— Ну что, звезда моя, нагулялась? — Галина Ивановна стояла посреди коридора, как непрошеная ревизия, с пластиковым пакетом, из которого вываливалась варёная колбаса и батон. На ней был фиолетовый плащ с мокрыми подолами и выражение лица, достойное следователя прокуратуры. — Ни позвонить, ни предупредить. Работа у неё! Карьеристка! Никакого уважения к матери.
Нина застыла с ключами в руке. Шестой вечер подряд, между «пожарить себе яичницу» и «досмотреть сериал», она мечтала просто — молча — прилечь. Но нет. Судя по тону, сегодня её ждал семейный армагеддон в три действия. С оркестром. Из кастрюль и обид.
— Мама, ты чего тут делаешь? — она старалась говорить спокойно, но голос всё равно взвизгнул, как стекло в старом холодильнике. — Ты же ненавидишь метро. А машины у тебя, как ты сама говоришь, «отродясь не было».
— А вот так, — с достоинством ответила Галина Ивановна и пошла прямо в кухню, как к себе домой. — Увидела по телевизору, как люди семьи поддерживают, а не бросают своих в беде. Вот и подумала — пора, Нина, с тобой серьёзно поговорить.
Нина закатила глаза. Спокойствие. Только спокойствие. Но в душе уже разливалось знакомое чувство — липкое, как пролитый компот на белую скатерть. Сейчас начнётся.
— Мама, ты могла просто позвонить. Я работаю, у меня проект, цейтнот. Я думала, ты ко мне как в гости. А ты с лекцией…
— Какая уж там гостья! — обиделась Галина Ивановна. — Я мать! Мне нужно с дочерью по душам поговорить. Да и не тянет меня уже сидеть одной. Твоя жизнь — это как витрина, всё красиво. А мы с отцом? А Боря?
— Боря? — Нина села на табуретку, уставилась на мать, как на фокусника, вытащившего из шляпы голого хомяка. — Что с Борей?
— Он в беде, — с нажимом сказала мать, наливая себе чай. — Его выгнали. Опять. У начальства предвзятое отношение. Вот и сидит бедный парень без работы, без денег, без цели в жизни. Ты должна помочь.
— Помочь? — переспросила Нина и даже чуть хихикнула, от абсурда ситуации. — Это тот Боря, который на мой день рождения не приехал, потому что, цитирую, «какие вообще праздники у людей без высшего образования»?
— Не передёргивай! Он был тогда в стрессовом состоянии. Ты всегда всё помнишь, как прокурор. А он брат твой, между прочим. Кровь родная. И он не справляется. Ему нужно хоть что-то — а ты у нас, извините, дама при деньгах. С машиной. В своей квартире.
— Мама, это моя квартира, потому что я в двадцать девять лет ночами код писала, брала переработки, ела лапшу из пятилитровой кастрюли, чтобы не тратиться на еду. Ты хоть раз поинтересовалась, как я жила? Как у меня коленки тряслись, когда я вела первую встречу с клиентами? А теперь вдруг — богатая! Да я просто не пью и не вкладываю в инфоцыган.
Галина Ивановна шумно отхлебнула чай.
— Не в деньгах счастье. А в семье. Ты хочешь, чтобы Боря на улице оказался?
— Ты хочешь, чтобы я за него отдала всё, что у меня есть? — Нина встала. — И потом? Буду его таксовать по вечерам, а он будет в тапочках лежать у меня на диване, перебирать авокадо и жаловаться, что жизнь его не поняла?
Мать вскинула брови.
— Не перегибай. Я лишь предлагаю продать машину. Ну что она тебе? Ты ж в офисе сидишь. У метро.
— Мама… — Нина медленно провела рукой по волосам, откинула их назад, будто стряхивая наваждение. — Моя машина — это моя свобода. Это когда я еду вечером с работы, включаю музыку и не слышу нытьё. Это когда я могу сбежать от всего — и быть только собой. А ты хочешь отдать это… Борису. Который в тридцать девять лет до сих пор живёт с вами.
— Он временно! — почти закричала Галина Ивановна. — И потом, он мужчина! Ему тяжелее, чем тебе. Ты хоть на себя посмотри! У тебя всё есть!
— Да, — кивнула Нина. — Потому что я это всё сделала. Сама. Не ты. Не Боря. Я.
