— Я тут подумал…
Голос Дениса, ленивый и расслабленный, просочился в уютную тишину вечера. Он сидел на диване, щёлкая пультом, и экран телевизора беззвучно заливал комнату синеватыми вспышками. Яна не обернулась. Она стояла на коленях посреди комнаты, перед аккуратной горой только что высохшего белья. В воздухе витал едва уловимый, чистый запах кондиционера и тёплой ткани. Она методично разбирала эту гору, отделяя свои вещи от его, а его — от крошечных, почти кукольных одёжек их дочерей. Это был её ритуал, способ привести в порядок не только дом, но и свои мысли после долгого дня.
— М-м-м? — отозвалась она, не отрываясь от дела. Вот розовые колготки пятилетней Даши, вот маленькая футболка с жирафом трёхлетней Сони. Она аккуратно сложила её, разгладив ладонью несуществующую складку. Эта одежда была материальным воплощением её мира — маленького, тёплого, полного заботы.
— Я с мамой сегодня говорил. Она опять жалуется, скучает очень. Одна совсем в своей квартире, понимаешь? — Денис говорил так, будто делился незначительной новостью, чем-то вроде прогноза погоды. Он сделал паузу, ожидая её реакции, но Яна продолжала молча складывать бельё. Он откашлялся и продолжил, чуть более настойчиво. — В общем, я подумал, что будет логично, если она к нам переедет. Места хватит.
Яна замерла с парой крошечных носков в руке. Её пальцы, только что ловко сворачивавшие ткань, вдруг стали деревянными. Она не поверила. Нет, она ослышалась. Это просто усталость, конец тяжёлого дня, её мозг искажает слова. Но Денис, не чувствуя перемены в атмосфере, продолжил развивать свою мысль, подбрасывая в костёр её зарождающегося ужаса всё новые и новые поленья.
— Мы её поселим в детской. Там комната светлая, окно большое, ей понравится. А девочек пока к нам в комнату переведём. Диван раскладывается, им вдвоём там будет не тесно. Зато и маме не так одиноко, и нам помощь какая-никакая. Она и с детьми посидеть сможет, если нам куда-то надо будет. Практично же, ну.
Он закончил свою речь и с довольным видом откинулся на спинку дивана, уверенный в неоспоримости своих аргументов. Он предложил решение. Идеальное, как ему казалось. А Яна сидела на полу, и её мир, такой понятный и упорядоченный минуту назад, треснул. Она чувствовала не жар, не обиду. Она чувствовала, как по венам вместо крови начинает ползти ледяная, концентрированная ярость. Он сказал это. Он на самом деле это сказал. «Поселим в детской». «Девочек на диван». Эти фразы крутились в её голове, лишённые всякой логики и человечности. Он предлагал выселить её детей из их собственного мира, из их крепости с розовыми обоями и светящимися звёздами на потолке, чтобы освободить «светлую комнату» для своей скучающей матери. А дочерям, её маленьким девочкам, предлагал место в проходной гостиной, на раскладном диване, где они с Денисом спали сами.
Она медленно опустила носки на пол. Её движения стали выверенными, почти роботизированными. Она не смотрела на него. Её взгляд был прикован к маленькой футболке с жирафом. Этот весёлый жираф с глупой улыбкой вдруг показался ей насмешкой над всем, что она строила. Денис, обеспокоенный её затянувшимся молчанием, встал с дивана и подошёл к ней.
— Яна? Ты чего молчишь? Я понимаю, это немного неожиданно, но ты подумай головой, а не эмоциями. Это ведь для всех будет лучше.
Он положил руку ей на плечо, и в этот момент она почувствовала к его прикосновению физическое отвращение. Она медленно, очень медленно подняла голову и посмотрела на него. Не на мужа, не на отца своих детей. Она смотрела на чужого, непостижимо глупого человека, который только что собственными руками взял и нажал на кнопку детонатора.
Его рука легла на её плечо, и Яна вздрогнула, будто к ней прикоснулись чем-то мёртвым. Она не сбросила его руку. Она просто встала. Движение было плавным, лишённым резкости, но в этой медлительности таилась угроза. Она поднялась с колен, и гора чистого белья осталась у её ног, забытая, как остатки прошлой, спокойной жизни. Она выпрямилась во весь рост, и теперь они стояли лицом к лицу. Между ними было не больше метра, но это расстояние казалось пропастью.
