– Ты серьёзно сейчас? – Мария даже не подняла глаз от кастрюли с макаронами, но голос у неё был такой, что макароны, кажется, сами начали тихо стекать в раковину от страха.
Артем, по привычке притворяясь глухим к первым залпам, молча открыл холодильник, достал банку горошка и начал изучать её, будто она только что прилетела с Марса. Ему уже давно хотелось быть на другой планете. Или хотя бы в другой квартире. Без кухни, где скапливается весь пар семейной жизни.
– Тем, я спрашиваю, ты серьёзно дал маме ключ от квартиры?
Он вздохнул. Поставил банку на стол, открыл, воткнул в неё вилку и всё-таки посмотрел на жену.
– Маш, ну ей неудобно ездить через весь город ко мне на работу, чтобы забрать зонт. Она его у нас оставила, ну. Холодно же.
– Ага. А у неё, видимо, на районе чума бушует, что в магазин выйти нельзя. Ты в курсе, что у нас из коробки с деньгами на ипотеку пропало пятнадцать тысяч?
Он замер. Потом, не глядя, поднял вилку, съел горошину. Прожевал. И только потом выдохнул.
– Слушай… ну я не знаю. Может, ты их просто не туда положила?
– Конечно, – спокойно кивнула Мария, вытирая руки о фартук. – Я, как все молодые женщины, обожаю терять крупные суммы в своей же квартире. Это у меня хобби – прятать деньги от самой себя. Чтобы потом рыдать над коробкой и нюхать отчаяние.
Он хотел что-то сказать, но промолчал. Потому что знал – это не первый случай. И не второй. И да, ключей у его мамы теперь два: от её квартиры и от их съемной. Причём от своей она давно не пользуется – предпочитает высиживать у них с утра до ночи, как наседка на чужом гнезде.
– Ты же сам говорил, что у нас с ипотекой шансы – как у пельменя выжить в банке с собаками. И мы копим. Копим, Тем! А она… она приходит и забирает! Это вообще как? Это у нас уже семейная традиция?
– Маш, ты не знаешь, вдруг ей реально срочно понадобились эти деньги…
– На что? На очередную «необходимую» коронку? Или на благотворительность в пользу себя любимой?
Он отвел глаза. Да, коронка. И да, не первая. Вера Николаевна лечит зубы со страстью средневекового алхимика: много, дорого, бесполезно. И с диким энтузиазмом.
– Ты с ней говорил?
– Она сказала… ну, что ей стыдно было просить.
– Поэтому она просто взяла. Умно. Прям в духе великой матриаршей традиции: «что твоё – то моё, а что моё – не трожь, оно старостью пропитано». Браво.
Он смолчал.
Мария села за стол, посмотрела в тарелку с остывшей едой и сказала:
– Знаешь, мне кажется, я поняла. Она не считает нас семьёй. То есть, может, тебя и да. Но меня – нет. Я тут – как в гостях. Квартиру снимаем – не моя. Деньги копим – не мои. Даже место в шкафу – не моё, её шарф там до сих пор висит. Она просто приходит сюда, как в филиал собственной жизни. И вытаскивает всё, что ей нужно.
– Маш…
– Нет, Тем, давай честно. Ты взрослый мужик. Тебе тридцать три. У тебя жена. А ты не можешь сказать маме: «мама, хватит». Почему?
– Она меня растила одна, – глухо сказал он. – Я ей обязан.
– А я, выходит, нет? – голос Марии сорвался. – Я тебе не семья? Я тебе не жизнь? Я тебе – кто вообще?
Он смотрел на неё долго. Усталое лицо, тёмные круги под глазами, волосы в небрежный пучок, руки – тонкие, натруженные. Женщина, которая пашет на двух работах, моет посуду, заполняет таблицы в ноутбуке по вечерам, и всё ради того, чтобы хотя бы попытаться жить по-человечески. А он…
Он промолчал.
