Телевизор гудел своим — ту-ду-ду, срочные новости, курс рубля…, на кухне тикал старенький, упрямый как я сама, чайник, а я сидела с краю дивана и ковыряла ложкой в холодной овсянке. Забыла поесть вовремя. Опять. Как дура.
А с утра вроде всё шло нормально. Потянулась, встала — спина ноет, ну как всегда, зато в квартире — тишина. Моя. Квартира. Своя. Трёшка в панельке, но со своей дверью, с нормальным санузлом, с кухней, где я не должна спрашивать, кому можно поставить кастрюлю на конфорку.
Вот ведь. Всю жизнь снимала, считалась, подстраивалась. С мужем бывшим — в его двушке, где всё «по уставу», потом снимать комнату после развода, потом по общежитиям. А теперь — своя. Пусть ипотека, пусть ещё лет восемь платить, зато ключи мои. Бумаги мои. Жила б спокойно, но нет. Не дают.
— Наташ, привет, ну что, пустишь нас на пару денёчков? — голос Лены в трубке, будто она мне стесняется звонить, а я, значит, каждый день сижу в халате и жду её визита. — У нас там опять эти… работы в ванной, сантехник весь день. Дети не могут ни в туалет, ни помыться.
Она это сладенько говорит, как будто кофе просит. Я тогда вздохнула — ну ладно, что мне, жалко что ли. Родная сестра. Племянники, в конце концов. Мелкие, но не звери. Да и мама поехала с ними — помогать. Мама у нас как мебель старая: не выкинешь, стоит, шатается, но жалко.
Но вот с того «пару денёчков» прошёл уже месяц и неделя. Месяц и неделя, мать вашу.
И я, вроде как, живу у себя дома, но как гость на краю табуретки. Лена занимает мою спальню — «дети не могут спать в одной комнате с бабушкой». Мама — в бывшей гостиной, на диване, она теперь его называет «моя постель». А я ютюсь на кухне. На кухне, Карл, как в студенческие годы. На узком раскладном кресле, с будильником в телефоне под ухом и шепотом мыслей, чтобы никого не разбудить.
— Наташ, ну ты же сама говорила — дом для семьи, — улыбается мама, ковыряя мой же холодильник. — Не чужим же сдавать, а родным надо помогать.
Она всё это говорит, не глядя в глаза. Только в йогурт смотрит. И в колбасу, которую я покупала себе. Кусочками. Аккуратно. Потому что не олигарх.
Я глотаю молча. Но внутри скребёт.
Это не злость. Это было что-то другое. Разочарование, наверное. Или горечь. Как будто я всё сделала правильно, а всё равно оказалась на черновике чужого сценария.
— Наташ, у тебя порошок закончился, я твой использовала. И шампунь, кстати, уже на донышке. Не забудь купить, а то у детей волосы длинные, им тяжело без кондиционера, — орёт Лена из ванной, и я слышу, как льётся горячая вода. Моя вода. Счётчики тикают, а я сижу и думаю, как бы незаметно вырубить бойлер, чтобы экономия была. А потом понимаю: это уже не квартира — это коммуналка с лицами, которых я не выбирала.
Я им ничего не говорила. Пока.
Пока терпела. Сначала думала: ну ладно, у них дети, трудно, пусть поживут. Потом — может, до конца лета. Потом — начала прикидывать, сколько стоит аренда в нашем районе, а потом себя же стыдила: как я могу сестру на деньги выгонять? Мы ж не чужие… Мы же…
Но всё чаще ловила себя на мысли:
А разве они не чужие теперь?
Сколько раз они звонили просто так, до квартиры? Кто звонил на мой день рождения? Кто поддерживал, когда я вкалывала на двух работах? А кто теперь сидит в моей спальне и возмущается, что я «зашла без стука»?
— Наташ, ну ты как бы могла и постучать. Тут дети переодеваются, — говорит Лена с этим лицом, будто я вторглась в святилище.
— В моей спальне, между прочим, — отвечаю я, стараясь не срываться.
