Алина стояла у окна и методично обдирала кожицу с губ. Привычка старая, дурная, но верная, как старая подруга. Вот уже третий день с того момента, как пришло это короткое сообщение:
«Я еду. Мамочка».
Слово «мамочка», в кавычках и без смайликов, в сообщении от взрослого мужика, выглядело как предупреждение. Как красная лампочка на приборной панели, которая загорается, когда ты уже на трассе и остановиться некуда.
Григорий — её муж — на это сообщение отреагировал, как муж, которого застали в момент чистки унитаза: с лицом напряжённым, виноватым и слегка обиженным.
— Она ненадолго. Ну, пару дней. Может, три, — проговорил он с видом человека, которому предлагают отдать почку на органы. — Она просто соскучилась. Ты же знаешь, она одна, ей тяжело.
— Конечно, — сказала Алина и ободрала ещё кусочек кожи. — А я тут, значит, в санатории отдыхаю?
Он проигнорировал. Или сделал вид, что проигнорировал. Хотя, скорее всего, просто убежал в ванную и закрылся, как всегда, когда надо было обсуждать что-то неприятное. Мужчины — они как коты. Стоит чуть повысить голос — всё, в шкафу, хвостом наружу.
Когда Нина Петровна въехала в их жизнь (а точнее, в дом, который Алина получила от тёти Нелли), то въехала она, как советский танк. Без предупреждения, с грохотом и «чувством долга». С четырьмя чемоданами, двумя пледами и коробкой с банками.
— Я не люблю чьи-то подушки! — строго сказала она, поднимаясь по лестнице и косо поглядывая на интерьер. — И пледы тоже. У вас тут… ну, уютно, но холодно как-то. Пусто. Не по-домашнему.
Алина сделала глубокий вдох и попыталась улыбнуться.
Это мой дом, вообще-то, — хотелось сказать. — Я его получила по завещанию, сама делала ремонт, выбирала мебель, красила стены в три ночи с кистью в зубах, пока твой сын рассматривал криптовалюты и искал себя.
Но она только кивнула и с наигранной доброжелательностью произнесла:
— Вам не понравится наша гостевая подушка, так? Может, сразу заказать престол?
Нина Петровна фыркнула, не поняв иронии, или притворившись. И всё — с этого момента началось вторжение.
На третий день её пребывания в доме Григорий стал подозрительно ласков. Он вдруг начал мыть за собой кружки, что раньше случалось реже, чем солнечное затмение. Улыбался больше, чем надо, и даже начал спрашивать Алину про её работу. Что за подвох?
Ответ пришёл, как всегда, банально.
— Слушай, Линка, — начал он вечером, когда Алина уже почти задремала. — А если бы мы… ну, то есть… вдруг решили бы оформить дом на двоих? То есть — на нас с тобой?
Алина приоткрыла один глаз.
— Ты хочешь, чтобы я вписала тебя в собственность?
— Ну, да. В смысле, мы же муж и жена, живём вместе, всё общее… И потом, это же формальность.
Она замолчала. В голове щёлкнуло.
— Формальность, говоришь… А твоя мама, случайно, не говорила тебе про это?
Он замялся.
— Ну, был разговор… Так, вбросила мысль. Что вдруг с тобой что, и я на улице. Мол, ни крыши, ни туалета.
— Скажи ей, что если со мной «что», то и ты — без туалета, — сказала Алина холодно. — И я серьёзно. Мой дом — не ваша дача, не ваше наследство. Это единственное, что у меня осталось от тёти. И если твоя мама надеется встать на табуретку и прокричать: «Дом — это я!» — пусть купит себе микрофон и арендует комнату.
Он молча ушёл на кухню, изображая человека, который просто хочет попить воды. Но Алина знала: там сейчас будет быстрый созвон. И скорее всего — шёпотом, у окна.
И действительно — через минуту до неё донёсся голос Григория:
— Мам, я пробовал, ну… аккуратно. Но она сразу завелась. Да я и не хочу, если честно, ссориться. Не сейчас…
Тут она встала. Тихо. Подошла. И села на край лестницы, чтобы услышать всё до последней буквы.
— Мам, ну я понимаю. Но она не дура. Она сразу поняла, к чему ты клонишь. Слушай, может, ты сама с ней как-то поговоришь?
