— Ты не против, если мама немного у нас поживёт?.. — начал Кирилл, почесав шею, будто его застукали без домашки в седьмом классе.
Ольга медленно подняла глаза от кастрюли. Щи варила. Классические, на говядине, потому что Кирилл их любит. Сама с утра кофе наспех хлебнула — и на работу.
— Немного — это сколько? — спросила она ровно, хотя внутри уже чувствовала, как вдоль позвоночника пробежал ледяной мураш.
— Ну, пару недель… — Кирилл уставился в окно, будто там мог найти оправдание.
— Ага. Как в прошлый раз. Когда она «ненадолго» переехала. И через три месяца мы нашли её трусы в сушилке, а мои лифчики — под её постельным бельём в шкафу.
— Ну что ты опять, Оль… Это же моя мать. Она… ну… пожилая женщина.
— Она — газовая смесь из урана, высокомерия и пассивной агрессии. Даже голос у неё такой… фонит. Как у тётки из паспортного стола, у которой вчера украли обед.
— Ну, Оль…
— Кирилл, ты слышал, как она в прошлый раз называла меня в телефонном разговоре со своей соседкой? «Эта твоя — бухгалтерша с лицом, как у кассира на кассе самообслуживания!» — голос Ольги дрогнул, но она сделала вид, что пробует щи.
— Мамка у меня иногда резковата, — пробурчал он, явно надеясь соскользнуть с темы, как ребёнок с лестницы. — Но добрая в душе.
Ольга села на табурет возле плиты. Устала. Работа, отчёты, зарплаты, налоги — всё на ней. Приходит домой — а тут свекровь, которая с утра включает сериал на полную громкость и называет это «проверкой акустики».
— Кирилл. Через неделю у меня отпуск. Первый за два года. Я хочу проснуться без будильника, пойти в СПА, лечь с книжкой, которую ещё в прошлом году подарили. Я хочу тишины. Понимаешь? Тишины. А не утренних криков: «Оля, вы не забыли, что огурцы в рассол надо класть с любовью, а не как попало?!»
— Ну маме тяжело одной, — протянул он, глядя на носок тапка. — Она говорит, боится оставаться в квартире. После отца…
Вот оно — козырь.
И Ольга знала, что он сейчас начнёт играть партию: «Ты же добрая», «ты всё понимаешь», «всего на чуть-чуть».
— Слушай, а давай мы тогда к ней поедем? В деревню. Там свежий воздух, телевизор без кабеля, сорняки размером с собаку. Будем копать картошку и варить компоты. Семейная идиллия.
Кирилл даже поперхнулся.
— Да ну, там же скучно!
— Да? А мне весело, когда я на кухне с ней полтора часа выясняю, надо ли сливать первый бульон.
Молчание.
Она знала, что проигрывает. У Кирилла вечно одно: «А как мама это воспримет?» Даже в ЗАГС он не хотел идти без её благословения, пока Ольга не сказала: «Либо я, либо она тебе даст первую брачную ночь.»
Тогда он выбрал её. Тогда…
Вечером в квартире висело серое облако раздражения. На диване — Кирилл с пивом и новостями. На кухне — Ольга с кастрюлей щей, мыслями и злостью. В голове крутилась одна фраза: «Семья — это когда тебя не спрашивают, а ставят перед фактом».
В десять вечера позвонила Валентина Петровна.
— Олечка, приветик! — раздался голос сладкий, но с горчинкой, как каша с сахаром и чесноком. — Я вот подумала, может, мне действительно у вас побыть недельку-другую? А то тут так одиноко, всё напоминает про батюшку…
Ольга сжала трубку.
— Конечно, Валентина Петровна. Мы ведь семья, правда? — сказала она тоном, каким в фильмах произносят: «А теперь — умри».
— Вот и умничка. Завтра утром приеду, Кирилл уже согласовал. Я с утра в восемь — как раз пока вы спите, спокойно устроюсь.
— Ага. Отличный план. — Ольга отключила звонок.
Повернулась к Кириллу.
— Ну что ж. Я, конечно, бухгалтер. Но давай посчитаем, сколько дней я выдержу под одной крышей с женщиной, которая заявила, что мои щи «сильно на любителя».
— Оль, ну не начинай…
— Не начинаю, Кирилл. Я — заканчиваю.
Она легла в спальне, отвернувшись к стене. Спать не хотелось.
Слушала, как муж тихо ходит по комнате, гремит зубной щёткой. Как смотрит на неё, но не решается заговорить.
А что говорить? Всё уже решено. Без неё.
Наутро её разбудил звук чемодана в прихожей.
— Олечка, привет, родная! — воскликнула Валентина Петровна, театрально раскинув руки. — Как же вы тут без меня жили? Пыльно у вас. И цветы не политы. Кирилл, поставь мои сумки у окна, свет нужен, а то моя фиалка чахнет…
Ольга вышла из спальни в халате, с мрачным лицом.
— Добро пожаловать, Валентина Петровна, — тихо сказала она. — Только давайте сразу: мою часть квартиры я буду сдавать. А себя — в отпуск. Без огурцов. Без щей. Без вас.
