— Ты опять забыл заплатить за электричество, Олег! — Любовь Ивановна хлопнула дверцей буфета так, что тот жалобно скрипнул, будто поддержал её негодование.
Олег, развалившийся на диване с телефоном в руках, даже не вздрогнул.
— Ма, ну я тебе говорил: у меня в приложении опять ошибка вылезла. Я думал, ты сама заплатишь, как обычно…
— Как обычно?! — Любовь Ивановна поставила чашку с кипятком на стол с такой силой, что брызги чая полетели на клеёнку. — Олег, тебе тридцать один год! Ты хоть когда-нибудь собираешься взять на себя хоть что-то, кроме своего носа?!
Он поднял глаза. Красные, не выспавшиеся. Волосы торчали в разные стороны, а на футболке остался след от кетчупа — вчера ел шаурму. На деньги матери, разумеется.
— Ну вот, опять начинается. Только с утра нормально посидеть нельзя. Всё ты, да ты… — буркнул он и перевернулся на бок, продолжая листать телефон.
— Нормально посидеть?! — голос матери уже срывался. — Ты месяц назад развёлся с женой, вернулся ко мне с носками в пакете, и до сих пор, Олег, ни одного собеседования! Ни одной вакансии не посмотрел! Ты вообще понимаешь, что тебе скоро алименты платить?!
Он усмехнулся — даже не зло, а как-то вяло, почти с жалостью к ней, старой дуре, которая всё ещё переживает.
— Ну чего ты орёшь? Лена сама виновата. Была бы поспокойнее, не ушла бы.
— Лена?! — Любовь Ивановна даже замолчала на секунду, будто от удивления потеряла до речи. — Да она с ума сошла, что так долго тебя терпела! Она тебя кормила, стирала, работу предлагала! А ты… ты… — она схватилась за сердце. — Ты в «танчики» играл сутками, Олег! В тридцать лет! С унитазом не разобрался — она вызывала сантехника! С котом не гулял — она таскалась, беременная!
Он снова фыркнул. Про унитаз он действительно не знал — думал, сам «починится». Как и жизнь.
— Не заводись, ма, у тебя давление. Сестра тебе говорила — успокаивающее пей.
И вот тут Любовь Ивановна впервые дрогнула. Она вдруг села, тяжело, как мешок с картошкой, глядя в одну точку. Чашка с чаем стояла нетронутая. Запах аптечной ромашки заполнил кухню, и наступила короткая, гнетущая тишина.
— Сестра, — повторила она вдруг с кислой гримасой. — Конечно. Умная, работает в банке. Всегда права. И ты для неё — позор семьи. Только это её не освобождает от участия, между прочим.
— Ну, скажи спасибо, что хоть она тебе на юбилей салат нарезала, — буркнул Олег. — А то я вообще не видел смысла её звать.
Любовь Ивановна медленно повернула к нему голову.
— Олег… — в её голосе появилось что-то новое. Не гнев, не жалость. Тревога. — Ты хоть понимаешь, что ты остался один? Сестра тебя ненавидит. Жена ушла. У тебя будет ребёнок, а ты…
— Да не будет никакого ребёнка, — буркнул он. — Она специально наврала, чтобы меня привязать.
Любовь Ивановна встала. Медленно подошла к столу, достала из сумки белый конверт. И молча положила его перед сыном.
— Это повестка в суд. На алименты. И справка из женской консультации. Ты — отец, Олег.
Он молчал.
Молча смотрел на бумагу, как будто она была на японском. Или в шутку. Или не про него.
— Они… не могли так быстро… — выдохнул он.
— А ты думал, беременность — это как подписка на сериал? Сегодня подписался, завтра отменил? — холодно бросила она.
