— Вот только не хватало! — буркнула Вика, резко убавляя газ под кастрюлей, из которой стремительно и, прямо скажем, предательски пытался сбежать борщ.
В квартире пахло уютно: томатами, укропом и лавровым листом. Вика, босая, в мягких спортивных штанах и растянутой футболке с полустершейся надписью «YES, I’M BUSY», уже представляла, как сядет на диван, подложит под спину подушку, откроет книжку и будет грызть подсохший батон, потому что хлеб она, как всегда, забыла купить.
Но тут зазвонил домофон.
Вика посмотрела на экран: «Вход 1».
— Кто ещё? — спросила она вслух, будто борщ мог ответить. Потом нажала кнопку. — Алло?
— Викуся, родная! Это мы! — раздалось с непередаваемой смесью энтузиазма и назойливости.
Вику накрыло нехорошим предчувствием. Этот голос она узнала бы даже после ядерного взрыва. Людмила Петровна. Тётка. Родная. Словно соседская собака: твоя — и всё тут.
— А что случилось? — Вика выпрямилась. На автомате убавила газ ещё раз.
— Ничего! У нас новости! Мы с Валерой тут… приехали! И Толик с нами! — голос был звонкий, решительный и полный того самого тона, который обычно означает: «сдавайся, мы уже внутри».
Вика нажала на «отбой», не ответив, и осталась стоять посреди кухни, слушая, как из подъезда доносится глухой звон лифта.
Через минуту раздался стук в дверь — уверенный, с таким намёком, что не открыть просто неприлично. Как будто не стучат, а требуют аудиенции.
Открыв, Вика обнаружила перед собой семейное трио: тётка в красной болоньевой куртке (в июне, между прочим!), дядя Валера, сутулый и слегка потный, как будто только что вылез из подвала, и Толик — худощавый, с мешком через плечо, в котором, скорее всего, лежали его драгоценные вещи: три майки, один блокнот и кроссовки «Адидас» времён Югославии.
— Ну что стоишь? Проходи! — бодро сказала Люда и… прошла. Валера молча кивнул, будто это он хозяйка квартиры, а Вика — просто очередной гость. Толик смущённо пожал плечами, будто заранее извинялся за всё происходящее.
— Я, конечно, всё понимаю, — начала Вика, прикрыв дверь и глядя, как Люда, не разуваясь, уже двигается в сторону кухни. — Но можно было хотя бы предупредить?
— Викусь, солнышко, ну ты же не против! Мы же свои! — Люда уже открыла холодильник и вытащила банку с солеными огурцами. — Ой, а у тебя тут уютненько!
«Ещё бы! Я ж тут живу!» — подумала Вика, но вслух сказала:
— Вы, кажется, хотели сообщить новости?
— Да. Мы продали дом, — буднично сказала Люда, садясь на табурет у стола, как будто в своей собственной кухне. — Ну, ты же знаешь — та развалюха на дачах. Да и Валерке там тяжело, сырость… Я говорю: Валера, хватит маяться, давай к Вике. У неё и место есть, и район приличный, и люди хорошие.
— Я одна живу. У меня две комнаты, но они обе заняты, — Вика почувствовала, как начинает дергаться веко.
— Ну мы ж не насовсем! Только прописаться! Временно! Пожить нигде не будем, не переживай, — Люда сделала большой акцент на слове «временно», как будто оно открывало все двери, включая двери банковских сейфов.
— А Толик? — спросила Вика, глядя на двоюродного брата, который уже пятый раз пытался спрятать взгляд.
— А что я? — Толик пожал плечами. — Меня из общаги выгоняют. Там ремонт. Сказали, либо прописка — либо до свидания.
— Вот и подумали: ну кому мы можем быть ближе, чем тебе? — Люда хлопнула Валеру по плечу. — Родня же! Ты ж сама говорила — «дом для своих»!
Вика не помнила, чтобы говорила. Скорее всего, Люда это выдумала, как и фразу про сырость и приличный район.
— Тёт Люд, прописка — это не «зашёл и выписался». Это куча бумажной волокиты. И последствия. И ты это знаешь, — голос Вики стал суше. — Я не хочу никого прописывать. Мне одной здесь нормально.
— Слушай, ну ты что, правда? — Люда поставила банку огурцов на стол с таким звуком, что Вика вздрогнула. — Ты чего как чужая? Валера — твой дядя! Я — твоя вторая мать! А Толик… ну, у него вообще никого нет, кроме нас. И тебя.
— А у меня — есть я. И моя квартира. За которую я выплачивала ипотеку семь лет.
— И что теперь? Мы что, на улицу должны? — в голосе Люды зазвучала обида. Мастерски поставленная, отрепетированная, как в лучших сценах Шукшина. — Мы же не просим миллионов. Просто помочь. На время.