Мария встала. Медленно сняла фартук, повесила на крючок. Потом подошла к шкафу, взяла коробку с деньгами, пересчитала. Да, пятнадцать нет. И ещё – золотой браслет, который она прятала в конверт. Подарок от мамы, когда та уезжала в Германию. Он тоже исчез.
Она села на диван. Говорить больше не хотелось.
Только тишина. Жесткая, плотная, как пыль после ремонта.
– Маш… – начал он снова.
– Не надо. Лучше скажи своей маме, чтобы вернула деньги. И браслет. И желательно – ключи.
– Она расстроится…
– А я – нет? Мне, по-твоему, приятно копить на чужую коронку? Или это такая новая форма супружеской терапии: ссоры, упреки, а потом романтика в виде макарон без соли?
– Ты несправедлива, – выдохнул он.
Она посмотрела на него. Спокойно. Даже мягко. Но голос был твёрдым:
– Нет, Тем. Справедлива. Просто наконец-то поняла, что справедливость – это не когда всем хорошо. А когда хотя бы мне – не плохо.
И вышла на балкон. Закурила. Хотя бросила три года назад. Значит, дело действительно серьёзное.
А он сел, уставился в тарелку и почувствовал, как слипается в горле не горошина – обида.
В этот момент дверь дрогнула.
– О, а я думала, вы ужинаете! – весело проговорила Вера Николаевна, ставя на тумбу пакет с чем-то шуршащим. – Я тут шпроты купила. Знаешь, Маш, со шпротами всё вкуснее.
Мария медленно повернулась.
– А с браслетом – ещё вкуснее, да?
И вот тут впервые за всё время глаза свекрови чуть дрогнули. Но только на секунду.
– Что за тон, Маша? Ты меня обвиняешь в чём-то?
– Нет, Вера Николаевна. Я просто задаю вопрос. Как человек, у которого, похоже, ничего уже не осталось. Ни денег. Ни браслета. Ни мужа.
Наступила тишина.
Артем встал.
И наступила вторая, ещё более глухая тишина.
– Ты… ты это сейчас серьёзно? – голос Веры Николаевны с каждой секундой становился всё выше, тоньше и звонче. – То есть ты меня обвиняешь в воровстве?! Меня?! Мать твоего мужа!
Мария стояла посреди кухни с лицом, будто её только что облили кипятком. Не потому что было больно, а потому что дошло. Всё. До конца. Без остатка.
– Я не обвиняю, – сказала она медленно, чётко, будто диктовала показания. – Я просто спрашиваю, кто взял деньги и браслет. Из нашей коробки. Из нашего шкафа. В нашей квартире. Куда вы приходите по ключу, который ваш сын дал вам без моего ведома. Ну, и так, по мелочи: жрёте нашу еду, комментируете мои ноги и указываете, как лучше «подшить юбку, чтобы не быть как из передачи про нищих».
– У тебя истерика, Машенька. Надо лечиться, а не орать, как базарная баба! – свекровь уже практически визжала. – Я в этой семье вообще святая! Да если бы не я, ты бы ещё лапти в общаге шила!
– Ага. Только я за квартиру плачу. Я еду готовлю. Я на двух работах. А вы, Вера Николаевна, пришли, залезли ко мне в кошелёк и устроили сцену. Как будто это я у вас золото вытащила из вставной челюсти.
– Всё! – заорала свекровь, сверкая глазами. – Я этого терпеть не буду! Ты вообще кто такая?! Ты никто! Ты мне и в подмётки не годишься! Ты думаешь, если у тебя сиськи в бюстгальтере, а не на коленках, то ты сразу королева?! Да у меня таких, как ты, Артём в школе ещё пачками домой водил!
– Мам, – попытался влезть Артём, бледный, как молоко, – может, не сейчас…
– Ага, – съязвила Мария, – давай попозже. Когда она начнёт выносить технику из квартиры.
– Что ты сказала?! – Вера Николаевна резко шагнула к ней, и в этот момент что-то щёлкнуло. В атмосфере. В Марии. Во всей их липкой, вонючей семейной каше.
– Я сказала: хватит. Вы воровка. И манипулятор. И больше не заходите в этот дом, понятно?
