Квартира досталась им случайно, как оно, собственно, и бывает чаще всего. Не потому что заслужили — а потому что у кого-то другого сердце остановилось.
Марине — от тёти Гали, которой она даже не писала последние два года. А ведь раньше та шлёпала ей письма с открытками, в которых был и привет, и сто рублей на мороженое. Да и вообще, Галя была странная — ходила в парикмахерскую раз в неделю и считала, что любовников должно быть три: один для души, один — чтоб таскал сумки, и один «чисто для здоровья». На пенсии она жила ярче, чем некоторые в тридцать.
Но вот теперь тёти не стало, и однушка на втором этаже хрущёвки, где всё по старинке — даже ковёр на стене — внезапно стала собственностью Марины. В двадцать девять лет — своя жилплощадь. Чудо.
Игорь воспринял новость с энтузиазмом, каким обычно реагируют дети на шоколадку.
— Ну что, будем съезжаться? — сказал он, обнимая Марину сзади и целуя в затылок.
— Ну да, как-то глупо снимать, когда можно не снимать, — отозвалась она, прикидывая, где будет их кровать, а где — её зеркало, которое Игорь уже трижды называл «порталом в ад».
Проблема возникла через неделю. А точнее — в дверях. С чемоданом в руке и телефоном на громкой связи стояла мать Игоря, Лидия Алексеевна.
— Зайка, ты же сказал, что тут две комнаты… — голос её был капельку обижен и килограмм на двадцать с уксусом.
— Мам, да ты не так поняла. Это однушка. Тут мы с Мариной.
— Ну а мне-то куда, Игорь? Я с дачи съехала. У меня давление, сама знаешь, в городе врачи… да и внуков нянчить потом всё равно мне.
Внуков? — чуть не захлебнулась кофе Марина. — Каких ещё внуков?
Марина думала, что её глаз дёргается из-за усталости, но, видимо, это был предвестник.
Через два дня Лидия Алексеевна уже мыла подоконники и бубнила про «духовность, которую ковры приносят в интерьер». Марина выдохнула. Игорь — молчал. Как и всегда.
— Ты мне скажи, она вообще планирует уходить? — Марина закрыла за собой дверь на кухню и включила чайник. Голос у неё был сухой, как речка в августе.
— Мам? Ну, ты же видела, у неё давление.
— У неё давление на мозги, Игорь! На мои!
Он сел на табурет и провёл ладонью по лицу. Уставший был. Такой, будто и сам не рад, но собака, прирученная к чужой руке.
— Она не навсегда. Пока временно.
— Угу. Как Советская власть.
Он усмехнулся, но криво. Улыбка даже не добралась до глаз.
Они жили втроём, как в плохом сериале: у каждого — своё лицо, свои претензии, и общий туалет.
Лидия Алексеевна вставала в 6:00, шла на кухню и начинала громко дышать. Именно дышать — так, будто готовилась к марафону. Через минуту звучал чайник, и ещё через две — неизбежная фраза:
— Марина, дорогая, а у тебя курочка не пригорела?
И вот уже она стоит с ухмылкой у плиты, и в руках — её варёная овсянка, которая по виду напоминала старую бетонную смесь.
— Я не варю курицу в семь утра, — сквозь зубы произносила Марина.
— Ах, я думала, это просто запах твоего нового крема. Ну, знаешь… такой… интересный.
На третий месяц их существования «под одной крышей» у Марины начало дёргаться не только веко, но и моральное равновесие.
Она начала ловить себя на том, что не возвращается домой сразу после работы, а идёт в магазин, где можно просто… не быть рядом. Где никто не дышит ей в спину и не говорит:
— Ты салат опять без майонеза сделала? Ну, не знаю, Игорёк не такое любит…
Игорёк не спорил. Он вообще редко что-то говорил последнее время.
И вот однажды вечером, когда Лидия Алексеевна ушла в аптеку (ибо давление, конечно же), Марина села на подоконник и протянула Игорю кружку чая.
Он взял.
— Я больше так не могу, — сказала она спокойно. — Мне 29, Игорь. Я не готова быть в съёмках твоей семейной мыльной оперы.
— Так это же твоя квартира, — начал он. — Ты можешь ей сказать…
— Я могу. Но не хочу. Я хотела, чтобы ты это сделал.