— Ма, ну ты же понимаешь… я не могу сейчас… Я ж ничего не зарабатываю…
— Вот именно. Ты — никто и звать тебя никак. И если бы я не платила коммуналку, ты бы сидел в темноте. И если бы я не носила тебе еду, ты бы умер с голоду. — Она стояла прямо над ним, как прокурор. — А теперь ты ещё и отец. И больше никто тебя никуда не возьмёт — даже в «Пятёрочку». Ты ни к чему не способен, потому что я тебя… — она осеклась. — Потому что мы с твоим покойным отцом… — и вдруг села. — Господи, что же мы натворили?
Молчание снова повисло над столом. Только часы на стене монотонно тикали, отсчитывая минуты до той жизни, в которую Олег никак не хотел входить.
Он сел. Помолчал. Глянул в окно, где старушки в халатах копошились у подъезда, обсуждая мир, в котором хотя бы кто-то что-то делает.
— А если я не приду в суд? — спросил он вдруг тихо.
— Придут приставы, — не менее тихо ответила мать. — И продадут всё, что есть. Начнут с моего телевизора, а закончат твоей консолью. Хотя, может, наоборот. Кто знает, сколько сейчас стоит инфантилизм?
Олег вытер лицо рукой. Словно проснулся.
— Ма, я… я не готов. Я правда не готов.
Любовь Ивановна встала. Подошла к нему. Провела рукой по его голове.
— А кто готов, сынок? Ты думаешь, я была готова к тому, что однажды у меня будет взрослый мужик в трусах с мишками, лежащий на моём диване в полном безразличии? Ты думаешь, я к этому шла всю жизнь?
Он опустил голову.
— Прости…
Она вздохнула. Глубоко, как будто пыталась вдохнуть воздух чужой жизни.
— Завтра идёшь в центр занятости. Или я сама вытолкаю тебя туда в одних носках. Смотри, чтобы штаны не забыть надеть.
И вышла.
А он остался сидеть. Один. С повесткой. С мишками на трусах. И с ощущением, что что-то треснуло. Внутри.
Квартира напоминала не жилое помещение, а склад психологических травм. По углам — коробки с вещами, которые Олег так и не разобрал за два месяца с момента «великого возвращения к маме». На стуле — его куртка с пятнами непонятного происхождения. В прихожей — кроссовки, которые давно просились на пенсию, но продолжали работать, как и его совесть: из последних сил.
На кухне уже кипел вечерний скандал.
— Ты был в центре занятости?!
— Ма, ну я же тебе сказал, у меня утром башка болела.
— Голова болела, да? А телефон по три часа тыкать — не болела?! Я проверила, у тебя в приложении пятнадцать боёв в танках и два часа в TikTok-е! — Любовь Ивановна держала в руках распечатку экрана, сделанную тайно — от отчаяния. — Мне, конечно, интересно: ты туда ходил искать работу или «набивать рейтинг», как ты это называешь?
Олег мрачно уставился в чашку. Кофе был остывший. Как его брак. Как его шансы на нормальную жизнь.
— А ты что, за мной теперь шпионишь? — с подозрением прищурился он. — Это вообще нормально — залезать в чужой телефон?
— Нормально?! Нормально?! — мать заходила по кухне кругами, как тигрица, которую загнали в клетку. — Это нормально — тридцатилетнему человеку жрать с маминых рук и врать ей в лицо?!
— Я не вру! Я просто… не успел…
— Ты не успел вырасти, Олег! Вот что ты не успел! — рявкнула она. — Ты же просто прячешься. От всего. От работы. От алиментов. От жены. От жизни, в конце концов! — Она ткнула пальцем в сторону окна, где снаружи шелестели обычные, живые люди — те, кто с утра вставал, ходил в метро, дышал свободно и платил по счетам. — Смотри на них. Они не идеальные. Но они хотя бы пытаются. А ты — что?
— Ну, хватит уже! — Олег с шумом отодвинул стул. — Я не наркоман, не вор. Я просто немного запутался.
— Немного?! — вскинулась мать. — Ты как «Титаник», только без льда! У тебя дыра не в боку, а в голове!
В комнату влетела Ирина.
В смысле, она позвонила. И это был момент, когда всё пошло под откос ещё круче.
