— Саша… сынок… — голос Марии Алексеевны дрожал. Она держала телефон обеими руками, будто тот мог выскользнуть. — Меня выписывают завтра. Я бы, конечно, куда-нибудь… но некуда. Хоть бы к вам на время. Я ненадолго. Снимать сейчас не на что.
В трубке повисла пауза.
— Ну что ты молчишь? — тише, почти шепотом. — Я не хочу быть обузой…
— Мам, — перебил он, выдохнув. — Приезжай.
Она прикрыла глаза, опершись спиной о подушку больничной койки. Глаза защипало.
— Спасибо… Спасибо, Сашенька.
Позже, уже вечером, Лена вышла в подъезд, застёгивая куртку на ходу. Саша стоял у входа, глядя в темноту. Дождь только закончился, асфальт блестел под фонарями. Таксист поставил чемодан на землю, Марина Алексеевна неторопливо выбралась из машины. Чёрное пальто, аккуратный узел седых волос, усталость во взгляде.
— Леночка, здравствуй, милая, — она обняла невестку осторожно, как будто боялась спугнуть. Вошли в квартиру — Ой, борщом пахнет, да? Ты, Леночка, варила? Как дома сразу стало. Господи, как хорошо снова чувствовать себя дома.
Лена кивнула, натянуто улыбаясь.
— Сварила. Проходите, я всё подготовила.
Саша помог матери донести вещи. В квартире стоял тёплый запах еды и чего-то свежего — Лена проветрила. Марина Алексеевна прошла в комнату, огляделась, провела рукой по подоконнику.
— Всё как в музее. У вас всегда так чисто? Прямо глаз радуется.
Лена молча ушла на кухню. Поставила чайник, накрыла на троих. Внутри всё сжималось от усталости.
Утро началось с грохота посуды. Лена проснулась от звона — кто-то мыл тарелки. Она выскочила из спальни и увидела Марию Алексеевну на кухне. Та в халате, босиком, склонилась над мойкой.
— Мам, можно было не вставать так рано…
— Да я в шесть уже не сплю. Привычка. Там, кстати, была грязная кастрюлька — я её тоже отмыла. Сейчас кашу поставлю. Саша любит погуще, правда?
Лена села за стол, глядя, как та открывает окна.
— Сквозняк же, — тихо сказала она.
— А воздух свежий. Это полезно.
Саша вышел из спальни, потягиваясь.
— Пахнет вкусно! Мама, ты волшебница!
— Вот видишь, Леночка, как приятно мужчине, когда его балуют с утра, — с улыбкой сказала Мария Алексеевна, мешая кашу.
— Я бы и варила чаще… — Лена тихо глянула на Сашу. — Если бы не приходилось потом всё самой доедать.
Саша нахмурился:
— Что ты сказала?
Лена отвернулась:
— Забей. Ничего.
Несколько дней пролетели в каком-то вязком напряжении. Мария Алексеевна была вежлива, обходительна, но всё делала по-своему. Один раз Лена пылесосила зал — Мария Алексеевна встала в дверях, наблюдала.
— Ты вот за креслом не прошла, видишь? Там вся пыль скапливается.
Лена выключила пылесос, медленно выпрямилась.
— Спасибо, учту.
— Я не в претензии, Леночка, правда… Кстати ты, когда полы моешь, смотри, чтоб не скользко было. А то я сегодня в ванной чуть не упала — еле удержалась.
Вечером, пока Саша смотрел новости, Лена подошла и села рядом. Долго молчала.
— Я устала, — тихо. — Она всё критикует. Кажется, я здесь не живу, а на приёме.
Саша убрал пульт, взял её за руку.
— Потерпи немного. У неё ведь даже жилья сейчас нет. После больницы совсем одна осталась. Ей тяжело, Лена. Она старается как может.
— Я тоже стараюсь, но, по-моему, это никого не волнует, — Лена встала и пошла на кухню.
На следующий день, к ужину, Мария Алексеевна поставила на стол огромную кастрюлю борща, сама в фартуке, с румянцем на щеках.
— Готово! Сашенька, садись. А я вот подумала… может, и нечего суетиться. Что мне одной-то? Я у вас и порядок наведу, и по дому помогу. А там и дети пойдут, я и с ними помогу. Всё равно сейчас так многие живут.
Саша сдвинул брови, посмотрел на Лену. Она не произнесла ни слова.
— Посмотрим, мам, — выдавил он. — Давай поужинаем.
Поздно вечером, уже в спальне, Лена сидела на кровати, кутаясь в плед.
— Ты даже не пытался сказать «нет», — голос срывался.
— Лена, я не смог. Она такая… одинокая. После больницы. Я не хочу делать ей больно.
— А мне? Ты подумал, каково мне? Я в своём доме чувствую себя чужой.
Саша не ответил. Сел рядом, молча положил руку на её плечо. Лена не сдвинулась.
На следующее утро она вошла в зал и застыла. Посреди комнаты стояла Мария Алексеевна, держала табурет, передвигала кресло.