Он опустил голову. Плечи у него были какие-то детские, не мужские. Не те, за которыми чувствуешь себя в безопасности, а те, которые хочется по привычке прикрыть пледом и сказать «иди, отдохни, малыш, ты устал».
Но устал он не от жизни. А от ответственности.
А потом наступила пятница. День, который теперь Марина вспоминала как премьеру своей независимости.
Она пришла с работы пораньше. Купила виноград, сыр и бутылку вина. Надо же иногда баловать себя.
Открыла дверь. На кухне — Лидия Алексеевна. В халате с павлинами и с телефоном у уха.
— Ну что я тебе скажу, Людочка, живём… нормально. Конечно, тесновато, но зато я рядом. Марина-то у нас девочка хорошая, но хозяйка… ну ты понимаешь.
Марина села на стул и молча смотрела.
Тут вошёл Игорь. И сказал фразу, которая стала финальной точкой:
— Мам, ну ты была права, конечно. Лучше бы мы твою двушку в Лыткарино оставили, чем сюда перлись.
— Простите, что ты сказал?
Он замер, как на квесте, когда понял, что выбрал неправильную дверь.
Лидия Алексеевна сделала паузу и медленно убрала телефон от уха.
— Да брось, Марин, ты же сама всё время жалуешься, что тут тесно…
Марина не ответила сразу. Она встала, подошла к холодильнику, достала вино. Поставила бокал на стол.
Отпила. Глубоко вдохнула.
А потом — громко, почти театрально:
— Значит так, мои дорогие. В этой квартире прописана я. Собственник — я. Квартира — моя. Вы оба — нет. Поэтому собирайте вещи. И на выход.
Лидия Алексеевна ахнула.
— Ты что, нас выгоняешь?!
— Нет. Я просто больше не участвую в этом семейном цирке. Я — не клоун. И не служанка.
— А Игорь? — сипло спросила она.
Марина повернулась к нему. И в глазах её уже не было ни любви, ни жалости. Только усталость. Такая взрослая, серьёзная усталость, которую чувствуют женщины, понявшие, что могут и одни.
— А Игорь пусть сам решит. Мужик он или приложение к маминой аптечке.
Она пошла в комнату, закрыв за собой дверь. Через пятнадцать минут раздался звук застёгивающихся чемоданов. Потом хлопнула входная дверь.
И стало… тихо.
Прошло две недели с тех пор, как из её квартиры вынесли последний чемодан с маминой розовой ночнушкой и рассыпавшимся на дно тюком корвалола.
И за эти две недели Марина впервые научилась ничего не объяснять.
Не нужно было притворяться, что тебе нравится беседа про «жёлтые выделения у соседки Людки», не нужно было улыбаться сквозь зубы, когда в твой шкаф зачем-то перекладывают полотенца «по уму». А главное — не нужно было смотреть на Игоря, который вёл себя так, будто у него в жизни всё хорошо… просто не с тобой.
И в эту самую тишину, комфортную, как пятничная пижама, вдруг позвонил телефон. Звонил Игорь.
Нет, не звонил — всплыл, как старая знакомая неприятность.
Марина посмотрела на экран, как на уведомление о долге за газ. Вроде бы — ничего смертельного, но ощущение, что кто-то нарушил личные границы (да, именно те, о которых мы здесь не говорим, но все их чувствуют).
Она не взяла.
Но он позвонил снова. И ещё раз.
На четвёртый звонок она подняла трубку. Не потому что хотела — а потому что любопытство — зло, которое выдают за терпимость.
— Марин… привет, — голос у него был мягкий. Как будто извинялся заранее.
— Ага. Привет.
— Как ты?
— Прекрасно. Ем бутерброды на кровати, хожу в трусах по всей квартире и не слышу фразы «в доме должен быть мужчина».
Он замолчал. Видимо, перезагружался. У них, у таких, это медленно.
— Я подумал, может… встретимся? Просто поговорить.
— У тебя голос как у таксиста, который «по пути» заворачивает в другую сторону. Точно просто поговорить?
Он вздохнул.
— Просто поговорить, честно.
Марина хотела сказать нет. Хотела быть сильной и независимой, как в мемах про «девушек, которые купили себе сами суши». Но реальность была иной.
Иногда тебе просто нужно посмотреть в глаза прошлому, чтобы убедиться, что оно — действительно прошлое.
