— Ну ты хоть посолить могла, нет? — Алексей швырнул тарелку, и омлет с мясными огрызками с шлепком разлетелся по плитке. — Это что, корм для собаки?
Катерина не дернулась. Только вздохнула. На пятом году этого цирка с дрессировкой эмоции давно превратились в пепел. Омлет, к слову, был нормальный. Яйца свежие, сыр — тот, что он сам вчера выбрал в «Магните», — и кусок копченого куриного бедра. Но Алексей проснулся не с той ноги — и все, значит, день пошел по его, по алексеевски-скотскому расписанию.
— Сам себе посоли в следующий раз, — произнесла Катерина тихо и встала из-за стола. Пятна с пола уже впитывались в светлую затертую плитку, которую он клеил сам, громко матерясь и обвиняя всех в своих мозолях.
— Что ты сказала? — Алексей даже не повернулся. Он знал, что повторять не станет. Он любил так — кинуть, укусить, уйти в позу.
— Ничего, — она поджала губы и пошла за тряпкой. — Иди уже, а то на работу опоздаешь. Или ты у нас теперь срач на кухне устраиваешь вместо планерки?
Алексей зыркнул — как волк в мультике, только без юмора. Подхватил портфель, грохнул дверью, оставив после себя запах мужского дезодоранта и зловоние праведной злобы. В ушах Катерины еще звенела его реплика: «корм для собаки». Тарелка, к слову, была из сервиза, доставшегося ей от бабушки. Ну что ж — ещё минус одна.
Когда за окном стихли его шаги, она села на табурет и уставилась в мокрый омлет.
— Угу, корм, — тихо произнесла она и рассмеялась. Глупо, горько, но без слёз.
С Алексеем они прожили восемь лет. Встречались поначалу красиво — цветы, кафе, фильмы. Он казался таким ухоженным, в меру серьезным и почти нежным. Мог почесать спину по просьбе, шутил про бухгалтеров, будто из анекдота, и не пил. А потом — как в выключателе: свадьба, и весь милый фасад стёрт как мел.
Всё началось с замечаний. Потом — инструкции. Потом — крики. Потом он стал «молчать в назидание», и Катерина подбирала слова, как мины, чтобы не взорваться. Потом пошли вещи: тарелки, кружки, газеты, однажды — её мобильник. Он, кстати, и купил его сам — потом разбил. Ремонт в ванной он делал полгода, с ором и пивом по выходным, зато каждый вечер напоминал: «Ты бы за такие деньги мастера не наняла».
— Угу, не наняла, — Катерина мыла пол и чувствовала, как скребет внутри. Она не хотела больше. Ни омлетов на полу. Ни кривых розеток, которые он ставил «в стиле лофт». Ни своих шагов на цыпочках по квартире, которую купила ещё до него. Её квартира. С её ипотекой. С её мебелью. Даже ремонт в кухне — на её деньги. Он приносил свою зарплату и тут же заявлял, что «мы живём по его правилам». Он — муж, и точка. Мнение жены в угол, как мокрая куртка.
— Катя, ты же всегда была тихая, — говорила подруга Марина, с которой они случайно пересеклись у подъезда недели две назад. — Ну ты и сейчас вроде ничего не говоришь, но глаза у тебя, как у человека, который спит с открытым окном зимой и ждёт пневмонии.
— Очень метко, — усмехнулась тогда Катя. — Только я уже открыла не окно, а дверь. Чуть-чуть.
— Не тяни. У тебя лицо сжатое, как недодутый шарик. Вырвись. Или ты хочешь, чтобы он тебе по голове омлетом стучал?
В тот день она впервые за долгое время включила стиральную машину без страха, что он влетит с криком: «Что опять? Ты чего её в семь утра гоняешь?» — и пнула носком разбросанный тапок. Да, на полу всё ещё валялись его вещи. Штаны, которые он не успел убрать. Носки. Его зарядка. Пылесос он увёл с собой, но розетка осталась её.
Катя включила пылесос, который привезла с дачи. Старый, но её. Шумно, неуклюже, зато чисто. Она засунула провод под ножку стола, сдвинула табурет и втянула воронкой комок с омлетом.
Когда он пришёл вечером, она уже ждала.
— Что опять? — спросил, снимая ботинки и разглядывая пол, как будто в нём закопана мина. — Ты мне тапки не приготовила?
— А я тебе больше ничего не готовлю, Лёш. Всё. Конец. Вот дверь — знакомься.