— Ты что такое говоришь?! — ахнула свекровь.
Кирилл побледнел.
— Оль, ты же шутишь?..
— Нет, Кирилл. Я же бухгалтер. Я просто вывожу остаток. Себя — из вашей жизни.
Ольга уехала на третий день. Не с хлопаньем дверей и битьём посуды, как в сериалах, и даже без театрального броска кольца в чашку чая. Просто сложила вещи в чемодан, глубоко вдохнула, выдохнула — и вышла. Молча, по-английски, как человек, которому уже не осталось сил даже на финальный скандал.
Кирилл не удерживал. Стоял на балконе, делал вид, что курит — хотя бросил год назад. Наверное, думал: «Остынет, вернётся. Ну, вечером. Ну, завтра. Куда она денется-то?»
А она пошла. До гостиницы на окраине. Там пахло сыростью, чужими духами и старой мебелью, но не пахло Валентиной Петровной.
— На сутки или больше? — спросила хмурая администраторша, глядя на Ольгу так же безучастно, как кассир на пачку молока.
— Сутки. Дальше — посмотрим, как у меня с нервами, — устало ответила Ольга.
В номере было окно на гаражи и тополя. Не Рим, конечно, но и не гостиная, где каждое утро её встречал голос:
— Олечка, я шторки перестирала, а вы и не знали, что их с колец снимать надо!
Сняла бы она с петель, да не шторки…
На четвёртый день позвонил Кирилл.
— Ты где? — в голосе обида вперемежку с тревогой. — Мама волнуется. Я, между прочим, тоже.
— Как трогательно. А я, между прочим, багет с плесенью ем и кофе из пластика пью.
— Ты в командировке?
— В изгнании. Добровольном.
— Ну чего ты так?
— Так — это когда твоя мать спрашивает, сколько я зарабатываю, и говорит, что на эти деньги даже кошку не прокормишь. Вот это — перегиб.
— Она же старая…
— Нет, Кирилл. Она взрослая. А я — не её сиделка. Я жена. Была.
— Ты не серьёзно?
— Я молчу, чтобы не сказать что-нибудь очень серьёзное. Пока. — и отключила.
Потом пошли сообщения. Сначала от него. Потом от свекрови. Потом от Паши — соседа и поставщика новостей двора.
Паша: «Оль, ты что, реально ушла? Кирилл как привидение ходит. Даже пиво не берёт. Это тревожно.»
Ольга: «Видимо, теперь запои с мамой.»
Паша: «Ты, конечно, не идеал, но по сравнению с ней — золото.»
Ольга: «Спасибо, Паша. Но можно я теперь буду просто свободной?»
Паша: «Развод подавать собралась? Кирилл говорит, ты на эмоциях.»
— Пусть он подаст, — пробормотала Ольга, вытирая лицо полотенцем. — Хоть раз в жизни пусть примет решение.
Через неделю она сняла однушку. Унылую, без балкона, но со свободой и тишиной. И без тапок Валентины Петровны в прихожей.
Хозяйка квартиры — женщина лет сорока пяти, с лёгким помешательством на чистоте — встретила её словами:
— Только без мужчин. Мне тут одна жила, так через день какой-то фрик приезжал, с надписью на лбу: «Здесь живёт зверь».
— Мне бы, чтобы вообще никто не приезжал. Ни зверь, ни свекровь.
— Развелись?
— Почти. Пока — в голове.
— И правильно. Сейчас мужики — как чугунные ванны: на фото красивые, а в жизни тяжёлые и ржавые.
Ольга рассмеялась впервые за неделю.
Через две недели Кирилл всё-таки пришёл. Без звонка, без цветов. Постучал, вошёл, сел у двери. Как чужой.
— Я не знал, что всё так плохо, — сказал он.
— Потому что не слушал.
— Я просто хотел быть хорошим сыном…
— А стал никаким мужем.
Тишина. Из-за стены доносилось что-то непонятное — то ли пылесос, то ли страсть.
— Я скучаю, — тихо сказал он.
— А я — нет. Страшно не то, что я ушла. А то, что мне стало легко. Как будто я всю жизнь жила на подоконнике, а потом сама себе разрешила спрыгнуть.
— Но мы же были счастливы…
— Пока ты не решил, что мама важнее. Она стареет? А я? Я что, молодею? У меня тоже дни идут. А я всё слушаю лекции про постельное бельё и варю для вашей семьи щи, чтобы у вас дома было «как при царе Горохе». А ты — молчишь.
— Я хочу развестись, Кирилл. Официально.
Он вздохнул, кивнул.
— Можно я хоть иногда буду звонить?
— Только без жалоб на маму. Я не психолог. Я бухгалтер.
Она улыбнулась — тихо, устало, но по-настоящему.
Он ушёл. Она осталась. В квартире, где пахло чужим порошком и свободой.
Впервые за долгое время — сама с собой. И это было не страшно. Это было правильно.
В ЗАГС она пришла на час раньше. Сидела, делала вид, что читает в телефоне, а сама просто смотрела в никуда. Всё-таки семь лет брака не выбросишь, как сломанный чайник.