– Это мой сын, это его дом! Я сюда хоть каждый день могу приходить!
– Только если через суд. Или через участкового. Или через морг, – Мария холодно смотрела ей в глаза.
Вера Николаевна зарычала. Настояще. Как кошка, которой наступили на хвост. Потом резко метнулась вперёд – и ударила. Ладонью. По щеке. Грязно, резко, с замахом. Как будто отдирала обои, а не била невестку.
Мария покачнулась. От удивления, а не от боли. Лицо загорелось. Но не кожа, нет. Гнев. Ослепляющий, как вспышка сварочного аппарата.
Она молча схватила ближайшее, что попалось под руку – половник, облитый томатным соусом – и бросила в сторону свекрови. Не попала, но эффект был.
– Маш! – заорал Артём. – Да вы с ума сошли обе?!
– Мы? – повернулась к нему Мария. – Мы?! Это я тебя обокрала? Это я тебе мать на шею посадила, как клеща? Или это ты всё это время молча жевал горошек, пока нас тут сжирало заживо?
– Не начинай…
– Я уже заканчиваю, Артём! Заканчиваю играть в счастливую жену. Ты у меня не муж, ты переводчик с языка «маменькиных слёз»! Ты – прослойка между мной и адом! Ты – тряпка с пропиской!
– Ты офигела, Маш! – он подошёл ближе, сжал кулаки, – ты сама всё разрушаешь, сама! Моя мать – старый человек!
– Она – профессиональный паразит! – заорала Мария. – И ты её кормишь собой! А я больше не буду этим гарниром!
Они стояли втроём. Вера Николаевна с опухшей от злости шеей, Артём – красный как варёная свёкла, и Мария – вся дрожащая, с рукой, сжимавшей край стола, как спасательный круг.
И тут свекровь выдала, как контрольный:
– А браслет я взяла. Да. Потому что ты его всё равно на себя не надеваешь! Сиди тут в своей нищете и не выделывайся! С бабками ты всё равно обращаться не умеешь!
– Вера Николаевна, – тихо сказала Мария, – вы понимаете, что вы только что признались в краже?
– Да иди ты…
– Нет. Вы идёте. Вон. И ключ оставьте. А лучше – я вызову полицию. Пусть оформят заявление. Там как раз фамилия у вас уже знакомая. Вы же, кажется, уже судимы были за мелкое хищение в аптеке?
Свекровь побелела.
– Ага. Я же не зря работаю в налоговой. Доступ к базам – как личный Netflix. Вот теперь и посмотрим, кто из нас нищета, а кто – угроза общественной безопасности.
Артём молчал. У него задёргался глаз.
Мария шагнула к двери, распахнула её и кивнула:
– Вон.
Вера Николаевна молча вышла. Но перед этим резко повернулась к сыну:
– Тёма! Или я, или она!
Он стоял. Смотрел в пол. Как будто его привязали к батарее.
– Тем, – тихо сказала Мария, – только не говори, что ты не можешь выбрать.
Он поднял глаза.
– Я… я не знаю.
И это было самое страшное.
Потому что если ты не знаешь, кого выбрать – ты уже выбрал. Не того.
Вечером Мария сидела на кухне одна. Напротив неё лежал конверт. Премия. Двадцать тысяч. Не много. Но не мало. Как символ: новая глава.
Она включила телефон. Нашла вкладку с «одним нажатием» открыть вклад. Название: «Для себя». Сумма: двадцать тысяч. Срок: год.
Нажала. Подтверждение.
И только потом разрыдалась.
Но тихо. Без всхлипов. Чтобы не дать соседям повод пожалеть.
Всё началось с запаха жареной рыбы.
Мария вернулась с работы поздно – день был тяжёлый, начальник придирался к каждому отчёту, кофе на автомате закончился, в маршрутке наступили на ногу, да ещё и лифт не работал. А в подъезде воняло как на рынке у лотка с несвежим лещом. Она мысленно приготовилась к тишине, одиночеству и усталому разговору сама с собой: «Мария, ты молодец. Ты всё выдержала. День без истерик, без свекрови и без Артёма – это уже праздник». Но…
Ключ повернулся в замке с трудом. Скрипнуло. Она вошла. И застыла.
