Кухня была узкая, как коридор в поликлинике, и такая же душная. Электрочайник шумел, будто собирался в космос, за окном кто-то сверлил — третий день подряд. Маша стояла у плиты в растянутой майке и поджаривала яичницу на старой сковороде, у которой облезла ручка и шатается дно. Она мечтала выбросить её лет пять как, но всё руки не доходили. Или, если честно, деньги.
Олег зевал на табуретке, ковырялся в телефоне. С утра у него был кислый вид, как у человека, которого в воскресенье выдернули на субботник. Хотя было среда.
— Опять сгорела, — Маша склонилась над сковородкой и фыркнула, тыкая вилкой в чёрные края яиц. — Эта плита — как твоя мать. Пока не выругаешься, не работает.
— Ну ты сравнила, — хмыкнул Олег, не отрываясь от экрана. — Мать — это мать. Плита — это плита. У матери хотя бы свои тараканы. А у этой даже души нет.
Маша промолчала. Слова про «душу» как-то особенно задели. Не то чтобы она обижалась на Ольгу Петровну — у неё на это уже не хватало нервов — но всё-таки жить под её пристальным взглядом, даже на расстоянии, было тяжело. Как будто в квартире висел невидимый портрет свекрови, и он всё время следил, оценивая, осуждая.
За последние три месяца Ольга Петровна звонила чаще, чем за весь первый год их брака. Причём не просто так — с расспросами, намёками, пассивной агрессией.
— Вы всё ещё снимаете? А что, копить не получается? — говорила она сладким, как прокисший компот, голосом. — Ну, ничего. Главное, чтобы вместе. Хотя, конечно, снимать — это не жить. Это так, временное. А жизнь — она в своём, когда углы свои, стены свои…
Маша стискивала зубы, улыбалась в трубку и кивала, хотя свекровь этого не видела.
Олег слушал разговоры молча. Потом говорил:
— Да ладно тебе, она же из лучших побуждений.
А Маша думала: интересно, есть ли побуждения без зубов? Потому что у Ольги Петровны были именно такие — цепкие, как у бульдога, что вцепился и не отпускает.
После завтрака Олег ушёл на работу, хлопнув дверью. Не потому что злился — просто у них дверь такая: старая, как и всё в этом доме. Хлопает по инерции. А у Маши остался день. Её график был сменный: два через два. Сегодня — выходной.
Она прибралась на кухне, бросила в стирку полотенце, поставила чайник снова — потому что первый чай был разбавлен мыслями, а не вкусом. В квартире было тихо, если не считать соседского дрели и шума машины во дворе.
На холодильнике висел список:
-
Крупа
-
Корм для Рыжика
-
Молоко
-
Пакеты для мусора
Она вздохнула и пошла за авоськой. Магазин был через дорогу, небольшой — «Пятёрочка», где кассиры уже узнавали её по голосу.
Там, между прилавками с просроченным печеньем и пластиковыми контейнерами, она увидела Нину — соседку из второго подъезда. Та сразу подскочила:
— Маш, привет. Слушай, я твою свекровь вчера в аптеке видела. С кем-то спорила. Вроде про то, что сыну невестка не подходит.
— Какая новость, — буркнула Маша, перебирая яблоки. — Это она всем рассказывает. Даже когда в поликлинике давление меряет.
— Ну ты держись, — Нина улыбнулась криво. — У неё хватка… Психологическая. Прямо как у моей бывшей свекрови. Только та хотя бы молчала. Эта говорит — и на совесть давит.
Маша не ответила. Взяла молоко, побрела к кассе. Пока стояла в очереди, думала: может, пора всё-таки сказать Олегу? Про квартиру. Про дядю. Про то, что у них теперь есть угол. Свой.
Но не могла. Что-то внутри сжималось. Как будто, если скажет — всё испортится. Он обрадуется, позвонит матери. Та приедет. Начнёт советы давать, убирать, ставить кресло в угол, «как у нас было», и тогда прощай, свобода. Тогда это будет не их дом, а филиал чужой воли.