Пауза. И затем — голос Нины Петровны, холодный, как мартовский лёд:
— Гриша, ты должен быть мужчиной. Или ты всегда будешь под каблуком? Этот дом должен быть в семье. В нашей семье. Она тебе даже детей не родила, а ты как хвост за ней бегаешь. А если завтра она тебя выгонит? Или найдёт кого моложе?
Вот и вся правда, — подумала Алина. — Не семья, а Гоголь с уклоном в склоку.
На следующее утро Нина Петровна стояла на кухне в её халате. Да, именно в том, который Алина покупала на распродаже в торговом центре и который Нина, не спрашивая, достала из шкафа. Ещё и сказала с лёгкой усмешкой:
— Удобный, тёплый. Халат как дом — должен быть мягким, а не модным.
Алина сдержалась. До поры. Но внутри неё уже начал копиться коктейль из ярости, сарказма и отчаяния.
На ужин она подала курицу. Осторожно, по рецепту Нины Петровны. Только подсолила чуть больше.
— Ты пересолила, — сделала замечание свекровь, недовольно ковыряя тарелку. — У меня давление.
— А у меня — терпение, — спокойно ответила Алина. — Оно, как видите, тоже не в норме.
С этого момента разговор пошёл по наклонной. Одна реплика цепляла другую, как замок на молнии. И в какой-то момент Нина Петровна сказала главное:
— Ты держишь моего сына, как привязного пса, в доме, который тебе даже не по праву достался! С какой стати тётя написала его тебе? Где справедливость?
— По праву завещания, Нина Петровна, — медленно ответила Алина. — Это юридический термин, между прочим. Хочешь — могу сбегать за ГК РФ и прочитать тебе главу. Или ты предпочитаешь устную народную мудрость, где всё должно быть у того, кто громче орёт?
Разговор закончился тем, что Нина Петровна хлопнула дверью и ушла в спальню. В гостевую — подчеркивала Алина про себя. Спальня-то не её.
А Григорий сидел с растерянным лицом, как школьник между двух воюющих учительниц. Ему явно хотелось исчезнуть, телепортироваться, развестись и жениться заново — только не тут и не с ними.
Алина молча мыла посуду. Медленно. С чувством. Как будто вытирала этим процессом чью-то глупость.
Знаешь, тётя Нелли, — думала она, — если ты там меня слышишь… я теперь понимаю, почему ты никогда не выходила замуж второй раз.
Утро началось с неожиданной тишины. Из кухни не доносился традиционный скрежет кастрюль, не пахло пережаренным луком, и никто не возмущался, что «кофе – это яд для давления». Алина открыла один глаз, потом второй и — как разведчица на вражеской территории — встала, на цыпочках прокралась к кухне.
Там сидела Нина Петровна в пальто и с видом, будто она собирается на похороны. Чужие, желательно. В руках она сжимала папку — офисную, с файлами и ярким зелёным стикером «важное». Выглядело это всё… нехорошо.
— Доброе утро, — сказала Алина, прислоняясь к дверному косяку. — Или уже не доброе?
— Я на консультацию, — сухо ответила свекровь. — Юридическую. У меня, между прочим, права тоже есть. И интересы. Я мать.
— Гражданский кодекс пока не признаёт «материнство» как форму собственности на недвижимость, — флегматично ответила Алина. — Но попытка — не пытка.
Нина Петровна ничего не сказала. Только вздохнула так, будто ей только что сообщили, что сын ушёл в монастырь. И вышла, громко хлопнув дверью. Сдержалась. Не подожгла ковёр. Уже плюс.
Через пару часов вернулась. Торжественная. Улыбчивая. Даже слишком.
— Мы с тобой поговорим, Алина. Женщина с женщиной. По душам.
— Уверена, что вы не перепутали «по душам» с «по нервам»?
— Не остри. Я всё узнала. Завещание твоей тёти, конечно, имеет силу, спору нет. Но ты ж замужем. Значит, всё, что ты получаешь — это совместно нажитое, если оно используется для совместной жизни. А вы здесь живёте. Значит, дом — уже как бы общий. И если будет развод — делить будете. Поровну.
