Мама приехала
Когда Анна открыла дверь, всё было ясно без слов.
Сумка стояла прямо у порога. На ней — аккуратно сложенный полиэтиленовый пакет из «Ленты», в котором шевелился связанный резинкой пучок укропа. И характерный запах — тонкий, но агрессивный, смесь духов «Красная Москва», валидола и влажного шерстяного пальто.
Татьяна Петровна стояла, склонив голову, как актриса в фильме про войну, возвращающаяся с тяжелым сердцем на родную землю. Только вот земля была чужой, а хозяйка — в шоке.
— О, какие люди, — сухо бросила Анна, опершись плечом на косяк.
— Я не виновата, Анечка, электричка раньше пришла, — виновато прижала к груди пакет Татьяна Петровна. — Да и дождь пошёл… Сын сказал: «Мама, бери такси, адрес помнишь!»
Анна перевела взгляд на мужа, стоящего за её спиной. Тот виновато пожал плечами.
— Ну да, — медленно сказала она. — А предупредить ты, конечно, не успел. Как всегда.
Алексей зачесал затылок:
— Ань… Ну ты же знала, что она приедет на пару дней.
— Пару?! — Анна подняла брови. — В прошлый раз твоя «пара» длилась восемь. Дней. Я считала, Лёш. И каждый день был как отдельная пытка.
— Анечка, да ладно тебе, — вмешалась Татьяна Петровна, заходя в квартиру без приглашения. — Мне что, на вокзале ночевать? Родная кровь — не враг же!
Она уже успела снять пальто и повесить его на спинку кресла — своего «любимого», которое Анна после прошлого визита клялась выбросить или хотя бы обтереть святой водой.
— Сынок, неси мне тапки, мои где-то в пакете. Только не те красные, у них стелька отклеилась…
Анна закрыла глаза.
— Ты хоть раз собираешься сказать ей, что это мой дом? Что мне здесь некомфортно, когда она распоряжается, как у себя в деревне?
Алексей тяжело вздохнул и ушёл в коридор. Татьяна Петровна уселась на кухне и уже разглядывала скатерть:
— Ань, а это что за пятно? Ты чем вытираешь стол, газетой, что ли?
Анна смотрела на неё, как хирург на гнойную опухоль, которую опять не удалили.
— Я вытираю стол своим терпением, Татьяна Петровна. Оно у меня широкое, как скатерть.
Та фыркнула:
— Ой, ну нельзя же так. Всё время колешь. Мы же одна семья.
Одна. Семья. Слова прозвучали как приговор.
Анна молча взяла кружку, налила себе кофе и ушла в спальню, где села на край кровати и просто смотрела в стену.
Это уже не квартира. Это тюрьма, где меня держат за зэк номер два. Первой камерой владеет Татьяна Петровна.
Она вспомнила, как бабушка перед смертью говорила:
— Дома должно быть тихо. По-настоящему. Там, где шум — нет любви. Только война.
Анна встала. Пошла на кухню.
— Сколько вы у нас планируете быть?
— Да пару денёчков, Анечка, всего лишь, — не глядя, отмахнулась Татьяна Петровна и достала яйца из сумки. — Вот, деревенские, с рынка. Здесь-то таких не купишь!
Анна обняла кружку:
— Хорошо. Только не трогайте мои вещи. Не переставляйте ничего на полках. Не убирайте мои специи в «свои места», как вы говорите.
Татьяна Петровна обиделась сразу, резко, как школьница:
— Ну прости, что я хотела навести порядок! Я ведь с добром!
— Угу. Каждый раз — с добром. А уезжаете — с солью на ране.
Алексей зашёл и замер.
— Опять? — выдохнул он. — Вы что, не можете хоть день нормально поговорить?
Анна смотрела на него в упор.
— Скажи мне, Лёша, ты её женился или я?
Он открыл рот. Потом закрыл. Потом опять открыл, как рыба в пакете на рынке.
— Я просто хотел, чтобы вы подружились…
— Поздно, — спокойно сказала Анна. — Дружба закончилась, когда она переставила моё нижнее бельё на свою «более логичную полку».