Вечером Олег вернулся уставший. Сел в кресло, которое скрипело, как старый профессор. Маша поднесла ему чай.
— Всё нормально? — спросила она.
— Да как сказать, — он зевнул. — Этот Валера опять опоздал на смену. Шеф орёт, как будто мы в детском саду. Потом маршрутку полчаса ждал. А ещё мать сегодня звонила. Опять про жильё.
Маша прикусила губу.
— А ты ей что?
— Ну а что скажешь? Говорю, живём пока. Она опять начала — «вы молодые, вам нужно своё, Маша ничего не делает, на шее сидит». Я сказал, что ты работаешь, как лошадь. Но она как в стену.
— Она права, — тихо сказала Маша, подливая себе чай. — Нам нужно своё.
— Ты чего? — Олег посмотрел на неё с удивлением. — Это ты сейчас с ней согласилась?
Маша посмотрела в окно. Там светилось чужое окно на четвёртом этаже. Кто-то резал салат. Она вдруг почувствовала себя гостьей в этой жизни. Как будто ей дали временный пропуск, и он вот-вот закончится.
— Ничего, — выдохнула она. — Просто устала. Просто подумала.
Он встал, подошёл, приобнял.
— Ты у меня крепкая. Мы справимся.
— Конечно, — кивнула она, не глядя.
Но внутри уже клокотало. Как чайник на старой плите — тот, что греется медленно, но если перегреть — может сорвать крышку.
Через день, в субботу, к ним без предупреждения пришла Ольга Петровна.
— Я тут мимо шла, — сказала она, снимая перчатки и не глядя, что «мимо» — это десять остановок и пересадка на автобусе.
— Мы не звали, — сказал Олег с натянутой улыбкой, но мать уже сидела на табурете и вытаскивала из сумки пирог.
— Не угощение — а так, перекусить. А то вы тут, видно, на дошираке живёте.
Маша повернулась к мойке. Её лицо не дрогнуло, но пальцы сжали стакан. Она мечтала, чтобы он лопнул в руках. Или хотя бы зазвенел, как в кино.
— Я хотела поговорить, — начала Ольга Петровна, сложив руки на коленях. — По душам.
— Мы слушаем, — сухо сказал Олег.
— Сынок, ты мне не чужой. Маша, ты… ну, тоже не враг. Просто я смотрю — вы всё как в подвешенном состоянии. Снимаете, копите, работаете. А зачем, если можно жить проще?
— Проще? — Маша обернулась. — Это как?
— Ну, допустим, у меня в доме есть комната. Там ремонт. Там уютно. Можно было бы переехать. Потом, глядишь, приватизировать. Всё лучше, чем платить чужим.
— Ты предлагаешь нам жить с тобой? — переспросил Олег.
— Ну а что? Я же не чужая. А и потом — у меня внуков нет, да и скучно. А так — семья рядом.
Маша в этот момент стояла, словно перед прыжком в пропасть. Она даже не сразу поняла, что улыбается. Странно, когда человек улыбается, хотя хочет закричать.
— Спасибо, Ольга Петровна, — сказала она с этой улыбкой. — Но мы справимся. Сами.
Свекровь смотрела на неё долго. Потом встала.
— Как знаете. Я просто предложила. А то, знаете, потом люди жалеют, когда поздно.
Она ушла, оставив на столе пирог.
Олег молчал. Маша вытерла руки о полотенце и села напротив.
— Ты слышал?
— Слышал.
— Ты что думаешь?
Он пожал плечами.
— Она по-своему права. Мы и правда топчемся на месте. А так хоть жильё своё.
— Это не своё, Олег. Это клетка. Мягкая, с пирогом. Но клетка.
Он вздохнул.
— Не начинай.
Она встала. Подошла к окну. Дождь только начинался — капли ползли по стеклу, как нерешительные мысли.
В этот момент она поняла: всё, назад пути нет. Или они будут жить так — под надзором, под пирогами и упрёками. Или… нужно что-то менять.