Они встретились в кафе неподалёку от дома. Там раньше сидели вместе, ели пиццу и обсуждали, какие будут обои в их будущей спальне.
Сейчас там пахло кофе и немного — горьким сожалением. Или это был пармезан.
— Приятно видеть, что ты хорошо выглядишь, — сказал он, садясь.
— Это потому что я больше не слышу, как кто-то стонет по утрам.
— У неё проблемы с суставами…
— У меня проблемы с терпением.
Он вздохнул. Опять. Вот бы ему по бонусной карте баллы за вздохи давали — уже бы себе ту двушку в Лыткарино отремонтировал.
— Я тогда растерялся. Не хотел выбирать между вами.
— Ну так выбрал никого. Удобно.
Он крутил чашку с капучино, как школьник, которому задали слишком личный вопрос.
— Я ушёл к другу. Пока думаю, где быть дальше.
— А мама?
— Она… обиделась.
— Угу. Не ты первый, не ты последний.
Марина смотрела на него внимательно. На его пальцы — всё те же, с обкусанными ногтями. На его глаза — неуверенные, мечущиеся, как будто искали в ней ту самую старую Марину. Ту, что всё прощала.
Но её больше не было.
Он вдруг поднял глаза:
— А ты меня ещё любишь?
Она сделала глоток воды. Слишком спокойно.
— А ты себя?
— Что?
— Себя ты любишь? Потому что если бы любил, ты бы не жил так, как будто тебя поставили в чужую коробку из-под обуви.
— Я просто… не умею по-другому.
— А я больше не умею быть рядом с тем, кто не умеет. Я не инструктор по жизни, Игорь. Я женщина. Я не хочу учить взрослого мужика, как не просрать свою любовь.
Он кивнул. И в его глазах мелькнуло что-то очень грустное. Такое, как у кота, которого выкинули на улицу, но он всё ещё ждал, что его впустят обратно.
— Если бы всё можно было вернуть…
— То ты бы опять привёл маму. Потому что проблема не в маме. А в тебе.
Он ушёл, а она осталась. Допила свой кофе. И почему-то улыбнулась. Не от счастья — от ясности.
Вот он, конец.
Чистый, понятный, без крика и истерики. Простой как строка в паспорте: «Не состоит в браке».
Прошла неделя. Вечер. Марина вернулась домой, поставила сумку у входа, сняла туфли и включила свет в прихожей.
И вдруг — в сердце щелкнуло. Что-то… не так.
На столе — цветы.
И не просто какие-то. А тюльпаны, те самые, которые она любила, но не покупала себе никогда.
Под вазой — записка. Почерк узнаваемый. Немного неровный. Но точно Игорь.
«Я уехал. Надолго. Думаю, даже навсегда.
Но хотел сказать спасибо.
За то, что научила меня одному:
Тебя можно было потерять —
но себя терять дальше нельзя.»
Марина стояла в тишине.
А потом… заплакала. Не от боли. От облегчения.
Марина мыла посуду.
Спокойно, даже как-то лениво, как будто в этом процессе было больше терапевтического, чем бытового.
Каждое движение — как отрезание прошлого. Каждая капля воды — как смывание старых обид.
Прошло уже почти два месяца с того самого вечера в кафе, где Игорь наконец-то показал своё истинное лицо — усталое, нерешительное, как будто из него выкачали всё, кроме вежливости.
С тех пор он больше не звонил. Не писал.
Тюльпаны она выбросила через два дня — завяли. Символично, конечно. Любовь, что не поливают, — вянет быстро.
Но это был не конец, а переплавка. Марина чувствовала, как внутри появляется нечто новое.
Возможно, это была свобода. Или стержень. Или просто зрелость. Такая, где ты не умоляешь остаться — а спокойно открываешь дверь на выход.
Но в тот вечер… в пятницу, в 18:42, раздался стук.
Такой настойчивый, как будто кто-то пришёл за своим, и уходить не планировал.
Марина вытерла руки о полотенце.
Подошла к двери.
Посмотрела в глазок.
И увидела.
Её.
— Ох ты ж, ёлки… — пробормотала Марина.
— Открывай, я всё слышу! — донёсся голос. Прямой, уверенный, как маршрутка в 6:30 утра.
На пороге стояла Лидия Алексеевна. В новой куртке. С той самой сумкой «Ашан» на колесиках. И лицом, будто она приехала не в гости, а на войну за ресурсы.