— Это не «просто». Это моя жизнь. Моё пространство.
— Пространство! Господи, слушай её! — Люда воздела руки к потолку. — Пространство, границы, личное я! Секта какая-то, а не поколение! Мы, между прочим, в одной комнате пятеро жили, и никто не жаловался! А сейчас — прям князья все!
— Так и живите в пятером, — спокойно сказала Вика, и это спокойствие было хуже крика. — Только не у меня.
— Вика… — подал голос Валера. Первый раз за всё время. Тихо, по-мужски, с тем самым оттенком «мы сами не рады, но…».
— Нет, Валер. Извините. Это моё окончательное решение. Я не могу и не хочу никого прописывать. Ни на время, ни насовсем.
Толик вдруг посмотрел на неё. Взглядом взрослым, почти уважительным.
— Я не настаивал, — тихо сказал он. — Это тётка придумала. Я… не хотел.
— Да ну тебя, — отмахнулась Люда. — Не умеешь ты за себя постоять, вот и всё. Женщина одна — значит, можно просить. А она…
— А она — имеет право на свою жизнь, — ответила Вика.
Молчание. Густое, как бульон в кастрюле.
— Ну, ладно, — Люда встала. — Спасибо хоть, что борщ варишь, а не всякую свою… веганщину. Пошли, Валер. И ты, Толик, — строго глянула на племянника. — Понадеялась, что семья — это когда помогают. А оказывается — это когда выставляют.
— А оказывается — это когда уважают, — поправила Вика. — И не ставят перед фактом.
Они ушли. С гулом, будто потянули за собой весь воздух.
А Вика осталась. С кастрюлей борща, в которой так никто и не поел.
Села на кухонный стул, поставила локти на стол и долго смотрела в окно, где чернели балконы соседнего дома.
А потом тихо, очень тихо сказала:
— Я всё сделала правильно. Правда?
И где-то внутри стало чуть-чуть легче.
Но только чуть-чуть.
На следующее утро Вика проснулась от того, что кто-то звонил в дверь. Навязчиво, с нарастающей агрессией — как будто с каждым гудком хотел не просто достучаться, а вломиться внутрь через глазок, цепочку и даже бронь.
— Да ну не может быть… — простонала она, посмотрела на часы. Было 08:17. Суббота. СВЯТАЯ СУБОТА.
Подбежав к двери, она выглянула в глазок. Ну конечно. Люда.
Тётка стояла в тёмных очках, будто готовилась к киношному допросу с пристрастием. Рядом с ней нервно переминался с ноги на ногу Валера. А позади, будто случайно, крутился Толик — он был в той же куртке, в которой приходил вчера. В руках у него был пакет из «Пятёрочки», туго набитый вещами.
«Ох, вы что, ночевали под дверью? Или я чего-то не знаю о ночной жизни пенсионеров?» — пронеслось в голове Вики.
Она открыла, не глядя.
— Доброе утро. Опять вы?
— Мы не будем долго, — Люда шагнула внутрь и тут же скинула ботинки, будто возвращалась домой с работы. — Просто решили по-человечески поговорить. Без этих… ваших границ и личного пространства.
— А можно было бы по-человечески — с предупреждением, — огрызнулась Вика. — Или хотя бы в рабочее время. Вы не подумали, что я могу спать?
— Ты ж молодая, у вас у всех сов нет — по ночам не спите, днём валяетесь, — буркнула Люда, проходя мимо в кухню. Опять. — Мы не претендуем ни на что. Только на разумный подход.
Валера прислонился к стене в коридоре и старался выглядеть невидимым. Толик остался на пороге, как школьник, которого пригласили на родительское собрание, хотя он вроде и ничего не натворил.
— Люд, что вы хотите? Конкретно.
— Прописка. Мы не просим нас поселить здесь. Мы поживём у друзей, у соседки моей бывшей коллеги, у кого угодно. Просто нужна регистрация. Чтобы документы оформить, страховку, и Толик сможет работу нормально искать. Без прописки его даже в курьеры не берут. Что же это за страна такая — никому мы не нужны.
— Люда, вы меня не слышите? Я же вчера всё объяснила. Это моё жильё. Моя квартира. Я не готова ни к какой прописке. Даже временной.
— Ага. Всё ты готова. Только к родным — нет, — Люда резко повернулась к Вике, сняла очки и посмотрела прямо в глаза. — Скажи честно: ты нас стыдишься?
Вика выдохнула.
— Да при чём тут стыд? Мне не пятнадцать лет. Просто я привыкла жить одна. Я к этому шла. Я не готова возвращаться к системе «давай потерпим, мы же семья». Я не готова подставлять документы, если завтра вас за долги арестуют. Я не готова жить с мыслью, что из моей квартиры в какой-то момент меня же будут выписывать через суд.
