Оксана сидела на крыльце, прислонясь к перилам спиной, как делала бабушка в её последние лета. В руке — кружка с остывшим чаем. Пахло яблоней, мокрым деревом и майской травой — кислой и ещё нерешительной. Тишина была плотная, обволакивающая, как ватная шаль, — та самая, в которой хорошо плакать, если уж приспичит.
Телефон затрещал, как муха в стекло.
— Оксана, ты там, что ли, совсем одна сидишь? — голос Артура был осторожный, почти шёпотом, как будто он не из кухни родного дома звонил, а из чужого офиса с чужим начальником за спиной. — Ты ж понимаешь, это ж для семьи.
— Артур, у меня было сорок восемь часов. Сорок восемь. Без визга, без мультиков и твоих… размазанных оправданий. И ты сейчас зачем звонишь?
Он что-то глотнул в трубке — громко, как будто вино, хотя наверняка был просто чай. Или остатки вчерашнего компота.
— Ну не кипятись ты, Оксан… Алине надо выехать с детьми. Они ж целыми днями в квартире. А там… там воздух, яблони. Ты ж знаешь.
— Знаю. — Она медленно поднялась, прошла в дом. Печка стояла, как старуха с больной спиной. Оксана обвела её ладонью — жест автоматический, как у врача перед осмотром. — Знаю, как они «отдыхают». Алина — с сигаретой, дети — по стенам, я — со шваброй. А ты — как всегда — вне зоны доступа. И давай без «просто». В её голосе это «просто» — как удар в живот.
Он что-то замямлил, но она его перехватила:
— Мы договаривались. Дом мой. По завещанию. По закону. Но главное — по совести. Я его не делила, не прятала. Просто приезжаю отдышаться. Почему каждый раз должна доказывать, что имею право на тишину?
Пауза. Задержка, как перед бурей. А потом он вздохнул — так, как люди вздыхают в поликлиниках перед кабинетом хирурга.
— Ты ж знаешь Алину… Она упрямая. Я не могу с ней всё время спорить. Она обижается, кричит. Детям — плохо.
— А мне, значит, хорошо? — она не кричала, но голос обрушился, как град. — Может, мне тоже уже плохо? Может, я уже устала быть “понимающей Оксаной”? Артур, ты со мной живёшь. Или с ней?
— Оксан, ну ты опять начинаешь… — сказал он тоном уставшего тренера, которому в третий раз объясняют, что на бег трусцой нет сил.
И она положила трубку. Просто — положила. Не хлопнула, не кинула — просто отпустила. Пальцы её слегка дрожали. И не от злости. От обиды, усталости, от этой постоянной борьбы за своё маленькое, уставшее «я».
Через десять минут пришло сообщение от Алины. Тот самый стиль — будто старшеклассница пишет младшей, которую застала с её губной помадой:
«Слышь, я так понимаю, ты опять там одна тусуешься? А мне с детьми подохнуть в душной квартире? Ты вообще о ком-нибудь кроме себя думаешь? Семья — это не только ты и твоя печка. В пятницу приедем. Всё равно.» Вот это всё равно — оно было, как плевок. Или как пощёчина. Без рук — словами.
Оксана пошла на кухню. Вымыла посуду. Сложила книги. Протёрла подоконник. Всё медленно, не спеша. Вишни шептались за забором — бабушка говорила, что у вишни голос самый печальный. А внутри — нарастал холод, как в доме, когда печь погасла ночью.
Весь день — ни одного ответа. Только ступени под ногами скрипели, как будто и они что-то спрашивали.
К вечеру — снова звонок. Она взяла трубку, не глядя на экран.
— Ты злая стала, — голос Артура был почти нежный. Почти.
— Я была наивной. А теперь — просто взрослая. Не злая. Просто больше не хочу, чтобы меня со стула слизывали. Как капельку варенья с тарелки. После чужого завтрака.
— Это твоя семья. И моя. Алина — моя сестра. Дети — мои племянники. Они — часть нас.