— Что вы делаете?
— Да тут темновато. Я только немного. Кресло туда, комод сюда. Так больше света. И шторы эти… мрачные. Завтра в «Ашан» съездим, выберем что-то повеселее.
Лена медленно выдохнула.
— Не нужно. Это наш дом. Мы сами решим, какие шторы.
— Ну, я же из лучших побуждений, — сказала Мария Алексеевна, отступая на шаг. — Я думала…
— Да, вы думали, — Лена развернулась и ушла.
Когда Саша вернулся с работы, Лена встретила его в коридоре, сжатыми губами и усталым взглядом.
— Мы можем поговорить? — спросила она.
— Конечно. Что случилось?
— Случилось то, что я больше не могу. Она здесь как командир. Всё решает, всё переставляет, всё комментирует. Это невозможно.
Саша устало опёрся о дверной косяк:
— Лена, ну перестань. Она просто хочет как лучше. Ну пускай хозяйничает немного — это же временно.
— Вот именно. Пускай. Я вижу, с тобой тоже бесполезно разговаривать, — Лена отвернулась и пошла в спальню, плотно прикрыв за собой дверь.
Позже, вечером, Лена молча вышла из спальни, держа в руке собранный чемодан. В квартире было тихо — Саша ушёл в ночную смену. В кухне гудел холодильник, часы в прихожей тикали глухо и упрямо.
Она остановилась у входной двери, натянула куртку, поправила ремешок сумки. На вешалке висели его вещи, рядом — мамино пальто. Всё осталось на месте. Только она — уходит.
В этот момент из комнаты выглянула Мария Алексеевна.
— Леночка? Что это ты?.. Куда это ты собралась, а?
Лена взялась за ручку двери.
— Я ухожу. Я не могу больше.
— Ты что, бросаешь Сашу? Бросаешь всё? Девочка, одумайся. Кому ты с таким характером нужна? Тут у тебя всё: и муж, и тепло, и забота.
Лена не ответила. Отмахнулась, как от надоедливой мухи, и вышла.
На улице пахло листвой и октябрём. Под ногами хрустели сухие листья. Где-то залаяла собака. Она не обернулась.
Пальцы озябли. Лена переставила сумку в другую руку и нажала на звонок. Через мгновение дверь открылась — на пороге стояла её мама в вязаном жилете, удивлённо вскидывая брови.
— Ленка? — голос дрогнул. — Ты чего такая? Всё в порядке?
— Можно я у вас немного побуду? — тихо спросила Лена, проходя внутрь.
На кухне было тепло. Чайник уже шумел, будто ждал её. Мать поставила перед ней кружку, налила, присела напротив. Лена обхватила ладонями чашку, не глядя в глаза.
— Она меня извела, — выдохнула наконец. — Всё время командует. Как будто я у неё в наймах.
Мать молчала, только вздохнула, положив руку на стол.
— Может, ты… поторопилась? Она ведь мать Саши. Не чужая.
Лена покачала головой.
— Не знаю. Я просто устала. Я не могу быть всё время в напряжении. Там нет ни минуты тишины. Всё — под её контролем. Ей всегда всё лучше знать. Я себя не слышу рядом с ней.
Стукнула ложечкой о край чашки, отставила её в сторону. В глазах — сдержанные слёзы.
— Мне иногда кажется, что она даже дышит за нас обоих.
— Саша-то что?
— Молчит. Сказал — «потерпи, она старается». Он не понимает, что своим молчанием он меня и предаёт.
— Отдохни, доченька. У нас тихо, как ты любишь.
Поздно ночью Саша вернулся домой. Снял куртку, разулся. Свет в прихожей был выключен, только с кухни тянулся слабый жёлтый отблеск от чайника. Он заглянул туда, потом в спальню. Постель не тронута. Прошёл в коридор, заметил пустые плечики на вешалке.
— Мам, — позвал он, заходя в комнату Марии Алексеевны. — А где Лена?
Та подняла голову от книги, сложила закладку.
— Ушла. Сказала, не может больше. Всё ей не так, всё не по ней. Я старалась, Сашенька. Я ж только добра хотела. А она… неблагодарная. Бросила тебя вот так.
Саша постоял в дверях, растерянный. Пошёл обратно в коридор, посмотрел на пустую полку, где стояли Ленины духи. Исчезли. Как и она.
На следующий день он поехал в Подмосковье. Дом её родителей — невысокий, деревянный, обшарпанный. Дверь открыла мать Лены.
— Добрый день… Мне бы с Леной поговорить.
— Она на кухне. Проходи, — сухо сказала Тамара Ивановна и развернулась.
Лена сидела у окна. Волосы собраны в пучок, на столе тарелка с остывшей гречкой. Она подняла глаза, посмотрела на него ровно.
— Я устала, Саша.
Он опустился на табурет.
— Я знаю.
— Нет, не знаешь. Если бы знал — не молчал бы всё это время. Я между вами. Всё время. И если не кричу, это не значит, что мне легко.
Он откинулся назад, прижал ладонь ко лбу.
