В нашем доме, в самом дальнем углу бельевого шкафа, за стопкой старых простыней, которые давно пора было пустить на тряпки, жила моя мечта. Она была невидимой, но вполне осязаемой и имела свой вес. Мечта жила в простом почтовом конверте, и с каждым месяцем становилась всё более пухлой и обнадёживающей. В этом конверте я хранила деньги на брекеты для нашего сына, Андрюши.
Его зубки, кривоватые, растущие вразнобой, были моей тихой болью. Он был чудесным мальчиком, умным, добрым, но с каждым годом всё реже улыбался широко и открыто. Он начал стесняться, прикрывать рот рукой, когда смеялся. И я дала себе слово, что исправлю это. Что подарю своему сыну красивую, уверенную улыбку.
Я работала репетитором английского языка, занималась с детьми после своей основной работы в школе. Это были «неучтённые» деньги, живые, которые я получала на руки после каждого занятия. Мой муж Виктор считал это несерьёзным, «женским баловством», и я не спорила. Так было даже удобнее. Я откладывала почти всё, отказывая себе в новой кофточке или походе в кафе с подругами. Каждая купюра в этом конверте была пропитана моей усталостью и моей любовью. Я часто доставала его, когда никого не было дома, пересчитывала деньги, представляя тот день, когда мы с Андрюшей пойдём к ортодонту, и он скажет: «Да, суммы достаточно, можем начинать».
Виктор работал менеджером в небольшой торговой фирме. Зарабатывал он неплохо, но без излишеств. Нам хватало на жизнь, на ипотеку, на скромный отпуск раз в год. Но такая крупная сумма, как установка брекетов, была серьёзной брешью в нашем бюджете, и я решила, что справлюсь с этим сама. Это будет мой вклад, мой материнский подвиг.
Отношения с мужем у нас были ровными, спокойными, как река в безветренную погоду. Но был в этой реке один глубокий, тёмный омут — его мама, Тамара Павловна. Виктор был поздним и единственным ребёнком, и его мать любила его той всепоглощающей, удушающей любовью, которая не оставляет места ни для кого другого. Он был для неё светом в окне, смыслом жизни, гением, которого окружающие, и в первую очередь я, недостаточно ценят. И он отвечал ей почти религиозным поклонением. Мама была святой, её слово — законом, её желания — первостепенной важностью.
Приближался юбилей Тамары Павловны, шестьдесят лет. Подготовка к этому событию в нашей семье началась за полгода и по своей масштабности напоминала подготовку к запуску космического корабля. Виктор ходил сам не свой, постоянно размышляя о подарке.
— Оля, это должен быть не просто подарок, — говорил он мне вечерами, откладывая книгу. — Это должно быть что-то… особенное. Что-то, что покажет ей, как мы её любим и ценим.
— Конечно, Витя, — соглашалась я. — Может, подарим ей хорошую путёвку в санаторий? Она давно жалуется на суставы.
— Санаторий — это хорошо, — морщился он. — Но это как-то… нематериально. Она съездит и вернётся. А подарок должен остаться. Чтобы она смотрела на него и вспоминала обо мне. О нас.
Я понимала, что под «нами» он в первую очередь подразумевает себя. Это был его шанс в очередной раз доказать свою сыновнюю любовь, получить порцию материнской похвалы, которая была для него важнее всего на свете.
Однажды вечером, примерно за месяц до юбилея, я вернулась домой после трёх занятий подряд. Я устала, но была довольна — сегодня я смогу положить в конверт приличную сумму. Я привычно прошла в спальню, открыла шкаф, отодвинула стопку белья. Рука нащупала знакомый конверт. Я достала его и сразу почувствовала — что-то не так. Он был слишком лёгким, слишком тонким.
Сердце пропустило удар и забилось часто-часто, как испуганная птица. Дрожащими руками я открыла конверт и высыпала содержимое на кровать. Купюр было значительно меньше. Я пересчитала их раз, другой, третий. Не хватало почти половины. Большой, внушительной части моей мечты.
Первой мыслью была паника. Обокрали? Но как? В квартире всё было на своих местах, замок не взломан. Может, я сама куда-то их переложила и забыла? Я начала лихорадочно перебирать вещи в шкафу, заглядывать в ящики комода, проверять свои сумки. Денег нигде не было. Я села на кровать, чувствуя, как ком подкатывает к горлу. Я была абсолютно уверена, что никуда их не перекладывала. Конверт всегда лежал здесь.
Подозрение, страшное, уродливое, начало медленно зарождаться в глубине сознания. Но я гнала его прочь. Не может быть. Витя? Нет. Он бы никогда так не поступил. Он знал, на что я коплю. Мы обсуждали это. Он не мог.
Вечером я попыталась осторожно завести разговор.
— Витя, я тут пересчитывала свои сбережения… Кажется, я где-то потеряла часть денег. Ты случайно не видел, может, я куда-то конверт переложила?
Он оторвался от телевизора и посмотрел на меня. Его взгляд был спокойным, слишком спокойным.