А пока — молчать. Ждать. И слушать, как на кухне снова закипает чайник.
Крышка уже дрожала.
Это случилось в субботу. В ту самую, когда в доме отключили горячую воду, а за окном было серо, липко и глухо, как в мусоропроводе.
Маша мыла голову над раковиной, согнувшись, как усталая кошка. Олег сидел на кухне, листал ленту и что-то жевал — вроде бы хлеб с маслом, но скорее это был звук жевания, чем сам продукт.
— Сколько можно? — буркнул он, глядя на экран. — Мать уже третий раз пишет, когда мы наконец к ней поедем. У неё юбилей, между прочим.
— У неё каждый месяц что-то. То юбилей, то день памяти кота, которого сбила маршрутка в девяносто восьмом, — отозвалась Маша из ванной, не выпрямляясь.
— Я, между прочим, на её день рождения хочу поехать. С тобой. Как семья.
Маша вытерлась полотенцем, зашла в кухню, волосы растрёпанные, лицо усталое.
— Я — не твоя мать. Я не делаю вид. Если не хочу — не поеду.
— Почему? — Олег поднял взгляд. — Потому что тебе с ней не по пути? Или потому что у тебя от неё аллергия?
— Потому что я не хочу, чтобы меня в третий раз за вечер назвали «слишком умной», «слишком холодной» и «слишком мало благодарной». Мне достаточно.
Он поджал губы, как ребёнок, которого застали с разбитым телефоном.
— Ты вечно ищешь повод, чтобы не общаться. Она тебе что плохого сделала?
Маша резко поставила чашку в раковину.
— Ты серьёзно? Она вчера снова спрашивала, на кого оформлен счёт в Сбербанке. Это нормально?
Олег встал.
— Она волнуется! Думает, что ты крутишь за моей спиной. Всё копишь, копишь… А потом — опа, и сюрприз!
Маша засмеялась резко, с горечью.
— Ага. Сюрприз. Квартира падает с неба, оформляется на кого угодно, только не на мужа. Ужас какой.
Он подошёл ближе.
— То есть, у тебя есть что скрывать?
Она замерла. Глаза в глаза.
— Ты только что это сказал? Повтори.
— Ты не говоришь мне всё. Я это чувствую. Ты стала закрытая. Холодная. Ты как будто отгораживаешься.
— Потому что ты… с ней, Олег. Ты между. Всё время между мной и ней. Словно переводчик, которого никто не просил.
Он вскинул руки.
— Отлично. Я просто хотел сохранить мир. А ты вечно копаешься в грязи.
— Это не грязь. Это моя жизнь, в которую она лезет. Каждый день. Под видом заботы. Под видом пирогов. А ты ей поддакиваешь, будто она святее всех!
Олег побагровел.
— Ты не имеешь права так говорить про мою мать.
— А она имеет право про меня?
Он резко шагнул вперёд. Рука дёрнулась. Слишком быстро. И слишком близко.
Маша инстинктивно отшатнулась, плечом задела сушилку. Посуда с грохотом посыпалась вниз. Стакан треснул и, как в кино, не разбился — а закатился под шкаф.
Олег схватился за голову:
— Блин. Я не хотел. Просто… ты выводишь.
— Я вывожу?
Она стояла, дыша часто, в глазах слёзы. Не от боли — от ужаса. От осознания.
— Ты же раньше не был таким.
— Ты тоже, — бросил он.
И вот тогда, как будто по сигналу, зазвонил домофон. Звонко. Нагло. В середине этой сцены, словно режиссёр сказал: вводим нового персонажа.
Олег пошёл к домофону, нажал кнопку.
— Кто?
— Это я. Мама. Я поднимаюсь.
Маша замерла.
— Ты её позвал?
— Я ей вчера сказал, что зайдём. Она решила, видимо, сама.
— ТЫ ПОЗВАЛ ЕЁ В ЭТОТ МОМЕНТ? — голос Маши взвился.