— Это будет лучше для всех, — повторил Денис, но уже менее уверенно. Его «рациональность» начала давать сбой перед её каменным молчанием. Он попытался усилить напор, заполнить пустоту словами, не понимая, что эта пустота и есть её ответ. — Яна, ну подумай. Мама поможет по хозяйству. Тебе же легче будет. Девочки всё равно большую часть времени с нами в зале играют. Для них это не будет большой переменой. Мы просто… оптимизируем пространство.
«Оптимизируем пространство». Это слово, сухое и канцелярское, стало последней каплей. Оно прозвучало как кощунство. Будто речь шла о перестановке офисной мебели, а не о вторжении в мир её детей.
— Ты совсем обнаглел, милый мой?! Переделывать комнату наших дочерей под спальню твоей матери? Она ни за что не будет тут жить! Или же ни меня, ни детей у тебя больше не будет!
Денис отшатнулся. Не от слов, а от тона. Он ожидал криков, упрёков, может быть, даже спора. Но он не был готов к этому спокойному, взвешенному приговору. Его лицо окаменело, благодушное выражение исчезло, сменившись упрямым раздражением.
— Вот только не надо начинать. Я пытаюсь найти решение, которое всех устроит, а ты сразу в позу становишься. Речь идёт о моей матери! Она не чужой человек!
— Она чужой человек для этой квартиры, — отрезала Яна. Она сделала шаг в его сторону, и теперь уже он инстинктивно попятился. — В этой комнате живут Даша и Соня. Там их кровати. Там их игрушки. Там их рисунки на стенах, которые они рисовали своими пальцами. Ты предлагаешь мне сказать им, что их мир, их единственное личное место в этой квартире, теперь принадлежит бабушке, потому что бабушке стало скучно? А им, значит, нужно переехать на диван в комнату, через которую мы ходим на кухню и в туалет?
Она не повышала голос, но каждое её слово было ударом. Она не спорила, она констатировала факты, и от этой убийственной логики его собственные «рациональные» доводы рассыпались в пыль.
— Ты всё переворачиваешь! — огрызнулся он, чувствуя, что проигрывает. — Это не навсегда! Это временная мера!
— Нет ничего более постоянного, чем временные решения твоей матери, — прошипела Яна. — Мы это уже проходили. Сначала она приезжает «на недельку», потом ей нужно «помочь с врачами», потом выясняется, что ей одиноко. Денис, очнись. Речь идёт не о ней. Речь о тебе. О твоей неспособности сказать ей «нет». Ты готов принести в жертву комфорт и покой собственных дочерей, лишь бы не выглядеть плохим сыном в её глазах.
Он замолчал, поражённый точностью удара. Она не просто отвергла его предложение. Она вскрыла его истинный мотив, вытащила на свет его слабость и ткнула его в неё носом. И от этого осознания его охватила уже не растерянность, а злая, глухая обида. Он не нашёл, что ответить. А Яна, видя его молчание, сделала то, чего он ожидал меньше всего. Она развернулась и молча пошла из комнаты. Не к выходу. А вглубь квартиры, в сторону того самого яблока раздора. В сторону детской.
Она шла по короткому, тёмному коридору, и каждый её шаг отдавался гулким эхом в голове Дениса. Он двинулся следом, ведомый смесью недоумения и растущего гнева. Что это за театр? К чему этот молчаливый марш-бросок в детскую? Он всё ещё цеплялся за мысль, что сможет её переубедить, что нужно лишь найти правильные слова, надавить на нужные точки. Он не понимал, что Яна уже не искала компромисс. Она шла на поле решающей битвы, на свою территорию, где её позиция была несокрушима.
Дверь в детскую была приоткрыта. Яна не включила верхний свет, и комната утопала в мягком полумраке, который создавал уличный фонарь, пробивавшийся сквозь неплотно прикрытые жалюзи, и маленький ночник в виде улыбающегося месяца. Воздух здесь был другим. Он пах молоком, карандашной стружкой и тем едва уловимым, сладковатым ароматом детского шампуня, который въелся в подушки и мягкие игрушки. Это был запах безопасности. Запах дома.