— Ну ты и… — Люда побагровела. — И кто тебя так научил? Кто тебя сделал такой, а? Это всё ваши курсы по саморазвитию и психологам? Где теперь совесть? Где ответственность? Где душа?
— У меня всё на месте, — Вика по-прежнему держалась, но внутри начинался пожар. — Просто я устала, что каждый, кто считает себя роднёй, автоматически считает себя и совладельцем моей жизни.
— Да мы же не навсегда! Ну что, тебе жалко? Ты думаешь, мы тут прописались бы, а потом отсудили долю?
— Ага, — спокойно отозвалась Вика. — Именно этого я и боюсь. Потому что такие истории я уже слышала. А вы, извини, не самая предсказуемая компания.
— Ах вот как! — Люда резко встала. — Значит, ты теперь такая — вся на себя, вся правильная. Вся с ипотекой, вся с борщом по расписанию! А мы — черт знает кто, да?
— Вы — мои родственники. Которых я уважаю. Но которым я отказываю. Это нормально — слышать «нет». Попробуй, Люда. Скажи мне «нет». Прямо сейчас.
— Нет, — прошипела тётка. — Нет, я не скажу тебе «нет». Потому что ты — не ребёнок. Ты — злющая, эгоистичная женщина, которой важнее стены, чем люди.
— А ты — женщина, которая привыкла жить за чужой счёт. И манипулировать. Только у меня — не получится. Я больше не боюсь быть плохой. Даже для родни.
— Вика… — вдруг тихо сказал Толик. Все повернулись. Он стоял, растерянный, но собранный. — Прости. Я реально не хотел вот этого. Я знал, что Люда будет давить. Я… я просто не знал, куда податься. Но она не имеет права тебя вот так.
— Ты что, на её сторону встал? — Люда повернулась к племяннику. — Ах ты… А я тебе родную кровать отдала! Я тебе всё!
— Вот и остановись на этом, — Толик говорил тихо, но с каждым словом тверже. — Ты всё уже отдала. Вике — нечего больше отдавать. Ни вины, ни упрёков.
Молчание было странным. Тяжёлым. Даже Валера отлип от стены.
— Пошли, Люд, — наконец сказал он. — Ну её. Хватит. Мы и так всё сказали.
Люда посмотрела на него, как будто он только что перешёл на сторону фашистов. Потом снова на Вику. В глазах — всё: злость, растерянность, унижение.
— Запомни, — выдохнула она. — Родня — это не выбор. Это кровь.
— Знаешь, Люд, — Вика чуть улыбнулась. — А я вот однажды сдавала анализы. И мне тогда сказали: кровь — не всегда показатель здоровья.
Они ушли.
Толик задержался у двери.
— Извини, Вика, — тихо сказал он. — Мне реально стыдно. И спасибо… что не вышвырнула сразу.
— Ты вёл себя честно. Это уже много, — ответила она. — Найдёшь что-нибудь — напиши. Я могу хотя бы с резюме помочь.
Он кивнул и ушёл, зажав в руке тот самый пакет с вещами.
А Вика осталась в тишине. Сидела на полу у двери, босыми ногами касаясь холодных плиток.
И вдруг поняла: она не дрожит. Не плачет. Не извиняется.
И это тоже — новая форма свободы. Громкая. Жесткая. Но своя.
Прошла неделя. На удивление тихая. Без звонков, визитов и испепеляющих сообщений от Люды с обвинениями в предательстве семейных устоев и человеческих ценностей. Вика даже несколько раз по-настоящему улыбнулась — не дежурно, не вежливо, а так, как улыбаются люди, у которых на душе спокойно.
Борщ остался в кастрюле на целых три дня, никто не тянулся к нему ложкой, стоя у плиты в тапках «на минутку, перекусить». Вика в первый раз за долгое время смотрела сериал без паузы и мыслей «ой, щас опять кто-то придёт». Она снова почувствовала, что дом — это не просто квадратные метры, а пространство без страха.
Толик пару раз писал: коротко, по-деловому. Нашёл место на складе, живёт у какого-то старого знакомого по общаге. Сказал, что подумывает попробовать сменить сферу — «хоть на курсы запишусь». Ни упрёков, ни намёков. Почти приятно.
Но Вика знала — это затишье временное. Потому что семейные войны — как насморк: если вовремя не лечить, перерастает в хронический гайморит.
Вечером пятницы, когда она уже планировала включить фильм и открыть вино, на телефон пришло уведомление: «Вам отправлено письмо заказным отправлением. Получатель — Людмила Ивановна С. (отправка: ГБУ ‘Жилищник’).
— Ну всё, приплыли, — вслух сказала Вика, ставя бокал обратно в шкаф. — Людка пошла в бюрократию. Начало положено.