— Ты чего? — он даже не уселся, остался стоять в прихожей, как на допросе. — Это шутка такая? Я сейчас на кухню…
— Ты никуда не идёшь. Собирай вещи. И вон.
Он перегнулся, будто не услышал.
— Ты себя слышала? Это мой дом. Я здесь всё делал, ремонт, стены…
— Ты делал на мои деньги, Лёша. И ты сейчас выйдешь отсюда. Потому что если нет — я вызову полицию. Правда. Вот с этим телефоном, — она показала новый, с кнопками. Без чатов. Но с нужным номером в избранном.
— Не смеши меня, Катя. Ты всегда всё стерпишь. Ты же терпеливая. — Он шагнул ближе, и впервые за долгое время она не отступила.
— А вот и нет. Я — бывшая терпеливая. А теперь я свободная. И ты — бывший.
— Да ты вообще с ума сошла, — он завозился с курткой. — Ты понимаешь, что ты натворила?
— Да. Наконец-то понимаю.
Он вышел. С хлопком. Без сапог, но с обидой.
А Катерина села на кухне и выдохнула. Пол был чистый. Воздух — звонкий. И омлет никто больше не швырнёт.
Пока мылся чайник, Катя пошла в спальню и вытащила из шкафа старое платье. Тёплое, бордовое, с капюшоном. Он его не любил — называл «лохматым халатом». Но ей в нём было уютно.
И впервые за много лет Катерина надела его с удовольствием.
Катя проснулась от звонка в дверь. Не будильник, не кот — он, как всегда, лениво дрых в ногах, — а именно дверь. Звонкий, хищный, наглый звук. Как будто кто-то требовал немедленно выдать ему долг, жену или жизнь.
Время — 08:12. Она даже кофе не успела заварить.
— Ну конечно, — пробормотала она, накидывая халат.
Он стоял с пакетом из «Пятёрочки» и кислой физиономией, будто лимон грыз в лифте.
— Забыл зарядку. И рубашки. Мне на смену завтра.
Катя перегородила вход плечом.
— И что?
— Впусти. У меня нет времени на твои эмоции. Я тут по делу. Вещи и всё.
Она посмотрела ему в лицо. Он не моргал. Глаза стеклянные. Лицо натянутое, как резинка в трусах. Бывший муж. Ныне — раздражённый постоялец с претензией на коридор.
— Твои вещи сложены в сумку. Я вынесла в подъезд. Возьми и уходи.
— Ты серьёзно? В подъезд? Как бичу?
— Нет. Как бывшему, который кидал тарелки. Я даже аккуратно сложила. Шампунь не пролился.
Он шмыгнул носом и замер.
— Ты всегда была истеричкой. Просто молчаливая.
— А ты всегда был подлецом. Просто улыбался чаще.
Секунда — и в глазах у него мелькнуло нечто старое, омерзительно знакомое: желание взять силой. Не физически, нет — по-своему, через вину. Через «я же тебе помогал», «я ведь муж», «это же мы вместе».
— Ты понимаешь, что совершаешь ошибку? — начал он с нажимом, как будто уговаривал купить бракованный холодильник. — Мы живём в твоей квартире, да. Но я тебе помогал. Я же не бомж с улицы.
— Почти. Бомж с ключами. Но не надолго.
Она протянула руку, в которой лежал связанный резинкой комплект ключей.
— Вот. Забери. Я уже поменяла замок. Эти тебе — на память.
Он не взял. Смотрел, как на яд. Или на яд, за который надо платить алименты.
— Ты не имеешь права. Мы в браке…
— Уже нет. Я подала. Через неделю всё будет официально. Я тебе не говорила, чтобы ты не мешал мне жить спокойно хотя бы эти дни. Но вижу, не выйдет. Так что: вот ключи — и вали.
Он схватил их, как змею за хвост, и кинул об пол. Катя не дрогнула.
— Ты чокнутая, — прошипел он. — С тобой невозможно. У тебя вся голова в психозах. Я ради тебя…
— Всё. Хватит. Мне не интересны сказки. И не звони. Я буду занята — счастьем.
Вечером она пила чай у окна. Спокойно. Без оглядки. Без крика. Даже без телевизора. Просто чай — мята с лимоном. Она снова начала покупать лимоны. Он не любил — «слишком кислые, как ты».
Телефон затрепетал. Не звонил — именно дрожал. СМС.
«Катя, я подумаю. Но если ты будешь так себя вести, ты много потеряешь. Не забывай, я тоже человек».