И вышла, не хлопнув дверью — потому что хлопать при Татьяне Петровне было бесполезно. Она всё равно не услышит. Или сделает вид, что не услышала.
Мыши, сыр и выжатая жена
Через три дня в квартире пахло тушёной капустой, хлоркой и обидой.
Анна старалась приходить домой как можно позже. Утром она выходила, будто уезжала на войну, вечером возвращалась как из госпиталя. Волосы собирала в тугой хвост, губы красить перестала, хотя раньше даже в магазин выходила с тушью и бровями.
Алексей ничего не замечал. Или делал вид.
Он сидел вечерами с мамой, смотрел с ней телевизор, обсуждал новости, смеялся. Один раз даже сказал, что «каша сегодня как у бабушки».
Вот и иди живи к бабушке. С ней, с мамой, с кашей, с «Пусть говорят», с капустой и хлоркой.
В субботу утром Татьяна Петровна зашла в комнату без стука. Просто так — как к себе в сарай. Увидела Анну в халате, сидящую на кровати с ноутбуком.
— Анечка, а ты знаешь, что у вас на кухне мыши?
Анна медленно повернулась.
— У нас?
— Ну да! Я же видела. Я сыр на ночь оставила, он утром был надгрызан.
— Может, это вы? — спокойно сказала Анна. — Во сне. Или от скуки.
— Ой, ну нельзя же так… — всплеснула руками Татьяна Петровна. — Я же вам добра желаю, а ты всё язвишь. Как вы вообще живёте, если у вас мыши? Ты хозяйка или кто?
Анна встала. Халат развеялся, как знамя перед боем.
— Я хозяйка. А вы — нет. И это мой дом. И вы тут в гостях. Хотя это уже давно не чувствуется.
— Анечка, да как тебе не стыдно? — вскрикнула та. — Я же старая женщина!
— Старая женщина знает, где дверь, — жёстко ответила Анна. — И если вы не уедете завтра, я сама вызову такси.
Вошёл Алексей. Выглядел так, будто их застал за чем-то неприличным.
— Что происходит?
Анна повернулась к нему:
— Или я, или она.
— Что?
— Ты меня слышал. Или я, или она. Я больше не могу.
Татьяна Петровна ахнула, всплеснула руками и уселась прямо на пол, изображая обморок.
— Не надо театра, — сквозь зубы бросила Анна. — Если упадёте — не подниму.
Алексей молчал. Минуту. Две. Потом повернулся к матери.
— Мам, может, ты пока поедешь к тёте Лиде?
— Ага! — вскочила та, как пантера. — То есть я — мешаю, а эта… эта… — Она не закончила.
Анна спокойно пошла в ванну и закрылась. И там, наконец, дала волю слезам.
Когда всё стихло, Анна решила: хватит.
Больше так жить нельзя.
Последний ужин
На кухне было тихо.
Не как в библиотеке — а как бывает после взрыва. Всё вроде целое, но в воздухе стоит глухой звон напряжения, и даже чайник свистит как-то неуверенно, словно боится обжечь не там.
Анна резала лук. Мелко, злобно, как будто каждый кусочек был куском её терпения.
Татьяна Петровна сидела напротив, уткнувшись в свой блокнот. Записывала, как всегда, какие-то продукты, видимо, на обратную дорогу.
Алексей ушёл к друзьям, «подышать», как он выразился. Правильнее было бы — сбежать. Он всегда исчезал в момент, когда начинался реальный разговор.
— Надо поговорить, — сказала Анна, не поднимая глаз.
Та вздрогнула, как будто ждала, но не хотела.
— Я слушаю, — осторожно сказала она и сделала глоток чая.
— Только честно, хорошо? Без обмороков, укоров и «я старая женщина».
Татьяна Петровна кивнула.
Анна вздохнула.
— Я устала, Татьяна Петровна. Я не выношу, когда вы влезаете в каждую щель в этом доме. Когда говорите, как нам жить. Когда переставляете мои вещи, готовите еду, от которой потом всю ночь изжога. Когда критикуете меня, даже если я просто молчу. Вы знаете, каково это — жить в осаде?