На кухне кто-то был.
Нет, не «кто-то». Это был Артём. В чистой рубашке, с зелёной салфеткой, аккуратно сложенной под тарелкой. И с ним – незнакомая девушка. Молодая, худая, в какой-то странной тунике и босиком. В её ухе висела огромная серёжка в форме совы. Она ела, ковыряясь в рыбе, как будто ужинала у себя дома.
– Привет, – сказал Артём, будто Мария была почтальоном, принесшим пенсию. – Это Алёна. Мы с ней… ну, в общем, живём пока вместе.
Мария аккуратно поставила сумку.
– Что значит «живём пока вместе»?
– Я… ну, я переехал. От мамы. В смысле, я теперь здесь. Нам с тобой надо всё обсудить. Всё по-взрослому. По-человечески. Я многое понял.
Алёна подняла глаза. Её лицо было кислым.
– Ты не говорил, что она будет. Мне неловко есть, когда смотрят.
– Уходи, Артём, – тихо сказала Мария. – Прямо сейчас.
– Маш, подожди. Я же не просто так. Я понял, что мама перегибала. Что я виноват. Что ты не заслужила всего этого.
– Ага. Особенно вот этого, – она кивнула на босую Алёну. – Рыбу тоже не заслужила. И кастрюлю новую. Её купила я, между прочим. После того, как вы с мамой утащили мультиварку.
– Да кто у тебя что тащил, ты что несёшь?!
Алёна хмыкнула.
– Может, я пойду, а вы тут… решите?
– Не трудись, – ответила Мария. – Я решаю сама.
Она подошла к столу, взяла тарелку, на которой лежал хвост рыбы, и с громким лязгом поставила её в раковину. Потом достала из ящика конверт – с теми самыми двадцатью тысячами. Положила на стол.
– Вот. Возьми. Начни жизнь с чистого листа. С совой в ухе и с обожжённой сковородкой. Только больше не приходи. Ни ты, ни твоя мама, ни кто из вашего цирка.
– Маш, ну подожди. Я же сделал шаг. Я переехал. Я хотел начать всё заново.
– Ты начал всё заново не со мной. Ты начал всё заново – сразу с рыбой и новой бабой. Значит, ты уже в другой жизни. А я – в своей. И тут тебе места нет.
– Ну, это ты так решила…
– Нет, Артём. Это ты. Когда выбрал молчать. Когда дал маме ключ. Когда стоял и молчал, пока она меня била. Ты выбрал. Я просто поставила точку.
Алёна встала, зевнула и пошла в ванную. Босиком. Оставляя за собой следы рыбы и геля для душа. Артём опустился на стул.
– Я не думал, что ты можешь быть такой холодной.
– А я не думала, что ты можешь быть таким… пустым. Не злым. Не плохим. Просто – пустым. Понимаешь?
Он кивнул. Почти с облегчением.
– Да. Наверное, понимаю.
– Вот и хорошо.
Он ушёл.
Через месяц в квартире пахло кофе. Настоящим. Который Мария купила себе на премию. У неё появился новый ритуал – по утрам она включала радио, наливала чашку и смотрела, как на окне собирается конденсат.
Она сняла кольцо. Положила в ту самую коробку, где раньше были деньги и браслет. Коробка теперь была пустая. Но честная. Без лжи, без манипуляций, без лицемерия.
А на столе лежал договор.
На маленькую, но свою квартиру. С ипотекой на двадцать лет.
Мария подписала.
Всё. Новая жизнь. Без рыбы. Без свекровей. Без «мам, которые лучше знают».
Вечером она шла домой. Мимо лавочек, где старушки обсуждали, кто как «растил» сыновей, кто «собирал» деньги на внуков, и кто «зря дала тридцать тысяч своей снохе».
Она шла мимо – и впервые не оглянулась.