Она улыбнулась. О, да. Ещё какой человек. С двумя руками, двумя ногами — и нулём совести.
Ответа не было.
Через день в дверь снова позвонили.
Она открыла, не глядя в глазок — подумала, соседка.
На пороге стояла Надежда Васильевна. Его мать.
Катя даже не сразу поняла, кто это. Женщина постарела лет на пять за год. Волосы слиплись у висков. Куртка с чужого плеча. И глаза — мокрые, выжженные.
— Катенька… Можно мне с тобой поговорить?
Катя застыла. Сердце в пятки. Эта женщина ещё месяц назад говорила на семейном ужине: «Катя, тебе повезло. Алексей мужчина, как сейчас редко бывает. Домой носит, в доме — порядок».
Порядок? Ха.
— А вы чего? — Катя сделала шаг вбок. — Алексей прислал?
— Нет. Я сама. У меня… разговор. Можно?
Катя молчала. Она не хотела. Не хотела чай варить, улыбаться, кивать. Но воспитание — как зашитая пуговица. Не выдрать без шрама.
— Пять минут. И только в коридоре.
Надежда Васильевна вошла, держась за стену, будто море качает. Руки дрожали. Пахло аптекой и обидой.
— Катя, я знаю, он… ну… перегибал. Но ты же понимаешь — у него работа нервная, у него отец тоже был вспыльчивый…
— Это не оправдание. — Катя смотрела прямо. — Он бросал в меня вещи. Орал. Пугал. Вы называете это вспыльчивостью?
— Он страдал… он говорил, что ты холодная, что ты его не уважаешь…
— Я его боялась.
Тишина. Даже кот ушёл в комнату.
— Я ведь к тебе не за этим. Я, можно сказать… по делу.
— Какому ещё делу?
Свекровь выпрямилась. Плечи затряслись.
— Катя, ты же понимаешь, у тебя квартира… А Лёше теперь негде. А вы же столько вместе…
Катя вскинулась.
— Вы хотите, чтобы я его пустила обратно?
— Нет! Нет… — Надежда Васильевна опустила глаза. — Но если бы ты… хотя бы… временно позволила ему часть сдать. Или помочь ему с жильём. Он ведь не враг тебе.
— Он — не друг. И больше никогда не будет. Это моя квартира. Я ничего не должна. Ни ему, ни вам. Простите, Надежда Васильевна. Но вы тоже были свидетелем. Вы всё слышали, всё знали. И молчали.
— Я мать…
— А я — не мученица. До свидания.
Когда дверь закрылась, Катя упала на диван и зарылась лицом в подушку. Она не плакала. Просто тряслась. Мелко, как после ледяной воды.
Снаружи ушли шаги.
Её дом снова стал тише.
Но она знала — это не конец.
Алексей просто так не уйдёт. Он начнёт новую игру. Через мать. Через работу. Через жалость. Через общих знакомых.
На следующий день ей позвонили с работы. Отдел кадров.
— Екатерина Алексеевна, тут поступила информация, что вы якобы систематически нарушаете трудовой распорядок. Мы обязаны провести служебную проверку.
Катя села.
— Кто сообщил?
— Это анонимно, — развели руками.
Она знала.
Улыбнулась в трубку.
— Поняла. Спасибо. Жду комиссию. К чаю поставлю мяту.
Катя сидела в коридоре ЖЭКа, на жёстком пластиковом стуле с облезлой наклейкой «Ожидайте вызова». Перед ней нервно перебирала платок пенсионерка в вязаной кофте, сзади кто-то громко жевал жвачку. Пахло пылью, линолеумом и ксероксом.
Она держала в руках папку с документами: свидетельство о разводе, выписку из ЕГРН, справку от участкового о «случаях конфликта бытового характера».
«Бытового характера» — красивое название для ада.
— Екатерина Алексеевна? — окликнули из-за мутного стекла.
Катя поднялась, словно поднимала не себя, а вагон песка. Вошла в кабинет.
За столом сидели двое: женщина в очках с цепочкой и мужчина с лицом, которое всё время выражает «я здесь не по своей воле». Они листали бумаги.
— Вы обращаетесь по вопросу смены регистрационного статуса вашего бывшего супруга?
— Да. Он выписан. Но, несмотря на это, пытается заявлять права на часть квартиры. Хотя у нас брачный договор. Он там не указан.
Женщина в очках кивнула, но не отрывала глаз от бумаг.
