– Ты должна простить измену, – заявил муж, пока я держала в руках доказательства.
Эти слова прозвучали не как просьба, а как приказ. Не как мольба кающегося, а как деловое распоряжение начальника, уставшего от нерасторопности подчиненной. Я смотрела на Дмитрия, своего мужа, с которым мы прожили тридцать два года, и не узнавала его. Или, может быть, впервые за все эти годы по-настояшему увидела.
В моих руках дрожал не просто лист бумаги. Это был скриншот с сайта местной газеты, из раздела светской хроники. Фотография с открытия нового торгового центра. Дмитрий, улыбающийся, обнимал за талию молодую женщину, лет на двадцать его моложе. А на шее этой женщины сиял золотой кулон в виде капли, который я так хорошо знала. Я знала его, потому что неделю назад, разбирая карманы его пиджака перед химчисткой, наткнулась на бархатную коробочку и чек из ювелирного магазина. Тогда я, глупая, обрадовалась. Решила, что это сюрприз для меня, на годовщину нашей свадьбы, которая была через месяц. Я аккуратно положила коробочку обратно, улыбаясь своим мыслям, и все эти дни ходила в предвкушении. А вчера, от нечего делать, пролистывая новости нашего городка под Нижним Новгородом, увидела этот снимок. И все встало на свои места. Улыбка мужа, незнакомая женщина и мой, так и не подаренный мне, кулон.
– Лена, ты меня слышишь? – Дмитрий нетерпеливо щелкнул пальцами. Он только что вернулся с работы, из своего проектного бюро, усталый и важный. – Я сказал, ты должна это простить. Мы взрослые люди.
Я молча подняла на него глаза. В них не было слез. Была только звенящая, ледяная пустота. Мне пятьдесят пять лет. Я, Елена Андреевна, заведующая абонементом в центральной городской библиотеке. Вся моя жизнь – это порядок. Книги на полках стоят строго по алфавиту, карточки в каталоге – в идеальной последовательности. Мой дом – тоже образец порядка. Накрахмаленные салфетки, обед из трех блюд ровно в семь вечера, чистые рубашки мужа. Я создавала этот уют, этот предсказуемый мир, считая его крепостью. А сейчас оказалось, что крепость моя картонная, и враг давно пирует в главном зале.
– Должна? – тихо переспросила я. Слово царапнуло горло.
– Ну конечно, – он сбросил пиджак на кресло и прошел на кухню, открыл холодильник. – Что ты предлагаешь? Развод? В нашем возрасте? Делить квартиру, дачу, на которую я все лето горбатился? У нас внуки, Лена! Что мы им скажем? Что бабушка с дедушкой с ума сошли на старости лет?
Он говорил так обыденно, будто мы обсуждали покупку нового чайника. Достал кастрюлю с борщом, который я сварила утром, налил себе полную тарелку.
– Это была ошибка. Просто слабость, понимаешь? Нервы, работа, усталость. Она… она ничего не значит. Просто эпизод. А у нас с тобой – жизнь.
Он сел за стол и с аппетитом принялся за еду. Я смотрела на него, на то, как он крошит хлеб в тарелку, как оттопыривает мизинец, когда держит ложку – привычка, которую я тридцать лет пыталась искоренить. И в этот момент я поняла, что моя жизнь, которую он упомянул, для него – не более чем удобная услуга. Как горячий борщ в холодильнике или чистая рубашка в шкафу. Нечто само собой разумеющееся.
– Я хочу побыть одна, – сказала я, и сама удивилась, каким чужим и слабым показался мне мой голос.
– Вот и правильно, – кивнул Дмитрий, не отрываясь от тарелки. – Подумай. Успокойся. Утром поговорим. Умная женщина всегда поймет и простит. Ты же у меня умная.
Он доел борщ, поставил тарелку в раковину, даже не сполоснув, и ушел в спальню, к телевизору. Я осталась стоять посреди кухни, в оглушительной тишине, нарушаемой только гудением старого холодильника «ЗиЛ». В руках все еще был скомканный лист бумаги. Доказательство. Не его вины. Моей слепоты.
На следующий день я механически пошла на работу. Библиотека встретила меня запахом книжной пыли и старого дерева. Это был мой мир, мое убежище. Здесь все было на своих местах. Я ходила между стеллажами, поглаживая корешки книг, и пыталась дышать. Ко мне подошла Ирина, моя коллега и единственная близкая подруга, учительница русского языка на пенсии, подрабатывающая у нас в читальном зале.
– Лен, на тебе лица нет. Что стряслось? Дима опять со своим ремонтом веранды достал?
Ирина была резкая, прямая, как гвоздь. Разведенная лет десять назад, она жила одна, в свое удовольствие, и на все мужские закидоны смотрела с ироничным прищуром.