— Удивительно, как быстро вы прошли курс «юрист за 40 минут». У вас там, в юридической конторе, кофе подавали или сразу адвоката с баяном?
— Не ерничай. Я просто хочу, чтобы ты понимала — никто у тебя ничего не отнимает. Просто надо оформить правильно. Честно.
— Честно? — Алина медленно поставила чашку. — То есть вы, получается, за «честность»? После ваших разговоров с сыном за моей спиной? После всех этих цирков с подушками и фраз «ей бы детей родить»?
Нина Петровна встала. Она больше не улыбалась.
— Ты думаешь, я не вижу? Он с тобой потух. Постоянно извиняется, боится слова сказать. Бегает, как мальчик. А ты тут хозяйка, потому что дом твой? Женщина должна делать дом уютным, а не выстраивать в нём крепость. Мне его жаль. Он не живёт — он выживает.
Алина рассмеялась. Тихо, но так, что у Нины Петровны дрогнули брови.
— Знаете, Нина Петровна, в тюрьмах тоже уютно. Там всегда по режиму, кормят, чисто, постель застелена. Вот только никто туда не хочет. А ваш сын не выживает. Он живёт в доме, где его никто не трогает, пока он сам не начнёт рыться в моих документах.
— Я всё поняла, — отрезала Нина Петровна. — Ты — эгоистка. А я хотела как лучше. Хотела, чтобы у него было своё. Чтобы он не зависел.
— Он зависим не от меня. А от вашего мнения. Вот его настоящая проблема.
Вечером, когда Григорий вернулся с работы, он выглядел как человек, которому предложили съесть жабу в обмен на ипотеку. Усталый, мрачный и с пакетом суши. Подкуп. Простой, но работает.
— Я купил твои любимые. С лососем, — сказал он, ставя пакет на стол.
— Что ты хочешь? — Алина даже не взглянула. — Просто скажи сразу. Можем без рыбы обойтись.
Он сел.
— Она была в консультации. Говорит, что есть вариант, оформить долю… На меня. Чтобы при случае… ну, если вдруг…
— Ага. Если вдруг я умру, да? Или сбегу на Бали с сантехником?
— Да при чём тут… Ну, просто… она волнуется.
— А ты?
— Я тоже. Я тебя люблю, Лин. Но мы не знаем, что будет дальше. А если у нас дети будут? Им же надо будет что-то оставить.
— Ага. У нас даже кота нет, но ты уже делишь имущество между несуществующими детьми.
Он молчал. Потом встал, подошёл к ней, обнял. Она не ответила. Стояла, как ледяная статуя.
— Лин… Я запутался. Мне между вами двумя жить невозможно. Ты с ней — как две бомбы. Я как будто между гранатами с выдёрнутыми чеками.
— Знаешь, — сказала Алина, — когда я получала этот дом, я мечтала, что в нём будет тепло. Что тут будет спокойно. Что сюда будут приходить друзья, мы будем смеяться, устраивать вечера кино, драться за пульт и мириться на лестнице. Но знаешь, что тут сейчас? Пункт юридических интриг имени Нины Петровны.
Он отстранился. Хотел что-то сказать — и передумал.
— Я подумаю, — выдохнула Алина. — Но знай: если ты хочешь долю — тебе придётся сделать выбор. Или ты в этой семье со мной, или ты — мамин мальчик с квартирным аппетитом.
В ту ночь она не спала. Ходила по дому, рассматривала стены, в которых когда-то закручивала шурупы сама, перекладывала книги, протирала пыль. Дом — это не стены. Это то, как ты в них живёшь. И с кем.
На следующее утро Нина Петровна не вышла к завтраку. Сидела в комнате. Григорий ходил по дому, как кот с прищемлённым хвостом. Алина надела пальто, взяла сумку и сказала:
— Я уеду на пару дней. Подумайте тут вдвоём. Только прошу: не сжигайте дом.
Григорий открыл рот, чтобы возразить, но она его опередила:
— И не звони. Я тебе сама позвоню, когда буду готова говорить.
Нина Петровна, услышав хлопок двери, облегчённо вздохнула.
А Григорий сел на диван. И только тогда понял, что остался в доме один. С мамой.
Прошло три дня.