— Да, Ир? — Любовь Ивановна схватила трубку. — Нет, ничего хорошего. Твой брат… ага, ага… опять… да как обычно, врет и изворачивается!
Олег закатил глаза, встал, подошёл к раковине. Взял свою любимую кружку с надписью «Герой по жизни». Символичный выбор. Особенно сейчас.
— О, так ты и с ней меня обсуждаешь? — он повернулся, сжимая кружку в руке. — Мама, ты вообще понимаешь, что ты делаешь? Ты натравливаешь на меня свою дочку, как церберов!
Любовь Ивановна отложила трубку.
— Она не «цербер». Она просто устала видеть, как её мать превращается в раба собственного сына.
— Сын, между прочим, живой. И в этой комнате. — Олег повысил голос. — Может, хватит меня при ней обсуждать, как мебель?
— Ты и есть мебель! — рявкнула она. — Неразборчивая, неработающая, с дефектом. Только пыль собираешь!
Он сжал кулаки. Его била дрожь — от обиды, злости и ощущения, что из всех ролей в этой жизни ему досталась роль комнатного растения.
— Я… я ухожу, — тихо бросил он.
— Куда? В ванную — играть в телефон?
— Нет. Я ухожу вообще. — Он кинул взгляд на свою кружку. — Заберу только её.
— О, Боже. Уходи. Забирай хоть табуретку! — завизжала мать. — Ты думаешь, я буду плакать? Я уже всё выплакала на твоей бывшей свадьбе! Салфетки только переводила!
Он ушёл. Хлопнув дверью. В тапках. В одних. С кружкой в руке.
На следующий день в дверь позвонили. Резко, властно. Так звенят только те, кто пришёл за деньгами или совестью.
— Олег Андреевич? — высокий, лысоватый мужик протянул корочки. — Судебные приставы. По решению суда вы обязаны выплатить алименты за два месяца. Сумма — тридцать шесть тысяч.
— Какие… тридцать шесть? — Олег заморгал. Он ночевал у друга. Условно. На коврике. С кружкой в обнимку.
— Ваша бывшая жена передала, что у неё на руках справка, срок беременности четыре месяца. Вы подписали согласие на отцовство — всё оформлено. — Мужчина пожал плечами. — Работаете где?
— Пока нет…
— Ну, будем взыскивать имущество. У вас что есть?
Олег посмотрел на свою кружку.
— Вот. Только она.
Пристав посмотрел, хмыкнул.
— Всё же, придётся что-то решать.
Он вернулся к матери. Без стука.
— Я… я не справился, — тихо сказал он, стоя в коридоре, как нашкодивший подросток.
Любовь Ивановна сидела на кухне. Смотрела в одну точку.
— У тебя два дня. — Её голос был ледяным. — Если не найдешь работу — выметайся. Даже с кружкой.
Он понял: это был не ультиматум. Это было приговором.
Телефон Олега зазвонил в семь утра. Так рано его беспокоили только две категории людей — мать и судебные приставы. Но имя на экране было другое.
Лена.
Он взял трубку, будто она обожгла. Как в старые добрые — когда ещё верил, что жизнь наладится, а не будет пинать его в лицо тапком каждое утро.
— Да?
— Мы не будем разговаривать долго. Я просто скажу, — голос Лены был странно спокойным. — Ты мне больше не нужен. Ни как муж, ни как отец. Я подаю на отказ от отцовства.
— Чего? — он сжал трубку до хруста.
— Я нашла другого. Человека. Не мебель. Он хочет быть отцом моему ребёнку. Мы расписались.
Где-то внутри Олега что-то коротнуло. Отказ от отцовства? Просто так? Без истерик, без требований денег? Это должно было быть облегчением. А стало… пустотой.
— Погоди, — пробормотал он, — но я же… я готов. Я правда…
— Поздно, Олег. Всё было слишком долго и слишком вяло. Как ты. Удачи.
Бип-бип-бип.