Я молча повела ее в подсобку, где мы пили чай. Закрыла дверь и, не выдержав, разрыдалась. Тихо, беззвучно, глотая слезы, как делала это всю жизнь, чтобы никого не беспокоить. Я протянула ей телефон с открытой фотографией.
Ирина долго смотрела, увеличивая изображение, потом вернула телефон мне.
– Так. Понятно. Кулончик-то знакомый. Это не тот, что ты на прошлой неделе…
– Тот самый, – прошептала я.
– Ах, подлец, – выдохнула она беззлобно, скорее, констатируя факт. – Ну. И что он? В ногах валялся, прощения просил?
– Сказал, что я должна простить.
Ирина на несколько секунд замерла, а потом расхохоталась. Громко, от души, запрокинув голову.
– Ой, не могу! Должна! Это он тебе так сказал? Лена, ну твой Дмитрий – это просто эталонный экземпляр. В палату мер и весов! Он не прощения просит, он тебе счет выставляет! Так, кончай реветь. Рассказывай по порядку.
И я рассказала. Про чек, про фотографию, про его слова, про борщ. Ирина слушала, не перебивая, только крепче сжимала свою цветастую кружку с надписью «Самая лучшая учительница».
– Знаешь, что самое отвратительное в этой ситуации? – сказала она, когда я замолчала. – Не то, что он изменил. Поверь, этим никого не удивишь. А то, что он даже не считает нужным притвориться, что ему жаль. Он требует от тебя принять это как данность. Как налог на проживание с ним. Он не говорит: «Прости, я был неправ». Он говорит: «Смирись, потому что так мне удобнее». А ты? Лена? Тебе-то самой что нужно?
Этот вопрос повис в затхлом воздухе подсобки. А мне? Чего хочу я? Я никогда не задавала себе этого вопроса. Я хотела, чтобы муж был доволен. Чтобы дочь Ольга была счастлива. Чтобы внуки были здоровы и сыты. Чтобы дома был порядок. Мои собственные желания были похоронены где-то так глубоко, под слоями «надо», «должна», «так принято», что я и сама забыла, как они выглядят. Может, я хотела поехать в Карелию, смотреть на шхеры? Или завести собаку, о которой мечтала в детстве? Или просто сидеть в тишине и читать книгу, не думая о том, что через час надо подавать ужин?
– Я не знаю, – честно призналась я.
– Вот с этого и начни, – твердо сказала Ирина. – Не с него. С себя. Возьми больничный на пару дней. Просто побудь дома одна. Послушай тишину. Подумай. Никто за тебя твою жизнь не проживет.
Я так и сделала. Впервые за тридцать лет я позвонила на работу и сказала, что заболела. Дмитрий утром, как ни в чем не бывало, уехал на работу, бросив на ходу: «Надеюсь, к вечеру у тебя голова пройдет, и мы закроем эту неприятную тему».
Я осталась одна в нашей трехкомнатной квартире в типовой девятиэтажке. И тишина, которой я так хотела, навалилась на меня, как бетонная плита. Я ходила из комнаты в комнату, и каждый предмет кричал о нем. Его кресло, протертое до блеска. Его коллекция моделей автомобилей на полке. Его удочки на балконе. Даже мои любимые фиалки на подоконнике, казалось, были не совсем моими – я их разводила, потому что «в доме должны быть цветы», как он когда-то сказал.
Я села в его кресло. Оно было удобным, продавленным под его весом. Я закрыла глаза и попыталась вспомнить. Не плохое, а хорошее. Как он встречал меня из роддома с Олей. Как мы вместе, молодые и бедные, клеили обои в этой самой квартире, смеясь и пачкаясь в клее. Как он примчался ко мне в больницу, когда у меня был приступ аппендицита, и держал за руку, пока не подействовал наркоз. Все это было. Было. Куда оно делось? Или это была просто привычка, иллюзия близости, которую я сама себе создала?
Мои размышления прервал телефонный звонок. Мама. Зинаида Павловна. Ей семьдесят восемь, она живет одна в соседнем районе, и Дмитрий, как «заботливый зять», заезжает к ней раз в неделю с продуктами. Я поняла, что он уже успел с ней поговорить.
– Леночка, доченька, что у вас там происходит? Дима звонил, расстроенный такой. Говорит, ты на него из-за какой-то ерунды дуешься.
– Мама, это не ерунда.
– Ой, да что там может быть не ерунда? Ты же знаешь, мужики – они как дети. Ну, оступился, с кем не бывает. Главное, что в семью вернулся. Семья – это святое, Лена. Ее беречь надо.
– Мама, он меня не уважает.
– Уважает, не уважает… Какая ты стала модная! Нас так не учили. Главное, чтоб не пил, не бил, деньги в дом носил. А твой Дима – мужик золотой! И квартиру заработал, и дачу отгрохал. Другие вон с голым задом сидят, а ты еще и выбираешь!