Алина вернулась, как обычно — тихо. Без звонка, без предупреждений. С такси, полным пакетов из «Леруа», и с выражением лица, которое обычно бывает у женщины, окончательно уставшей терпеть, но ещё не решившейся на публичный взрыв. Её встречала тишина, в которой можно было услышать, как в спальне скрипит пол от старости — или от тревожных шагов.
На кухне всё стояло точно так же, как она оставила. Только на холодильнике появилось объявление, написанное Ниной Петровной фломастером на розовом листе:
«Суп на второй полке. Ешь — и думай».
Интересно, думать о чём? О гравировке на могильной табличке для нашей семейной жизни?
Алина повесила пальто, положила пакеты, пошла в комнату. Там сидел Григорий. Один. Помятый, небритый и с таким видом, будто все три дня он пытался вести дипломатические переговоры с террористами, а террористы оказались родней.
— Ты вернулась, — пробормотал он, поднимаясь. — Я уже… думал, ты не приедешь.
— А я думала, что ты тут начнёшь выносить мебель. По частям. По метру на душу населения.
Он хмыкнул. Виновато. Но всё ещё держался.
— Лин… Мне правда жаль. Всё это вышло так… глупо.
— Да ладно тебе. У каждого в жизни бывает. Кто-то покупает квартиру, кто-то теряет жену из-за амбиций своей мамы.
Она пошла на кухню, он за ней.
— Слушай, — сказал он, — я поговорил с ней. Жёстко. Сказал, что мы не будем оформлять никакие доли. Ни на меня, ни на кого. Что это твой дом. И точка.
— И она, конечно, тут же согласилась и принесла тебе борщ и прощение?
— Она собрала вещи.
— Что?!
— Уехала. Сегодня утром. Сказала, что не хочет мешать, раз она такая помеха. И чтобы я потом не жаловался, когда ты меня бросишь и заберёшь с собой даже ковер из ванной.
Алина застыла. Потом медленно повернулась к нему.
— Она… уехала? Сама?
— Да. Сказала, что я должен научиться быть мужчиной, а не мальчиком при маминой юбке. Я, кстати, впервые услышал от неё слово «юбка» не в контексте «слишком коротко для женщины её возраста».
Они оба рассмеялись. Неловко. Осторожно. Как будто смех мог что-то сломать, а не вылечить.
— Ты был в ужасной ситуации, Гриш. Я не завидую. Но я не готова жить с человеком, который делит свою жизнь между женой и мамой, как пирог. Мне не нужен кусочек. Мне нужен ты. Весь. И со мной — значит, против всех, даже если это твоя мать.
Он подошёл, взял её за руки.
— Я выбрал. Тебя.
— Ты говоришь это сейчас. А когда она позвонит и начнёт давить на жалость?
— Тогда я снова выберу тебя. И так каждый раз, пока не вырасту до уровня, где не надо никого выбирать — потому что все уважают мои решения.
Алина долго смотрела на него. Впервые за долгое время — без раздражения, без страха. Просто смотрела. И вдруг сказала:
— Я заказала установку замков. Двойных. И домофон с видеозаписью.
— Думаешь, она вернётся с бензопилой?
— Думаю, лучше быть готовой. Плюс — если ты ещё раз заговоришь о доле, у меня будет повод тебя не впустить.
Они оба рассмеялись. Настояще, громко. Как в самом начале. До всех этих завещаний, долей, манипуляций и ночей в тишине.
А потом он её обнял. И на этот раз — по-настоящему. Не из вины. Не из страха. А просто потому что скучал.
— Пойдём есть суп? — спросил он. — Я клянусь, что если он с ячневой кашей, то я официально подам на развод.
— Нет, — улыбнулась Алина. — Лучше суши. У меня в пакете. С лососем. Ты же помнишь, какие я люблю?
— Конечно, помню, — кивнул он. — Теперь всё буду помнить. Особенно, что в этом доме я не собственник. А счастливый квартирант.
— С пожизненной арендой. — Она вздохнула. — Но только если будет вести себя прилично.
И они сели на кухне. В своём доме. Где больше не делили ни пространство, ни эмоции, ни любовь.
А Нина Петровна?
Она ушла. Но однажды она обязательно вернётся.
Правда — в гости. И по предварительному звонку.
А может, и с внуками.
Когда они всё же решат, что готовы.