— Нет, Артур. Они — часть тебя. А я — часть себя. Я не обязана раздавать свои выходные, свой сон и свой чайник. Я не фланелевая бабушка из рекламы.
— Эгоистка, — сказал он. Спокойно. Без точек и восклицаний.
И вот тогда — тишина. Обоюдная. Та самая, после которой не возвращаются к «ну давай по-человечески поговорим».
Ночью она не спала. Лежала, слушала, как трещат доски под крышей, вспоминала бабушкин голос:
— Хоть ты тут отдохни по-человечески, Оксанушка. Всё ж сама. Всё одна. Пусть тут тебе будет хорошо…
Вот и было. Два года. Каждые выходные. Как спасение. А теперь — проходной двор. С чужими шлёпанцами, сыростью в душевой и тремя детскими воплями на одно ухо.
Оксана села. Потянулась за блокнотом. Страницы пахли пылью и чернилами. Написала:
«Если они приедут в пятницу — я уезжаю. Навсегда.»
Это было не письмо. Не ультиматум. Не месть. Пока — только попытка выжить. По-человечески. Без крика.
Машина подкатала, как будто на старом фильме — с громким рывком, визгом тормозов и резким скрипом гравия под колёсами. Всё было, как и обещано. Пятница. 09:43. Почти по военному расписанию, если бы это расписание составляла женщина, умеющая ставить ультиматумы с улыбкой.
Оксана стояла у окна, в старой серой пижаме с вытянутыми коленками, и не двигалась. В руках — кружка с горьким, как её утро, кофе. Спокойствие уже не требовалось — его унесли вороньим карканьем. Стая ворон взвилась над домом, громко, ссорливо. Как будто заранее знали, что в доме будет скандал.
— Оксана, ну ты чего? — влетела Алина, как всегда — на сквозняке, без стука, в кожанке, на каблуке, с сигаретой в губах и двумя заспанными детьми, которые тащились за ней, как неохотные тени. — Стоишь, как будто не рада. Каменная баба с чашкой.
— Не рада, Алина, — Оксана не сдвинулась с места. — Ты вломилась сюда, как в кладовку. Инструмент взять, детей сдать и сигарету докурить.
— Господи, опять ты за своё! — Алина стряхнула пепел в фикус, которому и так было невесело. — Дом-то общий. Не ты одна его строила. Это ж семейное имущество.
— Построили его мои бабушка с дедом. В те годы, когда ты даже не родилась. А бабушка оставила его мне. Чёрным по белому. Завещание. А твой брат тогда сказал: “Пусть будет тебе”. Было такое?
— Ну да, да… — она села, как хозяйка, за стол, не спросив. — Но ты, Оксан, не прикидывайся. Все ж помнят, как ты с бабушкой тут последние месяцы… ухаживала. Не от доброты же душевной, а чтоб всё себе оттяпать. Всё по-женски.
Хлоп. Чашка в руке Оксаны треснула. Медленно, жалобно. Не фарфор не выдержал. Руки.
— Повтори ещё раз, — голос стал тонким. Как проволока.
— А что повторять? Все всё знают. Ходишь тут, как царица на шести сотках. Только мантии не хватает.
— Выйди. — Она показала на дверь. — Забери детей, сумки, свои сигареты, свою дерзость — и вон.
— Артур сказал, что мы можем пожить здесь. — Алина чуть подтянула плечи, будто защищалась.
— Артур — не судья. Он может тебе максимум ключ подарить. От сарая. А не право на мой покой.
В этот момент, конечно же, вошёл Артур. Вход у него всегда был не к месту, но вовремя. Вечно между молотом и наковальней — как каша между двух ложек.
— Девочки, ну вы чего… — он осёкся, увидев лицо Оксаны.
— Оксана, ты опять заводишься…
— Завелась? Да я уже вскипела. Она, твоя сестра, только что сказала, что я выслуживалась перед умирающей бабушкой ради квадратных метров. А ты стоишь и молчишь. Опять. Как всегда.