Ее слова, которые я слышала с детства, били наотмашь. «Стерпится-слюбится», «женщина должна быть мудрее», «кому ты нужна будешь в свои годы?». Я всегда верила ей. Но сегодня эти прописные истины казались фальшивыми, как елочные игрушки.
– Подумай о внуках, – продолжала мама свой напев. – Им нужен дедушка. Подумай о людях, что они скажут? Стыда не оберешься. Помиритесь, и дело с концом.
Я положила трубку, чувствуя себя совершенно разбитой. Давление нарастало. Муж, мама… Скоро, я знала, позвонит дочь. Ольга – хорошая девочка, но она всегда была папиной дочкой. Дмитрий умел представить все в выгодном для себя свете.
Я подошла к книжному шкафу. Мои книги. Классика, которую я перечитывала десятки раз. Чехов, Бунин, Толстой… Я наугад достала том Анны Карениной. «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему». Как банально и как точно. Мы были несчастливы? Или я просто этого не замечала, убаюканная рутиной?
Вечером Дмитрий вернулся с букетом астр. Мои нелюбимые цветы, я всегда предпочитала ромашки или тюльпаны. Он протянул их мне с той же деловой улыбкой.
– Ну что, мир? Я же говорил, утро вечера мудренее.
Он попытался меня обнять, но я отстранилась. Впервые в жизни я физически не могла выносить его прикосновений.
– Дима, я не могу. Не могу просто сделать вид, что ничего не было.
– Опять ты за свое! – он вспылил, бросив цветы на стол. – Да что тебе еще надо?! Я извинился!
– Ты не извинился. Ты приказал мне простить.
– Какая разница! Лена, хватит ломать комедию! В субботу Оля с детьми приедет, надо картошки с дачи привезти. Давай жить как жили. Я эту тему закрыл. И тебе советую.
Он перешел черту. Окончательно. Он не просто проигнорировал мои чувства. Он их обесценил, растоптал, объявил несуществующими. Он уже строил планы на выходные, в которых мне отводилась привычная роль обслуживающего персонала. А моя боль, мое унижение – это была «комедия», которую пора прекращать.
В этот момент позвонила дочь.
– Мам, привет! Папа сказал, вы что-то повздорили… Мамочка, ну не надо, пожалуйста. Вы же у нас самые лучшие. Мы в субботу приедем, пирогов твоих поедим с капустой, хорошо? Ради внуков, мам… Они же вас обоих так любят.
И это стало последней каплей. Ради внуков. Они использовали самое святое, что у меня было, – любовь к детям и внукам – как инструмент давления. Они все сговорились, чтобы загнать меня обратно в мое стойло, где я должна была молча жевать свое сено и быть благодарной за крышу над головой.
– Нет, Оля, – сказала я твердо, и мой голос прозвучал на удивление сильно. – В субботу пирогов не будет. Мы с папой… у нас серьезные проблемы.
На том конце провода повисла тишина.
Дмитрий, слышавший мой ответ, побагровел.
– Что ты несешь?! Ты с ума сошла? Испортить всем выходные из-за своего дурацкого каприза!
Он выхватил у меня телефон.
– Оленька, не слушай ее, у мамы просто климакс, гормоны шалят. Конечно, приезжайте, все в силе! – проворковал он в трубку и тут же отключился.
Он повернулся ко мне, и его лицо исказила ярость. Не благородная ярость оскорбленного мужчины, а злоба мелкого тирана, у которого отобрали игрушку.
– Ты что себе позволяешь?! Ты решила разрушить семью?! Ты хоть понимаешь, что ты делаешь, дура?!
– Я?! – я вдруг почувствовала, как ледяной обруч, сковывавший меня, треснул. И наружу вырвалось то, что кипело все эти дни. – Это ты себе позволяешь, Дима! Ты приводишь в наш дом грязь, ты врешь мне в глаза, ты даришь другой женщине то, что предназначалось мне, а потом заявляешь, что я должна это проглотить и улыбаться! Ты считаешь меня предметом мебели? Функцией по варке борща и стирке носков?!
Я кричала. Я, тихая библиотекарша Елена Андреевна, кричала так, что, наверное, слышали соседи.
– Прекрати истерику! – рявкнул он. – Я мужчина! У меня могут быть потребности! А ты… ты давно уже превратилась в скучную тетку в стоптанных тапках!
– Так найди себе нескучную! – выкрикнула я. – Ту, что носит твой кулон! И живи с ней! А от меня отвяжись! Я не дам согласия на то, чтобы моя жизнь превратилась в этот фарс! Я не буду делать вид, что все хорошо, ни ради тебя, ни ради мамы, ни даже ради внуков! Потому что если я это сделаю, я перестану существовать! Понимаешь? Меня не будет! Будет только твое удобство!