На следующее утро она была в почтовом отделении. Синяя куртка, шапка не по погоде — на всякий случай. Письмо лежало в уголке, как мини-мина с предохранителем. Подпись. Печать. Конверт пах бумагой и пассивной агрессией.
Вика открыла прямо на скамейке у аптеки.
Уважаемая Виктория Игоревна!
Уведомляем вас о необходимости явиться в участковую службу ФМС для подтверждения сведений, переданных о вашем месте жительства. Гражданка С-ва Л.И. сообщила о вашем согласии на временную регистрацию на адрес:…
— Вот сучка, — прошептала Вика. — Я ей отказала. А она — передала согласие. Как говорится, демократия на максималках.
Возвращаясь домой, она уже заранее прогоняла в голове возможные диалоги с инспекторами: про подделку согласия, про отказ, про манипуляцию. Но больше всего в этом бесила не сама ситуация, а наглость. Хладнокровная, пронзительная, уверенная в безнаказанности — как тонкая игла под ногтем.
На следующий день Вика поехала в районный ФМС. Долго сидела в очереди между бабушкой с просроченным паспортом и студентом, который зачем-то пытался прописать девушку из Киргизии «просто так, на пару недель».
Инспектор оказалась неожиданно адекватной. Посмотрела документы, выслушала.
— Да, такое бывает. Ваш отказ мы зарегистрируем. Спасибо, что пришли сразу. Вы всё правильно делаете — надо защищать границы. Особенно в семье.
Вика кивнула. Хотелось обнять эту женщину. Или хотя бы дать ей шоколадку.
По дороге домой позвонил Толик.
— Привет, Вика. Ты… ты звонила в ФМС?
— Ага, — сухо ответила она. — Прекрасная новость. Люда отправила за меня согласие. Убедительно, да?
Толик тяжело выдохнул.
— Я… знал, что она об этом думала. Но не думал, что реально сделает. Прости. Я пытался её отговорить.
— Ты ни в чём не виноват, Толик. Это она. Она ведь не слышит. И не хочет. Ей важно быть правой. Даже если ценой будет чужая свобода.
— Она говорит, что ты предала семью. Что мы все тебе не нужны.
— А ты как думаешь? — спросила Вика и замерла.
Секунда тишины.
— Я думаю, ты просто устала. И хочешь пожить своей жизнью. А это — не предательство. Это… взросление.
Он повесил трубку. И Вика вдруг почувствовала, как что-то сжимается внутри. Но не от страха. От горечи.
Может, Толик — единственный взрослый в этой истории.
Через пару дней она услышала, что Люда слегла. «Нервы», — сказала её мать по телефону. «Капельницы, давление, сердечко шалит». И да — виновата, конечно же, Вика. Потому что «добила женщину», «отказала в помощи», «у неё сердце не железное, в конце концов».
Вика шла домой после работы и думала: а что, если Люда и правда умрёт? И последние её слова — это обвинения, крики, «ты эгоистка»?
Села на скамейку у подъезда. Рядом сидел подросток, ел чипсы, слушал что-то в наушниках. Молодой, нахальный, в свитшоте с надписью «Not today, Satan». И Вика вдруг подумала: а что, если это и есть жизнь? Не быть удобной. Не спасать всех. А сказать — не сегодня. Не в этот раз. Не мне.
Позже она всё-таки поехала к Люде. В больницу.
Тётка лежала, бледная, но по-прежнему с выражением «да вы все мне должны».
— Здрасьте, — сказала Вика, входя. — Не умираем пока?
— Я уже умерла. В душе, — с достоинством сказала Люда. — Когда ты решила, что тебе родня — не родня.
— Я решила, что у меня есть право на свою жизнь. Это не одно и то же.
Молчание. Только капельница тихо цокала.
— Я думала, — вдруг сказала Люда. — Что ты будешь другой. Мягкой. Как твоя мать. А ты — железная. Как этот твой отец. Всегда с презрением смотрела на таких. А теперь вот лежу — и думаю: может, в этом что-то и есть.
Вика не ответила.
Уходя, она остановилась в дверях.
— Я не железная, Люда. Я просто устала быть податливой.
И вышла.
Через неделю Люду выписали. Она больше не звонила. Толик всё ещё писал короткие сообщения. Иногда даже звонил — просто спросить, как дела.
А Вика снова сидела в кресле. С книгой. С тишиной. С внутренней уверенностью, что она — хозяйка не только квартиры, но и своей жизни.
Она не стала святой. Не спасла всех. Не объединила семью на Рождество.
Но она отстояла себя.
А это — куда больше.
И пусть кровь — не вода.
Но вода, как известно, тоже умеет точить камень. Особенно если капает в одно и то же место.
И сегодня — капала она.