Наступила пауза. Такая густая, что, казалось, воздух в комнате стал вязким, как густой кисель. Ни одна из них не дышала.
— Мама, ты пришла не просить. Ты пришла требовать. Ты вообще хоть раз задумалась, как мне живётся?
— А ты хоть раз задумалась, каково матери, когда один ребёнок зарабатывает, а другой тонет? Или ты только карьеру и свободу свою нюхать способна?
Нина сжала кулаки. Зрение затуманилось. Горло сдавило так, словно в него вбили деревянный клин.
— А ты хоть раз задумалась, почему Боря тонет? Потому что вы всю жизнь позволяли ему это делать. А теперь хотите, чтобы я бросилась за ним в эту яму.
Мать встала.
— Вот так, значит. Деньги важнее семьи?
— Нет, мама. Моя жизнь — важнее. И если ты пришла меня шантажировать чувством вины, можешь идти обратно к своему авантюристу в трениках.
Молчание.
Галина Ивановна тяжело дышала, сверля дочь взглядом. Потом неспешно подошла к двери и обулась. Варёная колбаса осталась на столе.
— Ты пожалеешь, Нина. Люди без семьи долго не живут счастливо. Они потом страдают в одиночестве. Запомни.
— А люди с семьёй — иногда просто живут в аду, — тихо сказала Нина и закрыла за матерью дверь.
Она стояла у входной двери с прижатой к груди ладонью и не понимала: это что сейчас было? Семейный визит или вторжение?
Колбаса на столе осталась, как упрёк.
Но сердце стучало с облегчением.
Она сказала «нет». Впервые за тридцать лет — сказала. Нет.
— Открывай, сеструха. А то щас ментов вызову — скажу, ты у меня шмотки сперла. — Голос был ленивый, смачно жующий, и из тех, что вызывают желание немедленно спрятаться под кровать и выключить интернет на неделю.
Нина подошла к двери осторожно, как к змеиному гнезду.
— Боря?.. — Она даже не удивилась. Устала. Вчера — мать. Сегодня — этот «гость из будущего».
— А кто же ещё? — зарычал он и стукнул в дверь, уже без намёка на церемонии. — Открывай, у меня ноги мокрые, мать звонила, сказала, ты тут жиром заплыла и на людей забыла.
Нина открыла. Перед ней стоял мужчина, у которого когда-то были нормальные черты лица. Теперь — мешки под глазами, пуховик с замятой биркой «Columbia», из которой торчала нитка, и чёрные кроссовки с разноцветными шнурками. Видимо, акцент модный — «дичайший пофигизм».
— Привет, Боря, — без радости сказала она. — Заходи, только тапочки не ищи. У меня тут, знаешь ли, нет раздела «для тех, кто приехал отжать».
Он зашёл, огляделся, как риелтор. Слегка повёл плечом, как будто хотел сказать «тут неплохо жить». Потом прошёл на кухню, сам налил себе чай, и только тогда, не глядя, спросил:
— Чего ты такая злая-то?
— А чего ты такой наглый?
Он фыркнул.
— Ты чё, совсем от жизни оторвалась? У меня капец. Я на грани. Мать говорит — ты типа успешная, вся такая при деньгах, и при этом не можешь помочь? Нормально?
— Слушай, — Нина облокотилась на косяк и сложила руки на груди, — давай начистоту. Помочь — это когда человек что-то делает, старается, и ему нужна поддержка. А ты… Ну скажи, ты хоть раз в жизни что-то довёл до конца?
Он пожал плечами.
— Слушай, я не из тех, кто лезет в чужую жизнь. Но сейчас выбора нет. Мать говорит, ты должна. Она тебя вырастила, воспитывала…
— Не воспитывала. Кормила и одевала — да. А остальное — максимум укоры и вечное «смотри на Борю, он же парень, ему тяжелее, его жалеть надо».
— А вот тут ты врёшь, — Боря поднял палец, будто на лекции. — Нас обоих шпыняли, не делай из себя жертву. Просто у тебя язык подвешен, вот ты и вывернулась. А я что? Я реальный. Без этих ваших офисов.
— Да ты не «реальный», ты реальный лентяй, Борь. — Голос Нины задрожал. — Ты тридцать лет живёшь, будто тебе весь мир должен. Что ты вообще умеешь?
