевна еще…
Маша раздраженно сжала губы. Сонечка, словно почувствовав мамино настроение, захныкала еще больше, и Маша усилием воли заставила себя глубоко вздохнуть и продолжить напевать дочке размеренную колыбельную.
Виолетта Григорьевна ‒ это мама Сережи, ее мужа. Милейшая женщина, на самом деле. Кандидат наук, преподает в университете. Пятьдесят с лишним лет, а выглядит едва на сорок. Ухоженная, стройная, улыбчивая. Любит Диккенса и стихи Цветаевой, легко цитирует наизусть. Постоянно рассказывает о конференциях, на которые ездит, и сплетни со своей кафедры. До беременности Маша ею искренне восхищалась, хотя уже тогда чувствовала: что-то не так.
Все дело было в том, что они с Сережей ‒ ну, своего рода мезальянс. Маша ‒ девушка из самой обычной семьи, а если честно, то и вовсе сирота. Ее воспитывала бабушка. Папа бросил маму, а мама бросила её, видно, потому, что слишком напоминала о неудачном романе. Скинула на шею уже своей матери, Машиной бабушке, и упорхнула, махнув хвостом на прощание. Маша всего несколько раз в жизни ее видела: приезжала с подарками, неловко расспрашивала про учебу и ‒ было видно ‒ совершенно не знала, ни как себя с ней вести, ни как в глаза смотреть.
И маму, и папу, и всех на свете ей заменила бабушка. Бабушка, бабулечка, хорошая ее бабуля. Валентина Георгиевна. Теплые руки, всегдашний запах домашней выпечки, ласковая улыбка. Все детство Маша от нее буквально не отлипала. Это бабушка всему ее научила ‒ вкусно готовить, держать дом в чистоте, шить, вязать, ухаживать за растениями: у них была крошечная дачка, и летом они обе там впахивали, потому что без огорода и закаток пришлось бы совсем туго.
Денег, понятно, было немного. Мама что-то присылала, папа иногда тоже объявлялся, но рассчитывать на них было нельзя: пропадут так же быстро, как объявятся. Поэтому Маша даже о высшем образовании не думала, если честно, понимала, что не потянет. Но бабушка настояла: ты девочка умная, тебе обязательно нужно. Ну, Маша налегла на учебу, поступила на бюджет, но училась довольно посредственно ‒ не хотела сидеть у бабули на шее, а пятерки на хлеб не намажешь. Поэтому пришлось совмещать учебу и работу.
Нелегкие были времена. Со смены официанткой в кафе ‒ на пары, с пар ‒ на подработку няней, с подработки ‒ к ученикам на репетиторские занятия, с репетиторства ‒ опять в кафе. Порой неделями спала по три часа, но гордилась собой: видела, что бабушка потихоньку сдает, и, по сути, это она почти полностью содержит их маленькую семью.
С Сережей они познакомились на последнем курсе, в библиотеке, где Маша писала диплом. Интеллигентный юноша, улыбчивый, спокойный, ласковый. С ним было интересно разговаривать обо всем на свете, по одной только речи уже чувствовалось хорошее образование и живой интеллект. Маша поначалу немного дичилась и стеснялась: парень и одет был гораздо лучше нее, и держался увереннее. Но Сережа так трогательно и трепетно ухаживал, что она быстро оттаяла.
Вскоре после выпуска поженились. Бабуля… Бабуля не дожила до свадьбы. Странный это был день, хорошо хоть, что родители не приехали, поздравили по телефону, и слава богу, не хотела Маша их видеть. Белое платье и плотный макияж, чтобы скрыть бледное, осунувшееся от переживаний лицо. Месяца ведь не прошло с похорон, и в Машином сердце радость ‒ от сияющих Сережиных глаз, от его улыбки, от мыслей о новой жизни ‒ и чудовищная боль сплетались в единое целое.
К Виолетте Григорьевне осиротевшая Маша тянулась всей душой. Восхищалась ею, смотрела снизу вверх, чуть ли не заглядывала в рот. Но ‒ она, как сама о себе часто говорила, была наивной, но не идиоткой ‒ не могла не замечать: к ней Виолетта Григорьевна относится примерно как к забавному домашнему питомцу. Как к сыновьей причуде. Ну, захотелось сыну, мол, поиграться. Я в это не лезу, пусть играется, взрослый человек, но и всерьез тебя воспринимать не буду. Ты ведь даже Диккенса не читала, философии Канта не понимаешь, о чем с тобой вообще разговаривать ‒ о бабулиных закатках?