— Добрый вечер, — сказала она таким тоном, каким люди обычно говорят «вы арендовали моё парковочное место».
— Вы что, штурмом теперь заходите? — Марина опёрлась о косяк.
— Нам нужно поговорить.
Марина открыла. С неохотой. Не потому что хотела — а потому что чётко знала, кто здесь хозяйка.
Они сидели на кухне. На столе — чай. У Лидии Алексеевны — уже второй бутерброд. Аппетит у неё всегда был хороший. Особенно, когда ела за чужой счёт.
— Ну что ж, — начала она, промокнув губы салфеткой, — я пришла, потому что всё надо разложить по полочкам.
— Вы не в «Икеа», — отрезала Марина. — Тут полочки закончились. Место только для здравого смысла.
— Я не хочу ругаться.
— А я не хочу разговаривать.
— Послушай, девочка. Я женщина взрослая. Я мать. Ты меня не любишь — это понятно.
— Не то чтобы вы дали мне шанс.
— Но ты забрала у моего сына всё.
— Я — что?
— Он уехал. Уехал в Нижний. Снял комнату у каких-то армян. А всё потому, что ты не смогла принять его семью.
Марина захохотала. Нервно, горько.
— А может, он уехал, потому что вы вместо семьи сделали из него приложение к аптечке и список жалоб?
— Я его родила!
— И что? Мне теперь ипотеку брать, потому что вы мать?
Лидия Алексеевна вскинулась:
— Вы обязаны были жить вместе! Так живут все нормальные люди!
— Я не «все». Я не ваша подружка из «Моего двора», где бабки обсуждают, кто кому полы моет.
— Вот вы, молодёжь, неблагодарные. Думаете, если квартира — ваша, то всё теперь можно!
— А вы думаете, если у вас сын, то он — навсегда ваш? Сюрприз: он взрослый. Или хотя бы должен был им быть.
Лидия Алексеевна встала. Подошла ближе. Взяла чашку и поставила в раковину.
Марина смотрела. Почти с интересом.
— Я скажу тебе правду, — голос Лидии стал холодным. — Я никогда тебя не любила. Но терпела. Потому что Игорь тебя выбрал.
— А он выбрал вас. Всё логично.
— Но теперь, — и тут голос дрогнул, — он жалеет. Он говорит, что ты его сломала.
— Нет. Я просто убрала то, что мешало ему стоять прямо. А если он сломался — значит, изначально был кривым.
Тишина.
Лидия Алексеевна отвернулась. Потом вдруг сказала:
— У меня рак.
Марина застыла.
— Третья стадия. Я не прошу жалости. Я просто хочу, чтобы ты знала.
— …
— Игорь не знает. Не говорите ему. Он сломается окончательно.
— Почему вы мне это говорите?
— Потому что я больше не могу всё держать в себе.
— А зачем пришли?
— Потому что… — она отвела взгляд, — потому что даже я понимаю: я всё разрушила. Но гордость — хуже болезни. Она не лечится.
Марина выдохнула. И долго молчала.
А потом сказала:
— Я не пущу вас жить сюда.
— Я не просила.
— Но я скажу Игорю. Он должен знать.
Лидия кивнула.
Вышла.
Тихо. Без комментариев. Без сумки.
Словно оставила всё. Впервые — не навязала, а сбросила.
Прошла неделя.
Игорь появился у двери сам.
— Почему ты мне не сказала? — спросил. Голос был сорванный.
— Потому что ты сам должен был узнать.
Он сел на пол в коридоре.
Глаза — пустые. Как будто всё, что можно было потерять, — потеряно.
— Я всё понял, Марина. Поздно. Но понял. Я хочу быть рядом. Не с мамой. С тобой.
— А теперь послушай меня, — она наклонилась к нему, присела на корточки.
— Ты хороший. Но не для меня. Я тебя простила. Но больше не хочу тебя в своей жизни.
— Даже… если я всё брошу? Всё исправлю?
— Ты уже всё бросил. Когда выбрал не меня.
— А если я изменился?
— Я — тоже.
Она поднялась.
Он остался сидеть. На коврике. Как щенок у двери.
Но это была не сказка, где героиня падает в объятия.
Это была реальность, где она больше не падала никуда. Даже в любовь.
Финал.
Марина закрыла дверь. Сделала чай. И включила музыку. Она не была одинока.
Она была — свободна.
