Леночка, хочешь шоколадку? – спросила меня после обеда бабушка и переглянулась с мамой таинственным взглядом.
Хочу! – поспешила обрадоваться я.
Вот съездишь с нами в одно интересное место, и я тебе куплю. Договорились?
Ничего подозрительного в поведении бабушки я не заметила. Тем более прозвучало волшебное слово «шоколадка». Ради такого я готова была на что угодно! Поэтому конечно же согласилась.
А что мы там будем делать, бабушка? – запрыгала я вокруг них обеих. Бабушка убирала с нашего кухонного стола посуду и сносила к раковине, где её начала мыть мама. В общей кухне всего-то и было, что плита да три стола по количеству комнат, да ещё стеллаж, где хранились кастрюли, поделённый также по полкам.
Просто посмотрим на одно здание, там внутри красиво и интересно.
И всего-то?
Да.
И потом пойдём в магазин за шоколадкой?
Обязательно.
Ура! Ура!
Я выскочила в коридор и счастливо запрыгала на одной ноге к двери в нашу комнату. Навстречу мне как раз вышла Настя – девочка-соседка постарше меня. Она тащила в ванную комнату ведро с мутной водой и мокрую половую тряпку. В свои восемь лет Настя была полностью ответственна за чистоту в комнате, но не только за это: младший брат и простые в приготовлении блюда тоже были на ней. Она была полноватой и некрасивой, тоже рыжей, как и мать, однако волосы её не стояли плотным треугольным торчком, как у тёти Тони, а свисали жидкими сосульками. Мамаша держала всю семью в ежовых рукавицах. Она работала прапорщиком и иногда возвращалась домой в военной форме — эдакий квадратный шкафчик с погонами и непрошибаемым лицом поварихи из дешёвой столовой. Настя была страшно забита своей матерью, и я часто слышала, как та её бьёт, если девочка не успевала что-то исполнить.
Она была очень добра ко мне. В три года я ещё не понимала почему её бледно-голубые, маленькие глазки, постоянно так напряжены и испуганы… Я приставала к ней с детской непосредственностью.
Настя, а мне сегодня купят шоколадку! – похвасталась я.
Да ты что, — робко улыбнулась Настя, не задерживаясь. Я поскакала за ней в ванную.
Настя, а хочешь, хочешь я с тобой поделюсь? Могу оставить тебе кусочек, если бабушка разрешит. А она разрешит, потому что шоколадка будет моя, заработанная.
У Насти дрогнули губы.
На работу значит устроилась? Ловко!
Нет, но я должна съездить с мамой и бабушкой в одно красивое место, а потом…
Здорово, Лена, — запнувшись от тяжести, ответила Настя, как раз поднимая ведро с водой над унитазом, — но кушай сама. Я… я… я не люблю шоколад.
У меня глаза округлились: как так?
А ириски?
Тоже не очень.
И что же ты любишь?!
Я люблю когда… когда… — Настя запуганно оглянулась на дверь в их комнату, — ты не поймёшь ещё.
Я, конечно, никак не могла догадаться о коварном плане бабушки и мамы. В красивое место мы ехали не ради прогулки, а затем, чтобы меня крестить.
Бабушка скрывала свое отношение к Богу и церкви, молилась на ночь тайком. В то время, в семидесятые, церкви были закрыты и к религии отношение было другое — никто открыто не говорил, что ходит в храм, молится, да и покреститься было сложно. Но бабушка ничего из этого принимать не хотела – она родилась и выросла в деревне под Костромой, в 1917 году. Естественно, семья была верующей, с традициями. Бабушка родилась последней в большой семье и назвали её в честь матери – Лукерьей. Не от хорошей жизни занесло её, уже довольно зрелую, хот и молодую женщину, в наше Иваново… Будучи девушкой, она уехала из деревни от голода, но вскоре началась война. И бабушка пошла воевать. Она служила в ПВО, их батальон запускал стратостаты. Она защищала Москву, но вот её саму после войны никто не защитил от горьких открытий: вернувшись в родную деревню, моя маленькая, худенькая, измождённая бабушка обнаружила, что все её вещи распродали родные сестры. «Мы думали, что ты не вернёшься с войны! Думали, тебя там убьют!» — сказали они ей. И в чём была, в том и отправилась она в Иваново: в армейских сапогах и в гимнастёрке. Было ей двадцать восемь лет.