Маша старалась относиться с пониманием. Ведь действительно, по образованию она до их семьи явно не дотягивала. Действительно, ни Канта, ни Диккенса не читала ‒ как-то не сложилось, не влезли Канты и Диккенсы между тремя работами, учебой и уходом за болеющей бабулей. Наверное, Виолетта Григорьевна имеет право так к ней относиться.
Когда она забеременела ‒ была очень счастлива. Она всегда хотела семью: мужа, детей, карьера ее никогда особо не манила. И даже думала мельком, поглаживая округлившийся живот: а может быть, и Виолетта Григорьевна станет относиться к ней иначе, когда поймет, что с Сережей у них все более чем серьезно? Что она не просто случайное увлечение и блажь, а уже мать его дочери, ее внучки?
Но после рождения Сони ничего особо не поменялось.
И вот сегодня… Пришла. В гости. Вся такая элегантная, аж тошнит ‒ и от нее с этой дурацкой помадой, и от себя, с гулькой и в застиранной домашней футболке. И началось… Не оскорбления, нет, Виолетта Григорьевна не опустится до оскорблений. Но вымазанной в грязи Маша себя все равно ощущала.
‒ Ах, Сонечка, ну что за прелесть, что за чудесный ребенок… Как это мило, что вы назвали ее Софией. Ведь София ‒ по-гречески «мудрость».
‒ Вы уже говорили, Виолетта Григорьевна.
…раз пятьдесят, не меньше. Первый раз ‒ еще в роддоме. Маша подавила раздражение.
‒ Соня рада вас видеть. Смотрите, как улыбается.
‒ Да, да… Забери ее, пожалуйста, не хочется запачкать блузку, это чистый шелк. Ты не приготовила ничего к моему приходу?
‒ Печенье есть. Можем чаю попить.
‒ Покупное? ‒ Виолетта Григорьевна слегка поджала губы. ‒ Помнится, ты готовила чудные домашние печенья раньше. Я уж думала, на них мой Сережа и повелся. Разве это сложно ‒ печенье приготовить?
‒ С ребенком на руках ‒ довольно сложно. Она меня в туалет-то не всегда отпускает.
‒ Ах, я понимаю… Ты и правда выглядишь довольно… ‒ Виолетта Григорьевна окинула ее таким взглядом, что Маша особенно отчетливо ощутила свою бледную, нездоровую кожу, круги под глазами, поблекшие после беременности волосы. ‒ …поглощенной материнством, если можно так выразиться. Честно говоря, не вполне понимаю такое, но… У всех свои жизненные приоритеты, верно?
Маша медленно досчитала от десяти до одного, по ходу дела бережно укладывая в кроватку разволновавшуюся от визита постороннего человека Соню. Пока считала ‒ Виолетта Григорьевна успела зацепиться взглядом за книжку возле их с Сережей постели.
‒ Ах, это Диккенс? Мой подарок, как любезно с твоей стороны, что ты… ‒ Повернула книгу, увидела закладку в самом начале. ‒ Дорогая, но я ведь подарил ее тебе еще на рождение Сони… Прекрасная книга. Разве так трудно выделить время на чтение?
Да черт возьми!
‒ Виолетта Григорьевна, вы сами много читали, когда Сережа был маленьким? ‒ как можно сдержаннее поинтересовалась Маша.
Она легкомысленно пожала плечами.
‒ Если честно, о нем больше заботились мои родители. У меня как раз пошла в гору научная карьера, а тут беременность… Тебе такое сложно понять, наверное, но мне правда интереснее было в университете, чем с малышом. Хотя Сережу я любила, конечно.
Маша Соню тоже любила! Но честное слово, между Диккенсом и десятым повтором сказки про Колобка она бы тоже выбрала Диккенса! И может быть даже Канта!
‒ Возможно, если бы вы немного больше помогали нам с Сережей, иногда оставались присмотреть за Соней ‒ у меня бы было время почитать и Диккенса, и кого угодно.
Маша все еще старалась говорить очень сдержанно и спокойно. Не ссориться. Она правда совершенно не хотела ссориться: какая бы ни была, это все еще Сережина мама, все еще член семьи, Машу бабуля не так воспитывала, чтобы с семьей ругаться. Она просто хотела немного помощи. Какой бы радостью ни был ребенок ‒ трудностей это не отменяло, и помощь могла бы очень сильно облегчить жизнь. Прямо-таки драматически облегчить. Особенно если говорить о таких высоких материях, как чтение Диккенса.