Он резко поднялся, подошёл вплотную. Запах дешёвых сигарет и давно не стиранной куртки ударил в нос. Нина инстинктивно отступила на шаг, но не отвела взгляда.
— Я умею, если захочу. Я тебя сейчас могу по стенке размазать, хочешь?
— Попробуй. Только знай — у меня камеры в подъезде, и сосед с пятого — участковый.
Он прикусил губу. Глаза блестели, лицо налилось кровью.
— Я не за этим пришёл. Я думал, ты человек. А ты… Баба с деньгами и гонором. У тебя квартира, машина, ремонт, и всё «сама». А я? Я в жопе! Я ночами не сплю, мать орёт, батя молчит, как всегда. Я просто устал! Мне хоть зацепку дай, хоть каплю! Я уже по помойкам лазить начал!
— И сколько ты планируешь на мне ехать? — прошипела Нина. — Дай угадаю: я тебе отдам сбережения, ты «встанешь на ноги», потом «что-то не получится», и в итоге будешь жить тут? На моём диване? Смотреть телек за мой счёт?
Он молчал.
— Вот и всё, Боря. Тебе не помощь нужна. Тебе нужен донор.
Борис схватил чашку и со всей силы швырнул её в раковину. Керамика разлетелась. Потом ударил по шкафчику кулаком. Дверца хрустнула.
— Ты тварь, Нинка, знаешь? — хрипло выдохнул он. — Ты всегда была против нас. Всегда считала себя лучше. А теперь просто скрывать перестала. Предательница.
— Предательство — это бросать своих детей, пока они растут, и вспоминать о них, когда у них появляется что-то своё. Ты с мамой — команда. Только не семья, а вымогатели.
— Ты ещё пожалеешь.
— Может быть. Но не сегодня, — она открыла дверь. — Вон.
Он не двигался. Потом подошёл, резко выдернул вилку из мультиварки.
— Ты офигеешь, когда всё поймёшь, сестра. Но будет поздно.
И ушёл. С грохотом. Как ураган, который снес занавески, выдрал батарею и оставил после себя только запах перегара и ощущение катастрофы.
Поздним вечером Нина сидела в темноте. В комнате было тихо, как в подводной лодке. На плите недоваренная гречка, в раковине — осколки чашки, а внутри — всё дрожит.
Она дрожала. Не от страха. От того, как быстро тонкие нити, связывающие её с семьёй, превратились в удавку.
В голове звучала одна фраза:
«Ты им нужна не как человек. Ты им нужна как банкомат».
С утра на кухне стояла тишина. Даже чайник молчал — как будто боялся, что снова кто-нибудь придёт и швырнёт чашку в стену. Нина сидела за столом, глядя в экран телефона. Там — три непринятых вызова от «мама», два голосовых от какой-то «Тамары Васильевны» (кто вообще это?), и один лаконичный СМС от брата:
«Ну и живи одна, коза. Мы разберёмся и без тебя.» — Угу, конечно, — хмыкнула Нина. — Вы ж профессионалы. В разборках.
Она вытерла глаза. Не плакала. Просто устала. Удивительно, как в жизни можно одновременно чувствовать и злость, и обиду, и боль, и облегчение. Как будто в тебе сломали шкаф, но из-за этого в комнате стало светлее.
Днём позвонили в дверь. Три коротких, два длинных. Как будто кто-то набирал морзянку.
— Неужели вернулись с новой претензией? — буркнула Нина, открывая.
Но на пороге стояла не мать. И не Борис.
На пороге стояла… Наташа. Дочь соседки с шестого этажа. Тридцать с хвостиком, прилично одетая, с серьёзным взглядом. Держала в руке пачку бумаг.
— Нина Алексеевна? Добрый день. Простите, что так, без предупреждения…
— Здрасьте… А в чём дело?
— С вашего позволения, я пройду?
Нина молча кивнула. Девушка прошла, аккуратно поставила сумку, разложила документы. А потом посмотрела в глаза Нине — серьёзно, как бухгалтер перед ревизией.
— Дело вот в чём. Вчера ваш брат заходил в домоуправление. Пытался оформить доверенность на ваше имущество. Представился вашим родственником и сказал, что вы дали согласие.
— Что?! — у Нины пересохло в горле.