Снимая какие-то углы и приделки в частных домах, бабушка работала каменщицей на Ивановском заводе автокранов. Сейчас это звучит дико и неправильно: женщина – и на стройке! Да ещё и такая маленькая, худенькая. Но в то время было совсем мало мужчин и бабушка была таковой не одна. В 1950 году она родила мою маму, отец так и остался неизвестным. Помыкавшись ещё какое-то время по съёмным углам, бабушке наконец дали двенадцатиметровую комнату в коммуналке, где и выросла мама, где родилась я, и где мы ещё долго продолжали жить, а бабушка продолжала стоять в очереди на собственную квартиру. Но и комната была за счастье! Конечно, были у взрослых свои бытовые трудности и тяготы из-за проживания в таком месте, но меня, как ребёнка, ничто из этого не тяготило. С малых лет я полюбила наш тихий и уютный двор, наш подъезд, комнатушку нашу маленькую и тёмную. Было весело и насыщенно, и в память мою впечаталось много счастливых моментов.
У нас в городе был открыт только один храм. Мы его называли Белая церковь по цвету стен. Храм Преображения Господня — один из самых старых храмов нашего города, очень большой и красивый.
Туда-то мы втроём и поехали через весь город, с пересадками, сначала на троллейбусе, потом на трамвае. Ехали долго, но мне нравилось. Я сидела у окошка и рисовала на морозных стеклах узоры. В принципе, я рисовала везде, как в старой песне: «Дети любят рисовать: на асфальте, на бумаге, на стене, и в трамвае, на окне. Рисовать!»
Был свежий и морозный ясный день, снег поскрипывал под ногами, когда мы пересаживались с троллейбуса на трамвай, и в узорах трамвайного стекла блестел солнечный луч, такой пронзительно кристальный и трепетный. Мне было интересно и весело.
Таким образом мы доехали до остановки и пошли к храму. Красивый и величественный, он возвышался, высоко неся свои купола, подчёркивая ими морозную синеву неба. Таких домов в свои три года я ещё не видела. А вот крестильня была в полуподвальчике. Мы с бабушкой и мамой подошли к ступенькам и стали спускаться в полуподвальное помещение храма. По обеим сторонам ступеней высились серые и облезлые сплошные перила. Я спросила маму в недоумении:
Куда мы идём?
Посмотрим красивое место, там интересно и много детей.
Ну раз интересно, то ладно – я всегда была за всё интересное.
Помещение крестильни было тесное от большого количества людей. Было душно. В полумраке горели свечи и пахло очень странно. По стенам были развешаны какие-то диковинные портреты странных людей, но в красивых одеждах, похожие на того мужчину с бабушкиного образка, которого она называла Чудотворцем.
Мама, мне жарко и дышать нечем, — пожаловалась я, недоверчиво рассматривая толпу людей.
Тихо! Здесь нельзя разговаривать! – шикнула на меня мама. Бабушка с волнением что-то высматривала впереди.
Люди стояли молча, в полумраке свечей, с подозрительными лицами, невесть что выражавшими, будто находились в заговоре. Все толпились вокруг какой-то большой золотистой чаши, и вода в ней отражала многочисленные свечи, и блестела таинственно, нагоняя на меня жуть. Среди взрослых, под их ногами, было много детей разного возраста и когда они что-то говорили, взрослые на них шикали.
Мама с бабушкой стали мне говорить, что тут и впрямь очень жарко, и потихоньку стали с меня снимать шубу из бурого Чебурашки, пуховый платок, шерстяные вязанные штаны, колготки, варежки, тёплую кофту и прочее. Я была закутана, как кочан капусты, поэтому раздевание производилось не быстро.
Вскоре пришёл какой-то странный мужик с бородой и усами, на котором почему то было чёрное длинное платье. Это был батюшка, при появлении которого все затихли. Он встал перед этой блестящей чашей и стал что-то говорить — странно, нараспев. Всё было здесь странным.
Я не понимала ни слова, да и мужчина этот был мне не интересен. Но вот что мне доставляло беспокойство, так это то, что мама не останавливалась и снимала с меня ещё одежду.
Конечно же! Ведь меня хотели окунуть в этот чан и для этого меня раздевали!
Меня!
Раздевали!