Он ещё несколько секунд сидел с телефоном в руке, будто пытался дозвониться в себя прежнего — того, кто был нужен хоть кому-то.
На кухне закипал чайник, мать мешала овсянку, как будто была всё той же советской тётей в халате и с шапкой из бегудей, готовой к бою.
— Ну что? Очередной позор с утра? — язвительно бросила она.
Он не ответил. Сел. Молча. Смотрел на стол. На скатерть с выгоревшими розами. На мамину любимую чашку с надписью «Лучшая мама года».
— Знаешь, мама, — сказал он наконец. — Мне кажется, ты победила. Сделала всё, чтобы я никогда не вылез из тебя обратно. Так и живём: пуповина не перерезана, просто из неё сделали Wi-Fi-кабель.
Любовь Ивановна даже не моргнула.
— Ну и чего ты ждал? Что жизнь тебя на ручках понесёт? Она сиську не даст. Это только я давала. Всю жизнь.
— Вот именно. Всю. Жизнь, — он встал. — А я свою так и не начал. Потому что ты всё время жила ею за меня.
— А ты, значит, невинная жертва, да? — мать вдруг метнула в него ложку. — Ты бы хоть раз сказал: «Мама, я сам». Нет! Удобно тебе было. А теперь — взросленький стал? Поздно, сынок. Ты не мужчина. Ты ошибка. Моя ошибка.
Тут дверь резко хлопнула.
— Ой, ну, вишь, заорали, как базарные! — появилась Ирина. Стояла в дверях, в пальто, с сумкой, как грозовая туча.
— Ты чего здесь? — удивилась мать.
— Да вот думаю, пока ты брата до ручки не довела, может, вмешаться. Пока «ошибки» по подоконникам не пошли. А, Олег?
Олег стоял, опершись руками о стол. Белый, как стена.
— Я… мне всё равно. Лена от меня отказалась. Алименты отменены. Ты меня ненавидишь. А Ирина мной брезгует. Можно и… закончить всё. Тихо. Без титров.
— Ты только посмей! — Ирина бросила сумку и кинулась к нему. — Только попробуй вот так всё это закончить! Я тебе на поминки не приду, понял?!
Он медленно сел обратно. Молчал. Ирина села рядом, смотрела в глаза, тяжело дышала.
— Мне тоже надоело, — тихо сказала она. — Я устала быть единственным взрослым человеком в этом зоопарке. Но ты… ты всё ещё можешь вылезти. Только если сам.
Любовь Ивановна стояла, опираясь на край стола. Впервые — не знала, что сказать.
— Мам, — сказала Ирина, глядя прямо в лицо матери. — Если ты сейчас не отпустишь его — он либо себя сломает, либо тебя. И больше никто не останется.
Тишина.
А потом — шаги. Олег встал. Взял свою старую куртку. Взял ту самую кружку.
— Я ухожу. Но не на диван к Вадиму, и не в ванну. Я иду устраиваться на работу. Я буду курьером, хоть с копейками. Я буду жить в общаге. Я… попробую быть человеком.
— И без кружки! — выкрикнула мать в спину.
— Именно с кружкой, — огрызнулся он. — Это всё, что у меня осталось от себя прежнего. Пусть напоминает, каким быть не стоит.
Он ушёл.
Прошло два месяца.
Ирина заходила в квартиру только по делам: старые квитанции, документы. Любовь Ивановна сидела в тишине. Смотрела в окно. И каждый вечер ставила на стол две чашки. Одну — себе. Вторую — пустую. «На всякий случай. Вдруг вернётся».
А однажды позвонили в дверь. Стоял он. В форме курьера. Постаревший, похудевший. С коробкой и… без кружки.
— Привет. Я принёс доставку. Самому себе.
Он протянул ей коробку. Внутри — две кружки.
Одна — с надписью «Начал заново».
Вторая — «Прости, мама».
И она вдруг заплакала. Первый раз — не от обиды, а от облегчения.