Рядом плюхнулся парень лет тридцати в мятой куртке.
— Развод?
— Развод.
— А я думал, только мне не повезло. А тут ты. Красивая, грустная. Как на похоронах кота.
— Это не похороны. Это реанимация. Я себе жизнь спасаю.
— Ого. Запишу. Я — Гоша.
— Ольга. Познакомились на выходе из отношений.
— Или на входе в новые?
— Не сегодня, Гоша. У меня торжественная церемония освобождения.
Он улыбнулся и ушёл.
— Удачи, Ольга. Не в разводе — в жизни.
Кирилл появился в самую последнюю минуту. Один. Волосы торчком, глаза налиты красным — видно, не выдержал, пил. Впрочем, теперь это было уже неважно.
— Я застрял в пробке, — сказал он, тяжело переводя дыхание. — Но это, наверное, неважно.
— Всё, что ты сейчас говоришь, Кирилл, уже не имеет значения, — тихо ответила Ольга.
— У меня есть что сказать. Но поздно, да?
— Поздно — это не когда опоздал в ЗАГС. Поздно — это когда человек перестал ждать. Когда перестал верить. А я устала. И не верю.
Он опустил глаза, промолчал. И, пожалуй, это было самым разумным из того, что он сделал за последнее время.
Через час всё закончилось. Подписи поставлены, паспорта возвращены, круг замкнулся. Кирилл вышел первым, а Ольга осталась — выдохнуть. Открыла окно, вдохнула прохладный воздух. И подумала: «Всё. Теперь можно жить заново. Без обязательств, без вечных претензий, без «а мама говорит…»»
Но стоило ей переступить порог, как телефон завибрировал. Кирилл.
— Что? — устало бросила она в трубку.
— Нам нужно поговорить. О квартире.
— Какой ещё квартире?
— Нашей. Ну… твоей. Ну… формально твоей.
— Кирилл, говори прямо, я устала.
— Мама подала иск. Хочет признать квартиру совместно нажитым имуществом.
— Ты издеваешься?
— Нет. Она говорит, что «жила в ней семь лет и имеет право». Я не знал. Честно.
Ольга молчала. Потом хмыкнула и засмеялась — холодно, зло, так смеются только люди, у которых лопнула внутренняя пружина.
— Передай своей маме, что я продам эту квартиру. Куплю себе что-то подальше. И в новую её даже в тапках не пущу.
— Ты не можешь просто так продать… Я ведь тоже там жил!
— Жил. С мамой. Вот и делите её тапки между собой. Квартира — моя.
— Оля… ты ведь не такая.
— Уже такая. Я теперь без иллюзий. И без терпения к людям, которые путают любовь с манипуляцией.
Она отключила.
Юрист оказался молодой, нагловатый.
— Подают иск? Отлично. Пусть докажет, что имела право. Квартира куплена до брака, оформлена на вас. Поживала — на птичьих правах. Даже договор аренды не оформила. Мы её вынесем, как старый комод.
— Мне бы без веселья, — устало заметила Ольга.
— Тогда вам в монастырь, — усмехнулся он. — Но и там, говорят, всё непросто.
Суд состоялся через месяц. Валентина Петровна явилась с пухлой папкой и лицом, будто её ограбили на вокзале. Говорила высоким, дрожащим голосом, с паузами, словно читала трагедию.
— Я внуков нянчила!
— У нас нет детей, — спокойно ответила Ольга.
— Я ей полы мыла!
— И при этом обвиняли, что я их плохо натираю. Хотите — покажу переписку.
— Я же ей как мать!
— Как мачеха. Из сказки.
Судья выслушал всё это с каменным лицом и объявил: квартира остаётся за Ольгой Николаевной. Оснований для иска нет.
Валентина Петровна уставилась на сына, как на предателя Родины.
— Ты что, даже не вступился?!
Кирилл встал и вышел, не сказав ни слова.
Ольга задержалась.
— Знаете, что самое страшное, Валентина Петровна? — тихо произнесла она.
— Что ты бездушная!
— Нет. Что вы воспитали сына, который не способен сказать «нет» даже тогда, когда мать рушит его семью.
И ушла.
Прошло три месяца. Ольга переехала в маленькую, но светлую квартиру. Здесь не было ни одного воспоминания, ни одной вещи, связанной с прошлым. Белые стены, немного мебели и — тишина.
На кухне сидел Гоша, ковырял вилкой салат.
— Вот скажи, почему женщины решаются на развод после поездки к свекрови?
— Потому что после этого даже тюрьма кажется санаторием, — усмехнулась Ольга.
— Ну, у тебя теперь всё хорошо?
— Не знаю. Но мне спокойно. А это, наверное, и есть хорошо.
Он помолчал.
— Можно я завтра зайду?
Она посмотрела на него внимательно и, чуть улыбнувшись, сказала:
— Без тапок.
— Обещаю. И без мамы.
— Тогда — да.
И Ольга поняла: это не конец. Это — начало. Только теперь уже её история.