— Да просто сгоряча… Ну, в пылу, она не подумала…
— Она всегда не думает. Но всегда говорит. И всегда — метко. По больному. Потом — плечами пожмёт: “Ой, ну что ты начинаешь…”
— Мам, а где тут интернет? — старший племянник прервал. Всё ему было не в попад, но метко, как нож в сливочное масло.
— Вон там, на чердаке. Ловим с луны. Ходим кругами, чтобы сигнал поймать.
— Чего?
— Шутка. Здесь нет интернета. Здесь — тишина. И жизнь.
Алина закурила прямо на кухне. Не из дерзости. Из привычки.
— Ты правда думаешь, что можешь тут одна доживать? Как монашка? Как старая дева?
— Лучше одна, чем в вашем дурдоме. С воплями и ползунками. Мне, Алина, не восемнадцать. Я устала.
— Да ты просто не умеешь с людьми жить! Всё под себя, всё себе!
— Я умею жить. И с людьми, и без. А вот защищать своё — научилась только недавно.
— Ты это называешь “своим”? Этот скрипучий пол, этот запах сырости?
— Этот дом — первое место, где я научилась дышать. Не прерываясь. Без ваших “подвинься”, “уступи”, “всем надо”.
Артур снова поднял голос:
— Девочки… ну давайте не будем…
Шлёп. Оксана выложила на стол папку. Бумаги. Печати. Всё официально.
— Завещание. Выписка. Свидетельство. Если ещё раз кто-то из вас решит, что может мне указывать, как жить — вызываю полицию. Следующий визит — только с адвокатом.
— Ты сумасшедшая! — Алина вскочила. — Тебя лечить надо!
— Возможно. После вас — вполне вероятно. Но теперь у меня будет врач. И будет спокойствие. А у тебя — только сигареты и обида на весь мир.
Дети молчали. Старший тихо сказал брату:
— Я сюда больше не поеду.
Вечером, когда машина Алины уехала, громко хлопнув дверцей — как выстрел, — на веранде осела пыль. Всё стало тихо. Даже скворцы притихли. Артур остался. Стоял с маленькой дорожной сумкой, как гость, который опоздал к поезду и теперь не знает, что делать.
— Ты серьёзно считаешь, что Алина… — он не договорил.
— Я считаю, что ты предал меня. Молчанием. Своим вечным «ну я ж не вмешиваюсь». В этой семье ты всегда за кулисами.
— Но она моя сестра…
— А я — твоя жена. Или была. Сейчас уже не уверена.
Он сел на ступени. Сгорбился. Тихий, потерянный.
— Я думал, ты остынешь…
— А я думала, ты услышишь.
Она пошла в дом. Закрыла дверь. Без хлопка. Но твёрдо.
Телефон звонил с девяти утра, потом снова и снова — как будто заело у аппарата, и он не может остановиться. Артур, неожиданно по видеосвязи. У него, как правило, хватало на «угу», да на «ну ты там сама решай». А тут — лицо в экран, глаза растерянные, голос срывающийся. Оксана не отвечала. Слишком поздно, слишком шумно, слишком всё.
На плите тихо шипел чайник, мята в заварнике отпускала зелёные пузырьки — травы она собирала сама, ещё прошлым летом. Книга лежала раскрытая на коленях — та самая, у которой обложка давно оторвана, а строчки знакомы, как старые письма. С веранды видна была черёмуха — она трепетала, будто кто-то рассказывал ей секреты. Оксана делала вид, что живёт в другой реальности. Где всё тихо. Где никто ничего не требует.
На третий день — он приехал. Без звонка, без предупреждения. Как будто и не он был, когда дверь эту последний раз закрывали со злостью.
Проскользнул во двор, будто мышь. Калитка щёлкнула, на крыльце скрипнула доска, а потом — тишина. Он нашёл банку с бабушкиным вареньем — ту самую, с потёками, — и только потом показался в окне. Вид у него был неуверенный. Не растерянный даже — раздетый.
— Оксан… ну ты чего как чужая?