— Понятия не имею, — он пожал плечами. — Ты же знаешь, я в твои тайники не лезу. Наверное, сама куда-то сунула. Найдётся.
И он снова отвернулся к экрану. А я смотрела на его затылок и чувствовала, как ледяной холод расползается по моим венам. Он лгал. Я видела это по тому, как напряглись его плечи, по тому, как он избегал моего взгляда.
Следующие недели превратились в ад. Я жила с этой страшной догадкой, которая разъедала меня изнутри. Я не могла есть, плохо спала. Я наблюдала за мужем, подмечая каждую мелочь. Он был необычно весел, даже возбуждён. Часто говорил по телефону, выходя в другую комнату. На мои вопросы о подарке для мамы он отвечал туманно: «Не волнуйся, я всё решу. Будет сюрприз».
Доверие, которое было фундаментом нашей семьи, трещало по швам. Я смотрела на человека, с которым прожила двенадцать лет, и не узнавала его. Я видела перед собой чужого мужчину, который что-то скрывал, который украл у своего собственного сына. Но я молчала. Я боялась. Боялась услышать правду, потому что не знала, что буду с ней делать.
День юбилея настал. Мы приехали в ресторан, где Тамара Павловна собрала всех родственников и друзей. Она сидела во главе стола, сияющая, в новом платье, и принимала поздравления. Виктор был рядом, услужливый и гордый, как генерал-адъютант при императрице.
Настал черёд дарить подарки. Виктор взял слово.
— Мамочка, дорогая, — начал он торжественно, и голос его дрожал от волнения. — Все эти годы ты была для меня опорой, примером, путеводной звездой. Нет таких слов, чтобы выразить всю мою любовь и благодарность. Поэтому я хочу, чтобы мой подарок говорил сам за себя.
Он сделал знак двум грузчикам, которые стояли у входа, и они внесли в зал огромную коробку. Гости ахнули. Виктор сдёрнул упаковочную бумагу, и все увидели огромный, новейшей модели плазменный телевизор с изогнутым экраном. Тамара Павловна всплеснула руками.
— Витенька, сыночек, да что же это… Зачем такие траты? — пролепетала она, но глаза её горели от восторга.
— Для тебя, мама, ничего не жалко, — с гордостью сказал Виктор и обнял её.
Все захлопали. Родственники подходили к Виктору, жали ему руку, хлопали по плечу. «Вот это сын!», «Настоящий мужчина!», «Тамаре повезло с тобой!». А я сидела за столом и не могла дышать. Я смотрела на этот блестящий чёрный прямоугольник, и в голове у меня стучала только одна цифра — его цена. Я видела похожую модель в магазине электроники на прошлой неделе. И эта цифра с пугающей точностью совпадала с суммой, пропавшей из моего конверта.
Вот она, моя мечта. Мечта о красивой улыбке моего сына. Она стояла посреди зала, и скоро её повесят на стену в квартире свекрови, чтобы та могла смотреть по ней свои бесконечные сериалы.
Я не помню, как закончился вечер. Я сидела с каменным лицом, механически улыбалась, принимала благодарности от свекрови за «такого прекрасного сына». Внутри меня была ледяная пустыня. Всё встало на свои места. Вся его ложь, его спокойствие, его таинственность. Всё было предельно просто и чудовищно.
В машине по дороге домой мы не проронили ни слова. Я смотрела в окно, на мелькающие огни города, и чувствовала, как внутри меня медленно и неотвратимо закипает ярость. Не обида, не боль, а именно холодная, твёрдая ярость.
Когда мы вошли в квартиру, я не стала раздеваться. Я прошла на кухню и включила свет.
— Откуда деньги, Витя? — спросила я, когда он вошёл следом.
— О чём ты? — он сделал удивлённое лицо, но я видела, как в его глазах мелькнул страх.
— Деньги на телевизор. Откуда они?
— Я же говорил, что решу этот вопрос, — он начал снимать пиджак, стараясь казаться невозмутимым. — Взял премию на работе авансом.
— Не лги мне, — мой голос был тихим, но твёрдым. — Я звонила вчера твоему бухгалтеру, просила справку для школы. Она сказала, что никаких премий и авансов в этом месяце не было.
Он замер с пиджаком в руках. Его лицо медленно начало багроветь.
— Ты… ты проверяла меня? За моей спиной?
— А у меня был другой выход? — я шагнула к нему. — Ты украл деньги, Витя. Ты украл их у меня и у нашего сына.
Он бросил пиджак на стул и отвернулся к окну. Он молчал. И это молчание было громче любого признания.
— Как ты мог? — шептала я, чувствуя, как слёзы начинают душить меня. — Это же были деньги на зубы Андрюше. Ты же знал. Ты видел, как он стесняется, как он перестал улыбаться. Как ты мог так поступить с ним? С нами?
Он резко развернулся, и лицо его было искажено от гнева и… обиды. Он был обижен.