— Я думал, мы справимся. Что это — временно. Что тебе будет несложно.
— Не мне жить с мыслью, что я — гость в собственном доме. Я не хочу назад в это.
— Я всё исправлю. Серьёзно.
— Я не хочу снова быть между вами.
Позже в тот же вечер Саша сидел напротив Марии Алексеевны. Тот же стол, та же скатерть, всё до мелочей привычное. Только взгляд стал тяжёлым.
— Мам, тебе нужно съехать.
Она поставила чашку, не глядя на него.
— Что?
— Временно. Я помогу с квартирой, с переездом, со всем. Но дальше так жить нельзя.
— Ты меня выгоняешь? После всего, что я сделала?
— Я не выгоняю. Я прошу. Ради нас с Леной.
Она не ответила. Губы дрогнули. Потом резко встала и ушла в комнату.
Уже вечером Мария Алексеевна тихо собрала сумку, набрала номер Людмилы — своей младшей сестры.
— Люда, я к тебе. На ночь. Нет, навсегда, наверное. Он меня выгоняет. Я всё для них… а он вот так…
Саша слышал этот разговор из кухни, но не вмешался. Просто сидел с пустой чашкой перед собой, глядя в выключенный телевизор.
Прошла неделя. Саша несколько раз набирал номер матери — длинные гудки, а потом короткий отбой. Вечером он написал:»Мама, как ты? Всё ли в порядке? Напиши, пожалуйста.»
Ответа не было. Он поехал к Людмиле — сестре матери, где, как он надеялся, теперь была мама. Дом выглядел закрытым: шторы плотно затянуты, звонок не отвечал, никто не выглянул. Он постоял на крыльце, прислушиваясь, но внутри было глухо.
Сел в машину. Несколько минут сидел, глядя на панель приборов, не включая зажигание. Казалось, мать просто… исчезла.
Позже он приехал к Лене. У калитки — она. В сером кардигане, с усталым, но спокойным лицом. Он подошёл ближе, опустил глаза.
— Мама съехала, — сказал он. — Сейчас она живёт у своей сестры. Но она… не выходит на связь. Её больше нет с нами. Я сделал, как ты просила. Вернись, прошу тебя.
Лена долго молчала. Потом качнула головой и тихо сказала:
— Я вернусь. Но я больше не хочу быть виноватой. Не хочу снова стоять между вами. Мы должны будем найти общий язык. Но жить — каждый у себя.
Когда они приехали домой, Лена чувствовала напряжение. Её движения были осторожны, взгляд цеплялся за мелочи: подушки, кухонное полотенце, чистую раковину. В доме было тихо, но эта тишина больше не давила, а будто звенела — от ожидания. Лена прошла по комнатам, остановилась у окна, выдохнула. Всё было на месте, и в то же время — по-другому. Спокойнее. Она снова чувствовала: это её дом. И теперь — без страха.
Спустя месяц. Лена вышла из ванной с мокрыми, не до конца выжатыми волосами. В руке — тест. Пальцы дрожали, взгляд метался. Она остановилась в дверях, но Саша, сидевший на краю кровати, её не сразу заметил.
— Саша… — голос был тихим, чуть севшим.
Он обернулся, и на его лице появилось что-то между испугом и надеждой. Лена сделала пару шагов, протянула руку, показала.
— У нас будет малыш.
Он встал, медленно, будто не верил. Взял тест, посмотрел, потом посмотрел на неё. Несколько секунд — молчание. Потом шагнул к ней и обнял.
— Спасибо, что ты здесь.
Она прижалась к нему, но в голосе её звучала хрупкая твёрдость:
— Только помни. Я не смогу, если всё вернётся. Ни к ней. Ни к тому, что было.
— У нас будет малыш.
Он замер, потом поднялся, обнял её.
Вечером Саша долго держал телефон в руках. Пальцы подрагивали. Он открывал диалог с матерью, читал старые сообщения, снова закрывал. Сколько раз он уже набирал эти слова? Всё стирал, боялся нажать «отправить».
В конце концов он просто написал:»У нас будет ребёнок. Хотел, чтобы ты знала.»
Ответ пришёл только к вечеру:»Рада за вас.»
Коротко. Сухо.
Ночью он вышел на балкон. Сигарета тлела в пальцах. Напротив — тёмные окна. За спиной включился свет — Лена зашла в детскую комнату. Он повернул голову, увидел её силуэт, и что-то в груди впервые за долгое время стало тише.
Жизнь продолжалась. По-другому, с осторожностью, но продолжалась. Лена была рядом, и в доме звучал её голос. Впереди ждал новый этап — не такой, каким они его представляли раньше, но честный, выстраданный. Без иллюзий.
О матери он почти не слышал. Ни звонков, ни писем. Иногда казалось, что всё это было давно, в другой жизни. Но в глубине всё равно жила тихая надежда: может быть, она когда-нибудь просто даст о себе знать. Не с извинениями, не с объяснениями — хотя бы словом. Или, если не сможет, хотя бы научиться отпускать.