— Я не думал, что мы будем орать! — выкрикнул Олег.
— А ты вообще когда-нибудь думаешь?!
Дверь хлопнула. На пороге стояла Ольга Петровна. В пальто, будто уехала на дачу и забыла снять. Волосы собраны в аккуратный пучок. Губы напряжённые.
— Ой, а что у вас тут… буря?
— Заходи, мам, — устало сказал Олег.
Маша повернулась к ней спиной и пошла в спальню. Не хлопнула дверью. Просто закрылась. Молчание — громче крика.
Через пять минут Ольга Петровна уже сидела на кухне, ковыряла булочку, глядела на сына.
— Ну и что у вас?
— Всё нормально, — тихо сказал он.
— Это Маша опять? — голос снисходительный, как у врача к буйному пациенту. — Она не в порядке. Я тебе сразу говорила: холодная. Умная — да, но сердце… камень.
Олег промолчал.
— Я вот подумала, — продолжила она, — может, тебе пока пожить у меня? Передохнёшь. Всё обдумаешь. Там комната готова. Чисто, спокойно. Без истерик.
— Мам, не начинай.
— Ты же не слепой. У неё что-то есть. Секреты. Деньги. Я чувствую. Может, квартира? Может, завещание? Всё на ней замкнуто. А ты — как приложение.
Он поднялся. Шагнул к окну. Внизу кто-то гонял голубей. Всё как всегда.
— Я не знаю. Мне просто… тяжело.
— Вот и всё. Поживи у меня. Спокойно. Без этого напряжения.
В этот момент дверь спальни распахнулась. Маша стояла на пороге. В руке — телефон.
— Вы закончили?
Ольга Петровна вздрогнула.
— Ой. Не знала, что ты подслушиваешь.
— А вы не знали, что в моей квартире слышно всё?
— Это твоя квартира?
Маша подошла ближе. Глаза в упор.
— Нет. Это арендованная. Но ты же любишь контролировать. Так вот — я тебе скажу: у тебя не получится.
Ольга Петровна встала.
— Да ты просто неблагодарная. Я ради вас всё. Я пироги, я советы. А ты…
Маша шагнула вперёд.
— Не смей. Ни ты, ни твой сын — никто из вас не имеет права ставить меня под микроскоп.
Олег обернулся.
— Ты перегибаешь.
— Перегибаю? — Маша подошла к нему, прямо в лицо. — А ты? Ты что делал последние полгода? Ты меня слушал? Ты рядом был? Или ты всё время в роли адвоката матери?
Он смотрел, молчал.
— А знаешь что, Олег? — сказала она вдруг тихо. — А ведь у меня и правда есть квартира.
Ольга Петровна вскинула голову.
— Что?
— Квартира. От дяди. Он умер. Оставил мне. Я оформила не на себя, а на папу. Чтобы… ну, чтоб вы не дорвались.
— Ты врёшь, — прошипела Ольга Петровна.
— Проверяйте. Госуслуги вам в помощь.
Тишина стала такой густой, что можно было кусать.
Олег сел.
— Ты скрывала?
— Да. Потому что не доверяла. И как оказалось — не зря.
Ольга Петровна схватила сумку.
— Всё ясно. Ты — манипуляторша. Ты специально! А я ещё пирог пекла!
— Оставь. Нам и без пирога тошно, — Маша отвернулась.
Свекровь хлопнула дверью. За ней — звенящая пауза. Потом шаги Олега. Он остановился у Маши.
— Ты хочешь войны?
— Нет. Я хочу — себя.
— Ты знаешь, что я уйду?
— Да.
Он смотрел. Впервые — без злости. Просто… как на чужого.
— Тогда я соберу вещи.
— Собери.
И он ушёл в комнату.
Через двадцать минут дверь закрылась. Без слов. Без крика.
Только потом Маша увидела — на руке, где она ударилась о сушилку, ссадина. Кровь уже подсохла, но щипало.
И это было правильно. Потому что теперь всё было по-настоящему.