— Он подал встречный иск на восстановление регистрации. Поясняя, что «не имеет другого постоянного места жительства». И, как написано в объяснении, «не может быть лишён права на жильё, приобретённое в браке».
Катя улыбнулась, сухо.
— Это не совсем так. Квартира куплена до брака. Завещана мне от бабушки. Он просто жил здесь. Гостем. Шумным гостем с кулаками.
Мужчина с кислым лицом хмыкнул. В первый раз за всю встречу.
— Это решает суд. Но, честно говоря, таких исков много. Особенно от мужчин после развода. Регистрируются, живут, потом их выгоняют — и начинается борьба за «угол».
Женщина подалась вперёд.
— Он просил временно приостановить ваше распоряжение квартирой. Вы не планируете её продавать?
— Нет. Но даже если бы планировала — он никто. Ни собственник, ни наследник, ни даже квартирант. Просто бывший. Со злыми фантазиями.
Суд был через неделю.
Катя пришла заранее, в светлом пальто и с папкой под мышкой. Алексей опоздал на пятнадцать минут. Был в костюме, не глаженом. С адвокатом — молодой, лощёный, пахнущий парфюмом, как витрина «Л’Этуаль».
— Мы будем настаивать, — тихо сказал адвокат, — на признании проживания в квартире как совместно нажитого факта.
Катя только кивнула.
Адвокат даже не смотрел на неё. Смотрел в пол, в документы, в часы. В неё — нет.
Судья — женщина лет пятидесяти с лицом, как у школьной завуч — листала бумаги и задавала формальные вопросы. У Катиной стороны всё было чётко: документы, свидетельства, скриншоты угроз, брачный договор, показания соседей.
У Алексея — слова. И тон, полный обиды.
— Я же помогал… я делал ремонт… мы жили вместе… я был как муж… даже её мать называла меня сыном…
— Вы вызывали полицию в ноябре, — прервала судья, — и говорили, что «боитесь за свою жизнь». Это вы писали?
Катя кивнула.
— И потом вы выдали ему ключи?
— Я не выдавала. Он их скопировал.
— И это заявление — об угрозах… вы подтверждаете?
— Да. Могу принести аудио, если нужно.
Судья подняла брови.
— Не нужно. И так всё понятно.
Решение было оглашено через два дня. Отказ в иске. Удовлетворение встречного заявления Екатерины о запрете приближения в радиусе 50 метров, на основании документально подтверждённых эпизодов агрессии.
— Ты с ума сошла, — рычал Алексей ей в лицо уже на улице, у подъезда. — Ты мне всю жизнь испортила. Кто теперь меня пустит? Куда? У меня и работы больше нет, ты же устроила эту жалобу. Думаешь, я не понял?
Катя молчала. Просто стояла.
Он подошёл ближе. Вплотную. Почти дышал в лицо.
— Ты ведь любила меня. А теперь — кто ты? Старая баба в однушке. Без мужа, без детей, без ничего.
И тут Катя сделала то, чего не делала никогда.
Она подняла руку.
Нет, не ударила. Просто положила ему ладонь на грудь — спокойно, уверенно — и оттолкнула. Мягко, но отчётливо.
— Уйди. Навсегда. Больше ты сюда не войдёшь.
— Ты…
— Всё. Больше не звони. Не пиши. Я тебя забыла. Стерла. Как пятно с кафеля. Были мы. Было. Прошло. Не возвращайся. Здесь тебя больше нет.
Он замер. Потом зло выдохнул и ушёл. Не обернулся. Только хлопнул дверью подъезда так, что стекло звякнуло.
Весной Катя поставила новые шторы. Светлые, полупрозрачные, с тонкой зелёной веточкой в углу. Она сменила замок. Убрала с кухни старую кружку «Лучший муж» — разбила о батарею и выкинула, не жалея. Купила себе тостер. И большую белую чашку с надписью: «Завтрак для одной — и всё равно праздник».
Однажды к ней подошла соседка с третьего этажа, тётя Люда.
— Катюш, ты молодец. Мы слышали. Все, конечно, шептались… Но ты — молодец. Уважение тебе.
Катя просто кивнула. Сдержанно. Но вечером долго смотрела в окно, и в первый раз за долгое время — не думала ни о нём, ни о суде, ни о словах «развод», «угроза» или «мирись».
Она думала о том, что жить — это когда ты пьёшь чай в тишине, без страха, без чужого взгляда, без ожидания скандала.
Просто чай. Просто вечер.
Просто жизнь. Своё. Чистое. По-настоящему.