‒ Дорогая, ну я ведь уже говорила. Дети ‒ это совсем не мое. Когда она подрастет, я с радостью буду… ну, не знаю, помогу ей поступить в университет…
Маше кровь ударила в голову. Ты уверена, что доживешь до ее университета, грымза?! А до того ты что собираешься делать? «Ах, Машенька, убери ее, моя блузка ‒ это чистый шелк»?!
Она раздраженно потерла переносицу. Не ссориться. Серьезно, совершенно не хотелось ссориться. Это Сережина мама, хотя бы о муже подумай, ему-то уж точно будет неприятно оказаться меж двух огней, если вы всерьез поругаетесь, кому же захочется застрять между двумя одинаково любимыми женщинами и выбирать сторону в конфликте.
‒ Знаете, Виолетта Григорьевна… Давайте мы с вами просто посидим немного в тишине, договорились? А потом вы спокойно встанете и уйдете. Я сейчас очень стараюсь с вами не поругаться, просто чтобы не расстраивать Сережу.
Она недоуменно захлопала ресницами. Накрашенными, между прочим.
‒ Подожди, ты на меня обижаешься за что-то? Я же просто в гости пришла. Или ты думаешь, что я непременно должна помогать тебе с ребенком лишь на том основании, что я бабушка? Ну уж нет, дорогая. Помимо того, что я бабушка, я все еще кандидат наук, ‒ Виолетта Григорьевна гордо подняла голову. ‒ И если уж на то пошло, то это я вправе на тебя сердиться, потому что ты даже убраться не соблаговолила к моему приходу. Но не буду, потому что я, как человек высокоразвитого интеллекта, понимаю, как это нелегко ‒ быть с ребенком.
‒ Понимаете, но делать ничего не собираетесь?
‒ А почему ты считаешь, что тебе кто-то что-то должен? Только на основании родственных связей и устоявшихся в обществе стереотипов?
У Маши даже голова заболела: от раздражения, от усталости, от желания прикрикнуть на нее, наконец, от этой высокопарной лексики. Виолетта Григорьевна всегда начинала говорить так, словно читала лекцию, когда нервничала или злилась.
Она на секунду прикрыла глаза, а потом устало, даже без особой злости, ответила:
‒ Нет. На основании человечности и любви друг к другу. До свидания, Виолетта Григорьевна. Спасибо за визит.
Виолетта Григорьевна ушла с видом оскорбленной добродетели.
***
И вот теперь Маша снова укачивала расхныкавшуюся Сонечку, кипела внутри и думала: права она была все-таки или не права? Виолетта Григорьевна ведь действительно не обязана помогать. Ну вот так получилось, что ей не нравится сидеть с маленькими детьми. Она же не обязана хоронить себя среди памперсов только потому, что она теперь бабушка, это же было их с Сережей решение, а не ее.
И она помогает… Ну, как может. Иногда остается с Соней на час, позволяя Маше сходить куда-нибудь (в прошлый раз это был стоматолог). Правда, звонила постоянно, спрашивала, что делать, и где у них что лежит. Но ведь это она вроде как помочь пыталась, верно? Боялась напортачить, вот и спрашивала. А что цепляется к ее медленному чтению Диккенса и «углублению в материнство» ‒ ну, привык человек, что к ее визиту накрывают стол с белой скатертью и достают чашки и блюдечки. Она же не обязана переделывать себя ради другого.
Не обязана, не обязана… Будто одна Маша всем вокруг что-то обязана. Ухаживать за ребенком, читать Диккенса, быть привлекательной для мужа, относиться ко всем с пониманием. К ней что-то один Сережа с пониманием относится, да и то не всегда.
И Сонечка. Сонечка, конечно, любит ее безусловной, детской, бездонной любовью. Маша с нежностью улыбнулась, глядя на дочкину мордашку, и мимолетно, ласково поцеловала в нос, прижала к себе посильнее, чувствуя, как по телу разливается приятное, знакомое тепло. Милая ее девочка, маленькое сокровище. Как хорошо, что хотя бы ты у меня есть, и если что и требуешь от меня ‒ то только потому, что не можешь иначе, и откуда тебе еще получить тепло, еду и безопасность, если не от матери?