— Я не хотела…
— Вот именно. Вы не хотели. А я — не просила.
Повисла пауза.
Татьяна Петровна медленно положила чашку.
— А ты знаешь, почему я такая?
— Потому что вы привыкли командовать. Потому что вы не умеете отпускать сына. Потому что вы не любите никого, кроме себя.
Старуха резко подняла голову.
— Нет, Аня. Потому что я всю жизнь сама. С двадцати трёх лет. Потому что мой муж — его отец — сбежал. Сказал, что устал. Как ты. И ушёл. А я осталась. С ребёнком. С долгами. С зарплатой продавца и дырявыми сапогами. И никто мне не говорил: «ты молодец, держись». Никто не поддерживал. И знаешь что? Я выжила. Но стала жёсткой.
Анна остолбенела.
— Я не знала…
— Конечно, не знала. Кто ж тебе расскажет? Алексей не знает до сих пор. Он думает, что его папа умер.
Тишина. Только капли падали с крана — будто кто-то тоже плакал.
— Почему вы не сказали ему?
— А зачем? Чтобы он ненавидел отца? Чтобы стал как он? — Татьяна Петровна отвернулась. — Я растила его в страхе, что однажды он тоже уйдёт. Что его кто-то уведёт. Заберёт. Я не хотела, чтобы он повторил его судьбу. Вот и… мешаю, да?
Анна медленно села.
— Вы боитесь. Не меня. Потери. Одиночества.
— Я уже одна. Всю жизнь одна. Даже рядом с сыном — одна. Я просто думала: может, если я хоть что-то сделаю… посуду помою, борщ сварю… может, стану нужной. А вы всё гоните меня. Как собаку.
— Потому что вы лезете, — мягко сказала Анна. — А не просите. И не разговариваете. Просто берёте и вторгаетесь. Без предупреждения, без спроса. Вы как будто боретесь с нами — а не живёте рядом.
Татьяна Петровна сжала губы.
— Я не умею по-другому.
— Попробуйте, — Анна подалась вперёд. — Не быть мамой-командиром, не быть «героиней войны». А просто быть. Рядом. По-человечески.
Они молчали. Потом Татьяна Петровна заговорила. Тихо.
— Я хотела, чтобы он был счастлив. Но если его счастье — это ты, а не я… значит, я должна уйти.
Анна встала.
— Нет. Вы должны остаться. Но на других условиях. Только так — или никак.
— И ты… ты примешь меня? После всего?
— Не сразу. Но попробую. Только больше не трогайте мои специи, — слабо улыбнулась Анна. — Я их сортировала неделю.
Татьяна Петровна заплакала. Не театрально. По-настоящему. Как женщина, которая сорок лет носила броню, а тут вдруг её сняли.
Анна подошла, взяла её за руку.
— У нас ещё всё может получиться. Но теперь без войны. Договорились?
— Договорились, — прошептала та.
И в тот момент кухня перестала быть полем битвы. Она стала местом, где две женщины впервые за долгое время просто услышали друг друга.
Эпилог
Алексей вернулся поздно. Он был готов к скандалу, к разборкам, к очередной войне.
Но дома его ждала странная тишина. И запах. Тёплый. Домашний.
На кухне сидели две женщины. Ели пирожки. Смеялись.
Он остолбенел у двери.
— Что… вы… вы… чего это вы?
Анна посмотрела на него и подмигнула:
— Мы решили, что ты нам нужен целым. А не разорванным между мамой и женой. Так что теперь ты будешь просто… сын и муж. Без цирка.
Татьяна Петровна достала ещё пирожок:
— Будешь капризничать — снова уеду. Но уже не в обиде. А по доброй воле.
Алексей присел, недоверчиво глядя на обеих.
— Вы договорились?
Анна кивнула.
— Да. Но тапки всё равно будут мои. Только мои.
И в этот момент он понял: впервые за долгое время дома действительно стало тихо. По-настоящему.