Он ушёл. Без истерик, без прощаний, без «я подумаю». Просто взял сумку, хлопнул дверью и растворился в лестничной клетке.
Маша стояла посреди квартиры, в руках — кружка с остывшим чаем, и чувствовала: тишина — как вакуум. Она не рыдала. Не звонила подруге. Не строчила в мессенджерах жалобы. Просто смотрела на пустой коридор и дышала.
На третий день пришла СМС от Олега:
«Я пока у мамы. Надо всё обдумать. Давай без истерик».
Она не ответила. Только выключила звук.
Без истерик? Это он всерьёз? После того, как вся её жизнь была вывернута, как пакет с грязным бельём?
Следующей утром — повестка от нотариуса.
Мать Олега подала заявление: якобы квартира, о которой Маша упоминала, приобретена в браке и подлежит разделу. Она писала от имени сына, но стиль… узнаваемый. Эти формулировки, эти «в интересах семьи» и «опасность сокрытия имущества» — всё в духе Ольги Петровны.
Какой же всё-таки у неё язык — змеиный, но юридически грамотный.
Маша села за ноутбук. Нашла сканы, документы, выписку из Росреестра. Всё оформлено на отца. Чисто. Без зацепок.
Открыла почту. Написала:
Олег,
квартира принадлежит моему отцу. Ни к тебе, ни ко мне юридически она отношения не имеет.
Пожалуйста, остановите этот цирк.
Если будет нужно — встретимся в суде.Маша
Отправила. И выключила ноутбук.
Через неделю она встретила его в магазине. Стоял у полки с шампунем. В руках — корзина с макаронами и печеньем. Похудел. Обрит неровно. Вид — потерянный.
Он первым заметил её.
— Маш…
— Олег.
Они молчали. Покупатели ходили мимо, как мимо памятников — с кратким вниманием и равнодушием.
— Ты правда думаешь, что мы… всё? — наконец выдохнул он.
Она посмотрела прямо в глаза.
— Мы были всё. Пока ты не стал продолжением своей мамы.
— Я просто хотел разобраться…
— Ты хотел контролировать. Через неё. Ты с ней легче. Её пироги, её советы, её ругань — это твоя зона комфорта. А я — не пирог, Олег. И не удобная.
Он хотел что-то сказать, но не смог. Кивнул.
Она ушла, не оглядываясь.
Через месяц она уже жила в новой квартире. Отец помог с переездом. Молча. Только спросил:
— Ты уверена?
— Да.
Она купила диван. Жёсткий. Новый. Самый первый в её жизни — свой. Повесила шторы — простые, серые, без цветов. Цветы — это от Ольги Петровны. А у Маши теперь — минимализм и свобода.
Вечером зазвонил звонок. Она не ждала никого.
Открыла — и застыла.
На пороге стояла Ольга Петровна. В платке. Без макияжа. В руках — стопка бумаг.
— Я пришла договориться, — сказала она ровно. — Мы всё обсудим. По-человечески.
— Мы?
— Я. Ты. Без Олега. Я его убеждала, что он дурак. А он… ты же знаешь.
Маша держала дверь.
— Нет, Ольга Петровна.
— Что — нет?
— Я не хочу обсуждать. Ни с вами. Ни с ним. Уходите.
— Девочка, ты не понимаешь. Это не по-взрослому. Надо разговаривать. Надо искать компромисс. Я мать! Я…
— Вы — гость. На чужом пороге. Без приглашения.
— Ты эгоистка!
— А вы — привычны вторгаться.
Она закрыла дверь. Медленно. Без хлопка.
Прислонилась спиной к ней. Села на пол.
Слёз не было.
Была только тишина.
И ощущение: впервые — никто не врывается, не контролирует, не указывает.
Только она.
Свобода.
На полу у порога лежал чей-то волос. Рыжий. Наверное, её.
Она подняла его. Посмотрела.
Улыбнулась.
— А я даже не знала, что у меня теперь такой цвет…