Она приоткрыла окно. Смотрела прямо, но без взгляда.
— С чего начать? С предательства? Или с твоего вечного “давай просто поговорим”?
— Я один. Без Алины.
— Гордость-то какая. Мужик сам пришёл. Без свиты.
Он почесал затылок. Почти мальчик.
— Послушай, я с ней говорил. Она перегнула. Я сказал ей. По-честному.
— А себе что ты сказал?
Он замолчал. Наверное, даже думал. Но слов не нашёл.
— Ты не понимаешь… — наконец выдохнул. — Это семья. Там дети, муж у неё ушёл, она одна… Я хотел, чтобы всё было спокойно. Чтобы никто не ругался.
— Чтобы никто — кроме меня. Потому что я, Артур, не шумлю. Я же своя. Молчу. Соглашусь. Терплю. А таких удобно подвинуть.
Он опустил глаза. Смотрел в пыль под ногами, будто там был ответ.
— Я думала, — сказала Оксана, — что когда умру, ты скажешь: «Она была сильной женщиной». А все покивают. Потому что удобно — сильной и можно всё на плечи. Сильные же не ломаются. Только ломаются, Артур. По-тихому, без звука.
Он опустился на ступени. В этом доме у каждого было своё место. Вот это — для его раскаяний.
— Я тут подумал… может, мы всё-таки как-то сначала?
— Сначала что? Делить моё — снова? Делать вид, что у нас семья? Я выбрала тебя, Артур. А ты выбрал их. По крови. По удобству. Но не по любви.
Он говорил дрожащим голосом:
— Я не прав. Я это понял. Поздно. Но понял. Ты мне дороже всех.
— Поздно — это когда ты возвращаешься в пустой дом и говоришь “прости” стенам. А я — не стена. Я человек. И я продала этот дом.
Он выпрямился, как будто что-то ударило его в спину.
— Что?
— Продала. Позавчера. Деньги ушли маме, она закроет вклад. Всё чисто. Всё оформлено. Без тебя, без Алины, без совета с кем бы то ни было. Просто — вышла из этой жизни.
Он встал.
— Ты… ты сошла с ума.
— Нет. Я выздоровела. После затяжной болезни, которая называется “потерпим ещё чуть-чуть”.
— А если я уйду?
— Тогда я, возможно, впервые увижу перед собой мужчину.
Тут хлопнула калитка. Стоял Пётр Васильевич. Его Оксана знала. Одинокий, худой, с аккуратной бородкой. Друг бабушки. Когда-то пили вместе чай. Он держал чемодан, неуверенно топтался на дорожке.
— Простите… я по поводу дома… можно войти?
— Конечно, Пётр Васильевич. Заходите, — мягко сказала она.
Артур уставился на него, как на банку с червями.
— А это кто?
— Новый хозяин. Дом теперь его. Продан. За недорого, но — с уважением. Он тишину любит. Не курит. С внуками не приезжает.
— Ты… ты нарочно?
— Нет. Я просто больше не могла иначе.
Пётр Васильевич кашлянул, виновато:
— Я тут комнату пока одну займусь. Потом, как разберусь…
— Не спешите. Этот мужчина уже уходит.
Артур шагнул было к ней, но передумал.
— А ты… ты не боишься одна?
— Нет. Потому что теперь я точно одна. И в этом — тишина. А не одиночество.
Через три недели она жила уже в другом доме. Маленький, чуть кривой, но без истории. Без криков. Без прошлого, которое пахло скандалами. Адрес знали мама и Пётр Васильевич. Он иногда привозил рыбу и рассказывал, как у него теперь вишни стали плодоносить — как будто дом принял его.
Оксана сидела на веранде. Книга на коленях. Чай остывал, но не сердце. Сердце билось — тихо и уверенно.
Алина не звонила. Артур прислал только одно:
«Жаль, что так получилось.»
Она не ответила. Потому что жаль — это если пельмени подгорели. А тут — новая жизнь. Без них. Но с собой.