— Я была на смене. Видела его. Он агрессивничал, пытался надавить. Но у нас всё официально. Я отказала. Но вы должны знать: он ищет способы получить доступ к вашей квартире. Документы, подписи, все дела. По словам мамы, он уже уговаривает Галина Ивановну, вашу мать, оформлять на него часть её квартиры, а заодно — требовать с вас «компенсацию за родственные узы».
— А что это значит?
— Это значит, — Наташа сжала губы, — что они хотят подать в суд. Признать, что вы обязаны участвовать в содержании брата. Как «более обеспеченный член семьи».
— Они… хотят меня засудить? За то, что я живу своей жизнью?
— Это не первый случай. У нас тут уже одна пенсионерка отдала сыну квартиру, а он её выставил через три месяца. Будьте осторожны.
— Спасибо, — только и смогла выдавить Нина.
— И, пожалуйста, не думайте, что вы одна. Я… если нужно, помогу с юристом. Я таких, как ваш брат, видела сотни. Они все думают, что им кто-то должен.
— Они и есть «все». А я — просто Нина. Без армии.
— Ну, у вас теперь есть хотя бы один «солдат». — Наташа улыбнулась и ушла.
Вечером раздался звонок. Тот самый. С приглушённой агрессией на том конце. Как если бы старый магнитофон прокручивал запись выговора из прошлого века.
— Это я, мама. — Голос был сухой, без вступлений.
— Слушаю, — коротко ответила Нина.
— Ты думаешь, ты умная? Думаешь, мы ничего не можем сделать? У тебя есть квартира — так она не только твоя. Ты не из воздуха родилась! Это мы тебя вырастили, на руках носили! А теперь ты нам чужая?
— Я вам никогда не была своей, мам. Когда я плакала в восемь лет из-за двойки — ты говорила «ну и тупая ты у меня». Когда в семнадцать я не поступила — ты швырнула мне тапок. А когда в двадцать три я сняла первую комнату и ушла из дома — ты назвала меня шлюхой.
— Не смей! — завизжала Галина Ивановна. — Ты неблагодарная! Ты обязана помочь брату! Он безработный, ты понимаешь? А ты жрёшь креветки и ездишь на машине!
— Я жру креветки, потому что пашу по 10 часов в день. А езжу — потому что сама себе это купила. Без твоего рубля, между прочим.
— Да чтоб тебя! — закричала мать. — Да чтоб ты сгорела в своей хате! Ты забыла, кто тебе дал жизнь!
— Не забыла. Но я её у тебя не просила. И с тебя не требовала платить за мои ошибки.
— Ах так?! — и повисла пауза. Та самая, ледяная, как в фильмах, где за ней — выстрел. — Тогда жди повестку. Мы тебя будем судить. По полной. За моральный вред и неоказание помощи.
— Буду ждать, — спокойно сказала Нина. — Только учти: я найму адвоката. Хорошего. А ты — продолжай жить в своей картонной мифологии. Только берегись — она, как твои кости, хрупкая. И не переживёт удара правды.
— Психичка. Всё в отца. С катушек съехала!
— Знаешь, мам… а ведь это ты — в мать. И мне с вами не по пути.
Нина отключила звонок. И не дрогнула.
Три месяца спустя.
Май. Балкон. За стеклом — сирень и прохладный ветер, который пах свободой.
Нина сидела с чашкой чая. В углу — чемодан. Маленький. Скоро поезд — в Сочи, на три недели. Она впервые позволила себе отпуск без чувства вины. Без «а вдруг кто-то обидится».
Суд они проиграли. Судья посмотрел на их заявления, вздохнул, и сказал: «Вы хотите, чтобы ваша дочь, которая вас не знает и не зависит от вас, платила за вашего взрослого сына, который, судя по характеристике, с двадцати пяти нигде не работал? Вы серьёзно?»
После этого мать больше не звонила. Боря тоже. Зато стали звонить… другие. Те, кто раньше называл Нину высокомерной. Теперь они почему-то просили совета.
Жизнь наладилась. Без истерик, без ультиматумов, без ежемесячной дани «на хорошее отношение». Она осталась одна — но впервые в жизни это значило «в покое».
Иногда, по вечерам, она мысленно разговаривала с той, прежней, маленькой Ниной. Которая пряталась под одеялом от крика матери. И говорила ей:
— Всё хорошо, девочка. Ты выросла. И теперь можешь защищать себя.
И да — она сама себе теперь семья.