Яна остановилась посреди комнаты. Она ничего не говорила, просто смотрела. Вот две маленькие кроватки, заправленные покрывалами с принцессами. На одной из них лежал потрёпанный плюшевый заяц с одним ухом. На стене, прямо над кроватками, висели их сокровища: рисунки, прикреплённые к пробковой доске. Неуклюжее, разлапистое солнце, нарисованное жёлтым восковым мелком. Фиолетовая кошка с непропорционально длинным хвостом. Отпечатки крошечных ладошек, выведенные зелёной краской. В углу стоял большой кукольный домик — целый мир в миниатюре, с крошечной мебелью и маленькими пластиковыми жильцами, застывшими в своих вечных позах.
Денис вошёл следом и замер на пороге, чувствуя себя чужаком, грубым и неуместным в этом хрупком пространстве. Его аргументы о «практичности» и «оптимизации», которые казались ему такими весомыми в гостиной, здесь звучали фальшиво и нелепо. Он попытался вернуть разговор в прежнее русло, но его голос прозвучал слишком громко в этой почти благоговейной тишине.
— Ну и что ты мне хочешь этим показать? Что у них есть комната? Я знаю. Но они вырастут. Через пару лет им самим эти принцессы будут не нужны. Маме же сейчас нужна помощь, сейчас!
Яна медленно повернула голову. Она не смотрела на него. Её взгляд скользнул по стене, задержавшись на рисунке солнца.
— Даша плакала, когда у неё не получались ровные лучи, — сказала она тихо. — Я взяла её руку в свою и помогла ей дорисовать последний. Она так гордилась. Сказала, что это наше с ней солнце. Ты предлагаешь мне снять со стены наше солнце и повесить на его место календарь с церковными праздниками, который твоя мама вешает в каждой комнате?
Она перевела взгляд на кукольный домик.
— А этот дом? Ты помнишь, как мы собирали его до трёх часов ночи перед днём рождения Сони? Ты психовал, потому что не мог прикрутить крышу, а я держала фонарик и читала инструкцию. Ты хочешь вынести этот дом на балкон, чтобы освободить угол для кресла твоей матери, в котором она будет сидеть и смотреть в окно, жалуясь на то, как мы неправильно живём?
Наконец она повернулась к нему. Её лицо было спокойным, но глаза горели холодным огнём. Она сделала шаг к нему, заставив его инстинктивно вжаться в дверной косяк.
— Ты сейчас выйдешь отсюда, — произнесла она каждое слово отчётливо, вбивая их в него, как гвозди. — Позвонишь своей матери и скажешь, что она к нам не переедет. Никогда.
От этого тихого «никогда» у Дениса по спине пробежал холодок. Он открыл было рот, чтобы возразить, чтобы снова заговорить о сыновнем долге, о совести, но она не дала ему произнести ни слова.
— Потому что если ты посмеешь разрушить мир моих детей ради прихоти своей матери, то на следующий день ты обнаружишь, что у тебя больше нет ни детей, ни жены. Выбирай, чью жизнь ты будешь рушить. Её или свою.
Ультиматум повис в плотном воздухе детской комнаты, как топор палача. Он не просто прозвучал — он впитался в стены, в плюшевого зайца, в рисунки с солнцем. Для Дениса это был удар под дых, выбивший из него остатки самообладания. Угроза, шантаж — вот что он услышал. Его лицо, до этого растерянное, начало наливаться тёмным, упрямым румянцем. Его задели за живое, за самое больное — за его право быть сыном, за его мужское право принимать решения в собственном доме.
— Ты ставишь мне условия? — прошипел он, и в его голосе прорезался металл. — Ты смеешь угрожать мне моими же детьми? Да кем ты себя возомнила? Это и мой дом тоже! И моя мать будет жить там, где я скажу.
Он сделал шаг вперёд, нарушая ту границу, которую она провела своим голосом. Он хотел увидеть, как она дрогнет, отступит, поймёт, что зашла слишком далеко. Но Яна не дрогнула. Она смотрела на него так, будто перед ней был мерзкий червяк. Её спокойствие выводило его из себя гораздо сильнее, чем любой крик. Он увидел в её глазах не страх, а окончательное, бесповоротное решение. И это взбесило его окончательно.