Она мотает головой — как училка на уроке.
— Ну вот началось. Всё-то ты напоминаешь. Ты ж сама говорила — живите сколько нужно. Что ты теперь начинаешь?
Я начинаю. Наконец-то.
Потому что в своей квартире я не могу налить себе кофе после восьми вечера, потому что «дети уже спят». Потому что мама закатывает глаза, когда я включаю телевизор, «слишком громко». Потому что в холодильнике лежит чужая еда, а мои продукты исчезают без спроса. Потому что я, чёрт побери, чувствую себя временной в собственной квартире.
— Тётя Наташа, у тебя есть ещё шоколадный сырок? — это Данька, младший, врывается на кухню босиком, вываливает коробки из моего шкафа. — Мама сказала, что ты покупаешь вкусные.
— А ты где живёшь, Дань? — спрашиваю его, глядя в глаза.
Он мнётся.
— Ну… пока тут. С мамой и бабушкой. Пока сантехник… — он запинается. Потому что чувствует, что что-то не так.
Он не виноват. Они все не виноваты. Но и я — не виновата.
Я ушла на балкон. Там хоть дышать можно. Двор — как двор. Пожилая соседка в халате курит у мусорки. Машины гудят. А у меня в голове только одно:
Это не временно. Они не собираются уезжать.
Мама всё чаще роняет фразы:
— А чего тебе одной в трёшке-то сидеть? Пустота гнетёт. А тут — детки, смех.
Лена поддакивает:
— Ты ж сама говорила, что боишься одна старость встречать. А так — мы рядом. И тебе не скучно, и нам удобно.
«Удобно». Вот он, ключ.
Я — просто удобный человек. С удобной квартирой. С мягкой улыбкой. Пока не начну показывать зубы. А потом я — «стерва» и «непорядочная».
И я уже чувствую, как всё это готовится. Как будто под ногами доски скрипят, а ты знаешь, что под ними вода. Что-то надвигается.
А вечером мама сидит на кухне с чаем и говорит:
— Наташ, слушай, а ты когда ипотеку добьёшь — квартиру на кого перепишешь? Всё ж в семье должно быть. Не чужим же отдавать. Мы с Леной тут подумали…
И вот тут я поняла — всё. Это не намёк. Это уже первая граната, просто чека ещё не вырвана.
Я посмотрела на неё. Молча. Не ответила. Просто встала, взяла кружку, вылила чай в раковину и ушла в ванную. Заперлась. И села на крышку унитаза.
Пульс бился в висках. А в голове только одно:
Они хотят забрать мою квартиру.
Я проснулась от звука — то ли сковородка, то ли крышка упала. Опять на кухне кто-то хозяйничает. Сквозь стену донеслось:
— Лена, а яйца ещё остались? Я не нашла, — голос мамы, сиплый, утренний.
— А спросить нельзя? Это Наташины. Она покупала, — вторит Лена. Но так, лениво, с оттяжкой, как будто ей всё равно. А может, и правда всё равно.
Я лежала, не открывая глаз. Плечо затекло, раскладушка гремела при каждом движении.
Ночь прошла, как и все последние — тревожный, глухой сон, в котором всё время ждёшь, что кто-то войдёт, дёрнет за плечо, скажет: «Подвинься».
Я в своей квартире. На кухне. Сплю между холодильником и раковиной. И молчу.
Пока ещё молчу.
Потом — встала, сварила себе кофе. В термокружке. Потому что чашки были в посудомойке, и доставать их — значит будить маму. А если мама не выспится — весь день будет ходить с видом жертвы концлагеря.
Вышла на балкон. Посмотрела вниз. Двор был пустой. Пластиковая бутылка каталась по асфальту, как судьба по моей жизни — туда-сюда.
Почему я должна сдаваться? Почему опять молчать?
Вдохнула. Вернулась в кухню. Села. Лена уже кормила детей кашей. Мама гладила что-то моим утюгом — на кухне, на табуретке, прямо у окна. Пар шёл в лицо.