В носу вдруг защипало.
Сонечка тихонько сопела ей в шею. Ноздрей касался ее запах ‒ особый, нежный, младенческий аромат. И Маша вдруг вспомнила, как ребенком (не такой маленькой, конечно, постарше, младенцем она себя не помнила) прижималась к бабушке. Наверное, Соня сейчас чувствует что-то похожее на то, что она сама ощущала, когда была ребенком. Нежное тепло, окутывающее со всех сторон. Покой и защищенность.
Если бы бабушка была здесь…
В груди больно защемило. Если бы она была здесь… Добрая, любящая, дорогая ее бабуля. Она бы помогла. Она бы не осуждала. Она была бы рядом. Она всегда ее любила.
Маша торопливо вытерла слезы плечом. Плакала беззвучно, чтобы не потревожить задремавшую, наконец, дочку, но долго, долго, слезы катились и катились по щекам, не успевая высыхать. Наконец, Маша бережно уложила Соню обратно в кроватку, а сама села прямо на пол подле нее и закрыла лицо руками.
Она так сильно скучала по бабушке. Всей душой, всем сердцем, всем телом. И, наверное, всегда будет по ней скучать, такие потери не забываются, не стираются…
Маша шмыгнула носом и вытерла горячее, влажное от слез лицо дрожащими ладонями.
Но сейчас бабушка мертва, и она должна позаботиться о себе самостоятельно. Взрослая уже девочка.
***
Она взяла телефон, набрала мужа.
‒ Алло, Сережа?
‒ Привет, Машунь.
Маша прислушалась к его голосу, пытаясь угадать, знает ли он уже что-нибудь от Виолетты Григорьевны.
‒ Знаешь, я хочу с тобой поговорить кое-о-чем. Это насчет Сони… и твоей мамы, и вообще всего. Сереж, я не справляюсь. Мне тяжело, и мне нужна помощь. Я не могу быть постоянно одна с ребенком в четырех стенах. Ты помогаешь, но этого не хватает, а помощь от твоей матери ‒ это не помощь, а насмешка какая-то. Давай что-то решать, пожалуйста, иначе мы с тобой так далеко не уедем. Я просто свихнусь от недосыпа и усталости в какой-то момент, и мне нужно лечить зубы и спину, а без помощи я даже из дома отлучиться не могу. Я не хочу с тобой ссориться или ругаться, я хочу поговорить и все спокойно решить. Давай обсудим, ладно?
Пару секунд в трубке стояла тишина.
‒ Машунь… Мне уже позвонила мама, рассказала, что произошло, и… ‒ Маша замерла. Сейчас он скажет: «Как ты смеешь так разговаривать с моей матерью», да? ‒ И я думаю, что она не права. Она могла бы хоть помочь нам с тобой, действительно, или хотя бы не мельтешить тут со своими Диккенсами и домашним печеньем, это уж как минимум. Знаешь, она ведь всегда такая была. В детстве я помню, что к ней даже подойти нельзя было, обняться, потому что она… ну, не отталкивала, но прямо видно было, как ей неловко, даже неприятно. Я, может, потому в тебя и влюбился, что ты другая совсем, ты добрая, нежная… ‒ Он тяжело вздохнул. ‒ В общем, ты права. Давай что-то решать. Я приеду домой и обсудим вопрос с няней, договорились? И с мамой я уже поговорил.
Маша физически почувствовала, как расслабляется спина и даже отпускает головная боль, поселившаяся в висках после визита Виолетты Григорьевны. Какой же у нее все-таки муж. Самый лучший на свете. Какое счастье, что он у нее есть. И Сонечка, Сонечка, конечно же.
‒ Договорились, Сереж. Спасибо тебе большое. Я очень тебя люблю.
‒ Ну, ты чего? Носом-то не хлюпай. Я тебя тоже люблю, Машунь. Давай, до вечера.
‒ До вечера.
Одним разговором с Виолеттой Григорьевной ничего не решишь, конечно, Маша это тоже понимала. Но начало положено, и Сережа на ее стороне, а значит, станет немножко легче. А потом еще немножко, и еще чуть-чуть, и если идти по этой тропинке достаточно долго ‒ то можно случайно стать счастливой.
Маша искренне улыбнулась и легкой походкой, чтобы не разбудить спящую дочь, пошла на кухню ‒ убираться после визита свекрови.