— Я всё понял. Ты просто ненавидишь мою мать. И сейчас нашла удобный повод, чтобы выставить её за дверь, а меня сделать чудовищем. Ты просто эгоистка, которая думает только о своём комфорте!
Яна ничего не ответила. Она молча обошла его, как обходят препятствие на дороге, и вышла из детской. Денис на секунду замер, решив, что она сдалась, отступила. Он победил. Но она не пошла ни на кухню, ни к выходу. Она направилась прямиком в их спальню. Он пошёл за ней, готовый закрепить свою победу, объяснить ей, как она была неправа.
Он вошёл в спальню и застыл. Яна открыла дверцу их общего шкафа-купе. Но она смотрела не на его половину. Она смотрела на свою. А затем, с той же холодной, методичной точностью, с какой недавно складывала детское бельё, она начала действовать. Она сняла с вешалки своё платье. Потом ещё одно. Сложила их пополам и аккуратно положила на кровать. Затем достала стопку своих джинсов с полки. Свитера. Футболки. Она не сгребала их в охапку, не швыряла. Она действовала как ликвидатор, планомерно и безэмоционально зачищающий территорию.
— Что ты делаешь? — его голос прозвучал глухо. — Прекрати этот цирк.
Она проигнорировала его, будто его не существовало в комнате. Она подошла к кровати с его стороны, взяла свою подушку и бросила её на растущую гору своих вещей. Затем она решительно стянула с кровати свою половину двуспального одеяла, оставив его сторону с сиротливо торчащим пододеяльником. Кровать, их общая кровать, символ их брака, была разделена, ополовинена, уничтожена этим простым движением.
Наконец, она сгребла всю гору одежды, подушку и одеяло в охапку и, с трудом удерживая всё это в руках, направилась к выходу из спальни. Денис преградил ей путь, схватив за предплечье.
— Я сказал, хватит! Куда ты это всё потащила?
Яна подняла на него глаза. В них не было ничего, кроме пустоты. Холодной, выжженной дотла пустыни.
— Пусти, — произнесла она ровно, без нажима.
— Я не пущу! Ты будешь спать здесь! — Он сжал её руку сильнее, пытаясь вернуть её в реальность, в их общую жизнь.
Но её уже там не было. Она посмотрела на его руку на своём предплечье, потом снова ему в глаза.
— Ты сделал свой выбор, Денис. Ты сказал, что твоя мать будет жить здесь. Хорошо. Я не буду тебе мешать. Я просто освобождаю для неё место.
Его рука разжалась сама собой, будто её слова были кислотой. Он отступил на шаг. А она, не говоря больше ни слова, пронесла свою ношу мимо него, по коридору, и сложила всё аккуратной кучей на пол у двери в детскую. Не внутри. Рядом. Словно возводя баррикаду. Затем она вернулась, прошла мимо остолбеневшего Дениса в ванную, забрала свою зубную щётку, свой крем, свой шампунь и отнесла всё туда же. Она методично стирала себя из их общей жизни, оставляя ему пустое, гулкое пространство, которое он так отчаянно хотел заполнить своей матерью.
Он стоял посреди их теперь уже только его спальни и смотрел на обнажённую половину кровати. Ярость схлынула, оставив после себя ледяной ужас осознания. Он проиграл. Проиграл не потому, что она ушла, а потому что она осталась, но при этом уничтожила всё.
— Хорошо, — выдавил он из себя, собрав последние остатки своей гордости. Голос его был хриплым. — Как хочешь. Мама приедет завтра. Можешь спать на коврике в коридоре, мне всё равно.
Яна, стоявшая у своей новой крепости, медленно повернула голову и посмотрела на него через весь коридор. На её губах появилась тень улыбки, но в ней не было ни капли веселья.
— Она может спать в твоей постели до нашего развода. Место теперь свободно. А потом вы вместе поедете жить к ней, потому что эта квартира вам не останется, а ты сделал свой выбор не в пользу своей семьи, а в пользу своей любимой мамочки. Вот и живи теперь с этим…