И пытались с меня ещё и трусы снять!
Ну разве так можно?!! Там же МАЛЬЧИКИ!!!!!
Поняв всю подлость затеи, я стала оказывать сопротивление. Но мама и бабушка меня не понимали, они ворчали, угрожали «щас получишь», напоминали мне о шоколадке.
Всего лишь на минутку, быстренько снимем и наденем назад, ну давай же, Леночка, — ласково говорила бабушка, но голос её начинал звенеть нетерпением и досадой.
Никто не знал, что меня уже нельзя раздевать при посторонних, тем более при мальчиках! Ну и что, что мне всего три года! Ко мне рано пришло это чувство стыда.
И тут я решила: пора уже.
И заревела.
Но это не помогло.
Странный батюшка, довольно молодой, взял меня на руки и попытался окунуть в воду. Бабушка и мама замерли с благоговением. Взглянув на них в последнюю секунду, я увидела за пеленой слёз, как необычно отражается в их глазах пламя свечей. Но едва мои пятки дотронулись до воды, как я стала действовать решительно.
Безумной кошкой я молниеносно вцепилась в бороду батюшки! Я ору, и батюшка тоже орет! Люди ахнули. Бабушка, если бы умела, то наверняка бы свалилась в обморок, дабы с достоинством пережить этот позор. Ведь это был нечто! Бедняга, которому я выдрала изрядное количество волос из бороды, стал кричать, что в меня вселился бес. А я барахталась в воде и не отпускала его.
Исчадие! Исчадие! Снимите с меня это исчадие!
К маме с бабушкой я вернулась мокрой и злой. Они были тоже злые, но сдерживали себя. На их лицах камнем застыл стыд. Я понимала, что всё им испортила и опозорила.
Быстро-быстро меня стали одевать, стараясь не встречаться ни с кем взглядом. Колготки не лезли на сырые ноги, было муторно и тяжело. А ещё я прекрасно осознавала, что меня ждёт порка. Но я не боялась. Я была в бешенстве от обиды, от подлого обмана и вранья.
Когда меня одели, я вся в слезах и соплях, потная и решительная, выскочила за тяжёлые двери, помчалась вверх по ступенькам, потом по улице. Я прекрасно запомнила дорогу к остановке, и хотела добежать до трамвая, и уехать от бабушки и мамы, таких лживых, подлых, обманувших меня! Я мчалась, не видя дороги сквозь слезы, а позади бежали мама и бабушка, крича:
Стой, стой, ну получишь ты сейчас, негодница!!!
Я бежала ещё быстрее в своей тяжёлой, неповоротливой чебурашковой шубе и думала: «Вот тебе и шоколадка». Я понимала, что уже не получу никакой шоколадки, а выпишут мне знатных «звездюлей» как только догонят.
Я почти добежала до трамвая, вот он, как раз стоял на остановке и из него выходили люди, но мой капюшон стал тормозом – мама успела меня схватить. Сразу же, не отходя от кассы, я получила своё «вознаграждение».
Домой вся наша троица ехала и злой, и уставшей. Приехали уже затемно. Милый дворик наш, ограждённый напротив подъездов маленькими кирпичными сарайчиками, освещался двумя фонарями. Я увидела что-то тёмное, нырнувшее между сарайчиками – это была Мотя, наша дворовая и ничейная собака. Обычно я её звала и жалела, Мотю все любили и она тоже любила всех, но сейчас мне было не до неё. Во мне по прежнему клокотал вулкан обиды.
Художник Н.С. Чуков К моему счастью, мама с бабушкой были слишком уставшими и не стали дальше ругаться. Когда мы переступили порог, то встретили Настю – она возвращалась в комнату с горкой чистой посуды.
О, вернулась путешественница! Ну что? Вкусная была шоколадка?
Самая худшая! – ответила я и, едва сняв сапожки, бросилась в нашу комнату под изумлённым взглядом Насти. Там я, не раздевшись, спряталась под столом, за длинной скатертью, прихватив резинового пупса, и сидела, надувшись, пока не покрылась испариной.
Утром мне на шею повесили маленький оловянный крестик на верёвочке — точно такие же были у мамы и у бабушки, — и отправили в детский сад, наказав беречь его, как зеницу ока. Конечно, я не знала что такое «зеница», но за потерю крестика мне точно влетело бы сполна.