— Наташ, а ты не знаешь, где в твоём районе магазины подешевле? — спрашивает Лена, как будто мы с ней туристки в чужом городе.
Я промолчала.
Она добавила:
— Ну, если жить тут, то надо же ориентироваться. А то я всё в свой ездить — дорога, дети устают.
Я подняла на неё глаза.
— А ты разве собираешься тут жить?
— Ну а что? — Лена улыбнулась, но глаза были как стёклышки. Холодные. — Нам тут хорошо. И тебе, надеюсь, тоже.
— Мне? — переспросила я.
— Ну а что? Ты ж не против. У нас вон что творится — трубы гнилые, канализация воняет, в подъезде алкаши. А тут — чисто, уютно. Всё ж семья.
Мама перестала гладить. Затаилась. Слушала.
— Лена, у тебя есть своя квартира, — говорю я, спокойно. — И мама живёт с тобой. А это — моё жильё. Я его выплачиваю.
Она вздохнула. Театрально.
— Наташ, ну ты же знаешь, как всё сложно. Я одна с двумя детьми, Вадим алименты платит, как с барского плеча. Мама старенькая. Мы не просим тебе в наследство всё отдать. Просто… логично ведь. Ты одна. А мы…
— Подожди, — говорю. — Вы «не просите», но уже живёте тут, спите на моей кровати, жрёте мою еду, моим утюгом гладите свои вещи. Вы ничего не спрашивали. Вы просто заселились, как будто я гостиница.
Мама всплеснула руками.
— Наташенька, что ты говоришь… Мы же семья…
— Семья? — я не выдержала и встала. — А где вы были, когда я скиталась по съёмным? Где была эта «семья», когда я на трёх работах пахала? А теперь, когда у меня появилось своё — вы решили, что это общее?
— Не ори на мать! — закричала Лена, встав, опрокидывая стул. — Ты всегда была эгоисткой! Всегда! Всё под себя! Вот и сидишь теперь одна, как крыса в банке!
Я замерла.
Это было не обидно. Это было откровение.
— Так вот вы как меня видите? — тихо сказала я. — Крыса в банке?
Лена повернулась к маме:
— Видишь? Я же говорила — ей никто не нужен. Она никого не любит. Ей бы только своё дерьмо по полкам расставлять.
— А мне что, молча смотреть, как вы захватываете мою жизнь? — уже сорвалась я. — С моим жильём, с моими деньгами, с моим пространством?
— Слушай, если ты такая собственница, могла бы прямо сказать! — кричит Лена. — А то глаза строишь, детей обнимаешь, а внутри злоба!
— Не надо детей сюда приплетать! — гаркнула я. — Они тут вообще ни при чём. Это вы — взрослые! Это вы решили, что я запасной аэродром!
Мама прижала руку к сердцу, как актриса в дешёвом сериале:
— Всё. Давление. Не могу. Зачем ты так? Разве я что-то требую? Я — ради семьи…
— Ты — ради удобства, — говорю. — Вам просто удобно, когда я молчу.
Наступила тишина. Даже дети замерли.
А потом Лена взяла тарелку с кашей и со всей силы швырнула её в раковину. Каша расплескалась, стекала по плитке, как моя усталость — по венам.
— Не хочешь — не надо! Мы сами справимся! Думаешь, ты пуп земли? Да ты просто… обозлённая, одинокая баба! Всё! Мы уходим!
И ушли. На час. В магазин.
А я осталась. Стояла. Дрожали пальцы. Сердце било в висок. И в голове был только один вопрос:
Справлюсь ли я?
Потому что я знала — этот конфликт не закончился. Они ушли не насовсем. Они вернутся.
Им нужно не просто пожить — им нужно поселиться. Навсегда.
Им нужен контроль. Над мной. Над моей жизнью.
И я должна решить — молчать дальше? Или сжечь всё.
Я стояла посреди кухни. Одна.
И вдруг, будто в кино, всё стало чётким. Я увидела: мама, глажащая на табуретке. Лена — хозяйка спальни. Я — в углу.