Он опешил. Он смотрел на меня так, будто его любимый диван вдруг заговорил человеческим голосом и потребовал уважения. В его глазах был не гнев, а растерянность. Он привык, что я – тихая заводь, а тут вдруг начался шторм.
– С этим… с этим ты как-нибудь сам разбирайся, – сказала я уже тише, чувствуя полное опустошение и странное, горькое облегчение. Я развернулась и пошла в спальню. Закрыла дверь на шпингалет, который мы никогда не использовали.
Всю ночь я не спала. Я сидела в кресле у окна и смотрела на огни ночного города. В голове не было ни одной мысли. Только тишина. Но это была уже другая тишина. Не давящая, а очищающая. Как воздух после грозы. Я знала, что сделала шаг и дороги назад нет.
Утром, когда Дмитрий ушел на работу, я начала собирать вещи. Не в чемодан, чтобы уехать «к маме». Я действовала медленно и методично. Я достала с антресолей старые коробки. В одну я складывала свои книги. Не те, что стояли в общем шкафу для красоты, а именно мои, зачитанные, с пометками на полях. В другую – свои альбомы с фотографиями: вот я маленькая, вот мои родители, вот я в институте с подругами. Это была моя жизнь, отдельная от него. Я аккуратно упаковала свое рукоделие – недовязанный шарф, спицы, клубки шерсти. Свои любимые чашки. Свою старую шкатулку с немногими драгоценностями – мамиными сережками и тоненьким золотым колечком, которое я купила себе сама с первой зарплаты.
Это был не побег. Это было размежевание. Я отделяла свое от чужого. И с каждой вещью, опущенной в коробку, я чувствовала, как возвращаю себе себя.
Днем я позвонила Ирине.
– Ира, мне нужно где-то пожить пару недель. У тебя можно?
– Вопросов нет, – тут же ответила она. – Ключи под ковриком, приезжай в любое время. Лена… ты как?
– Я в порядке, – ответила я и поняла, что это правда.
Вечером, когда Дмитрий вернулся, коробки стояли в прихожей. Он посмотрел на них, на меня, и его лицо вытянулось.
– Это что еще за цирк? Ты куда-то собралась?
– Я подаю на развод, Дима, – сказала я спокойно. В моем голосе не было ни злости, ни обиды. Только констатация факта. – Квартира у нас в совместной собственности. Будем ее продавать и делить деньги. Или ты можешь выкупить мою долю.
Он смотрел на меня, и я видела, как в его голове калькулятор щелкает быстрее, чем сердце. Он думал не о потерянной жене, а о финансовых потерях. О даче. О машине. О своем устроенном быте.
– Ты… ты серьезно? Из-за одной глупости? Ты готова все разрушить?
– Ты уже все разрушил, Дима. А я просто не хочу жить на руинах.
Он начал кричать, потом уговаривать, потом опять угрожать. Говорил, что я пожалею, что я никому не нужна, что я останусь у разбитого корыта. Я молча слушала, и его слова отскакивали от меня, как горох от стены. Они меня больше не ранили.
Я вызвала грузовое такси. Крепкие ребята быстро вынесли мои коробки. Дмитрий стоял в дверях, потерянный и злой.
– Я тебе этого никогда не прощу, – бросил он мне в спину.
– А ты и не проси, – ответила я, не оборачиваясь. – Ты же считаешь, что прощать должна только я.
Прошло полгода. Развод был грязным и неприятным. Дмитрий, как я и ожидала, боролся за каждый стул и каждую ложку. Он отсудил себе дачу, гараж и машину. Квартиру пришлось продать. На свою долю я купила себе маленькую «однушку» на окраине, в старом кирпичном доме, но с высоким потолком и широченным подоконником.
Сейчас я сижу у окна в своей собственной квартире. На подоконнике буйно цветут фиалки – целая коллекция. Рядом дремлет, свернувшись клубком, маленький щенок, дворняжка, которую я взяла из приюта. В воздухе пахнет свежесваренным кофе и свободой.
Да, я потеряла многое. Статус замужней женщины, большую квартиру, привычный уклад жизни. Дочь долго не могла меня простить, считая, что я поступила эгоистично. Мама до сих пор причитает по телефону. Но я обрела нечто гораздо более ценное. Тишину, в которой мне не страшно. Покой. И право самой решать, какие цветы мне нравятся и когда пить кофе. Право просто быть. И это оказалось бесценно. Я смотрю на свои руки – обычные руки немолодой женщины, библиотекарши. Но теперь я знаю, что в этих руках – моя собственная жизнь. И никто больше не посмеет заявить, что я что-то «должна». Никому. Кроме самой себя.