— Да, я взял деньги из твоего кошелька, — он почти выкрикнул это, хотя я никогда не называла этот конверт кошельком. — Но деньги ушли на подарок моей маме, я не для себя стараюсь. Я сделал подарок самому родному для меня человеку. Человеку, который подарил мне жизнь. А ты что сделала? Ты заныкала эти деньги на какую-то ерунду! Брекеты! Можно подумать, это вопрос жизни и смерти! Подождали бы год, два, накопили бы ещё!
Я смотрела на него, и мир рассыпался на мириады осколков. Он не просто признался. Он обвинил меня. Он оправдывал свою низость, свою кражу, благородной целью.
— Ерунда? — переспросила я, не веря своим ушам. — Уверенность и здоровье нашего сына — это ерунда? А огромный телевизор для твоей мамы, у которой уже есть два вполне рабочих, — это жизненная необходимость?
— Ты не понимаешь, — он начал ходить по кухне, размахивая руками. — Это юбилей. Шестьдесят лет. Такой день бывает раз в жизни. Я не мог ударить в грязь лицом, подарить какую-нибудь безделушку. Я должен был показать свою любовь, свою благодарность. А ты… ты как всегда, только о себе и думаешь. О своих деньгах, о своих планах. Эгоистка.
— Я эгоистка? — я задыхалась от возмущения. — Я, которая каждый вечер после работы бегу к ученикам, чтобы заработать лишнюю копейку для нашей семьи? Я, которая не купила себе новое платье уже два года? Это я эгоистка? А ты, взявший тайком деньги, заработанные моим трудом, на подарок своей маме, — ты, значит, альтруист?
— Это не твои деньги, а наши! — кричал он. — Мы семья, у нас всё общее. Какая разница, из какого кармана они взяты, если они пошли на благое дело — на радость моей матери.
— Нет, Витя, — я покачала головой, и слёзы высохли, оставив на лице ледяную маску. — Это были мои деньги. Потому что ты считал мой труд «баловством». И благое дело — это когда ты не крадёшь у своего ребёнка. То, что ты сделал, — это не любовь. Это подлость.
Я больше не могла находиться с ним в одном помещении. Я развернулась и ушла в спальню, заперев за собой дверь. Я легла на кровать прямо в одежде и уставилась в потолок. Внутри была звенящая пустота. Не было ни злости, ни обиды. Было только чёткое, ясное понимание, что мой муж — вор. И что ещё страшнее — он этого не осознаёт. Он искренне верит в свою правоту. А значит, это может повториться.
Я не спала всю ночь. Утром, когда я вышла из комнаты, его уже не было. Он ушёл на работу, не попрощавшись. На кухонном столе лежала записка: «Надеюсь, ты остынешь и поймёшь, что была неправа. Нельзя быть такой мелочной».
Мелочной. Я смяла записку в комок. В тот день я приняла решение. Я пошла в банк и открыла счёт на своё имя, о котором он никогда не узнает. Я начала всё сначала. Снова занятия, снова усталость, снова конверт, но теперь его содержимое сразу же отправлялось на банковскую карту. Я работала как одержимая. Мной двигало не только желание помочь сыну, но и злость, упрямство. Я докажу. Себе, ему, всему миру. Что я могу. Сама.
Мы жили как соседи. Разговаривали только о детях и бытовых вопросах. Он ждал, что я «остыну» и прощу. А я не могла. Я смотрела на него и видела человека, который способен залезть ко мне в душу, вытащить оттуда самое сокровенное и отдать это другому, даже не моргнув глазом. Доверие было убито.
Через восемь месяцев я накопила нужную сумму. В тот день, когда я оплатила в клинике первый взнос за лечение Андрюши, я почувствовала неимоверное облегчение. Это была моя победа. Личная, выстраданная.
Вечером, когда Андрюша уже хвастался перед отцом блестящими замочками на зубах, Виктор подошёл ко мне.
— Ты всё-таки сделала это, — сказал он тихо. В его голосе не было ни радости, ни гордости. Только какая-то серая усталость.
— Да, — ответила я, не глядя на него. — Я же говорила, что сделаю.
— Ты могла бы и меня попросить. Я бы помог.
Я горько усмехнулась.
— Правда? А откуда бы ты взял деньги, Витя? Из кошелька своей мамы?
Он вздрогнул и отступил на шаг. Кажется, он впервые по-настояшему понял, что произошло. Не тогда, в день скандала, а именно сейчас, увидев реальный результат моего труда и своего предательства.
Мы всё ещё живём вместе. Ради сына. Но между нами — ледяная стена, которую уже не растопить. Он иногда пытается заговорить, неуклюже извиняется, говорит, что был неправ. Но я знаю, что в глубине души он так и не понял всей чудовищности своего поступка. Для него это по-прежнему был акт великой сыновней любви. А для меня — акт великого предательства.
Я смотрю на своего сына, который снова начал улыбаться широко и без стеснения, и понимаю, что не зря всё это было. Я подарила ему не просто ровные зубы. Я подарила ему уверенность в себе. А себе… себе я вернула уважение. И поняла одну простую, но страшную вещь: иногда самый близкий человек может оказаться самым далёким. А самая большая любовь может стать оправданием для самой большой подлости.