Я потеряла свою квартиру. Тихо. Без боя. Просто потому что боялась.
Но не сейчас.
Я взяла телефон. Открыла чат с Лерой — соседкой снизу.
— Лер, привет. У тебя есть нормальный мастер по замкам? Хочу замки поменять. Срочно.
Ответ пришёл через минуту:
— Привет. Есть. Завтра к тебе поднимется. Скажешь время.
Я положила телефон. Сделала глубокий вдох. И в первый раз за долгое время сказала себе вслух:
— Всё. Хватит. Я больше не молчу.
Замки он поменял быстро. Молодой такой, вежливый, в куртке с надписью «СЕРВИС». Пахло табаком и железом. Работал молча, только спросил:
— Вам кодовый ставить или ключ?
— Ключ, — ответила я. — Простой. Надёжный.
Он кивнул.
Через сорок минут всё было готово. Старые замки, с поскрипывающим язычком и затёртой личинкой, лежали в пакете. Как трофеи.
Я вышла на лестничную площадку, посмотрела на дверь. Новая накладка поблёскивала на солнце. Чисто. Тихо. И ни у кого, кроме меня, больше не было доступа.
Я впервые за долгое время сделала себе нормальный обед. Без того, чтобы кто-то крутился под ногами, просил «ложку попробовать» или «где соль».
Тарелки — мои. Стол — мой. Телевизор молчал. И эта тишина не резала, а укутывала.
Да, одной. Но спокойно. Ни шагов, ни упрёков, ни «а у нас принято так».
Они вернулись вечером. В семь.
Громко. Как врываются хозяева.
— Наташ, чё с дверью?! — крикнула Лена, хлопая по замку.
— Ага, дверь не открывается! — мама визжала как чайник, который никто не снимает с плиты. — Ты чё, с ума сошла?! Это что такое?!
Я подошла. Открыла.
Они стояли в коридоре с пакетами, детьми, лицами перекошенными от злости.
— Мы сегодня не возвращаемся, — спокойно сказала я. — Соберите вещи. Завтра днём. До шести. Я вас пущу. Один раз. Всё.
— Это что, шутка такая?! — Лена уже закипала. — Ты офигела?! Это же ОБЩАЯ квартира!
— Нет. Не общая. Моя. И ты это знаешь. Ни одного документа у вас нет. Всё на мне. И платить — мне. А вы — гости. Были.
— Я в суд подам! — визжит мама. — Я тут жила! У меня вещи! У меня ПРАВА!
Я молча смотрела.
Больше никаких оправданий. Ни одной попытки объясниться. Никакой вины.
— У тебя права на пенсию, мама. А не на чужое жильё.
Лена металась. Она не ожидала. Ей казалось, я сдамся. Опять. Проглочу. А я больше не глотала.
— У тебя всё хорошо, да? Ты так жить будешь? ОДНА?! — истерила она. — Ну и живи! Сдохнешь на своей кухне, никому не нужная!
— Лучше на своей кухне, чем под чужими ногами, — сказала я и захлопнула дверь.
Они стучали. Долго. Орали. Соседи открывали двери, смотрели. А я включила чайник.
Телевизор — громче. Пусть слышат.
Пусть привыкают.
Я им больше — не дом. Не гостиница. Не мать-заменитель.
На следующий день я открыла дверь в два часа.
Сумки, пакеты, одеяла. Они тащили это, не глядя на меня. Молча. Только мама шептала что-то детям.
Я не слушала.
На пороге Лена обернулась:
— Ты пожалеешь. В старости. Никто к тебе не придёт.
Я ответила тихо:
— Если кто-то приходит только за тем, чтобы забрать — пусть не приходит вовсе.
И закрыла дверь.
Вечером я легла в кровать. В свою. Большую, чистую, пахнущую свежим бельём.
Телефон молчал.
Сердце — тоже.
Было не больно. Не страшно. Было как-то… ровно. Как будто я наконец-то на своём месте.
Без чужих голосов. Без вины.
Я снова себе нравилась.
А теперь — тишина. И пусть так будет дальше.
