«Я двадцать лет считала себя сиротой из детдома, пока не получила телеграмму о смерти бабушки, о существовании которой даже не знала. Вернувшись в родной город, я надеялась найти ответы, но нашла лишь ледяную ненависть матери и страшную тайну в старой медицинской карте брата. Оказалось, моя жизнь была всего лишь платой. Меня не просто бросили — меня продали, чтобы спасти его. И теперь я должна была решить: уйти навсегда или посмотреть в глаза тем, кто вычеркнул меня из жизни, но теперь умоляет о помощи».
***
Поезд «Москва-Воронеж» тормозил так резко, что мой ноутбук едва не слетел со столика. За окном проплывали унылые пейзажи российской глубинки: серые пятиэтажки, ржавые гаражи и бесконечные поля под свинцовым ноябрьским небом. Двадцать лет. Я не была здесь двадцать лет. Успешный корпоративный юрист, хозяйка собственной квартиры в центре Москвы, я возвращалась в город, из которого меня, восьмилетнюю девочку, забрали в столичный детский дом.
Причина возвращения — телеграмма, сухая и безликая: «Бабушка Анна Егоровна скончалась. Похороны…». Я даже не знала, что у меня есть бабушка. Мои приемные родители, интеллигентная бездетная пара, удочерившая меня из детдома, никогда не лезли в прошлое. А я и не спрашивала.
Вокзал встретил меня промозглым ветром и запахом угля. Я вызвала такси и назвала адрес из телеграммы — улица Заречная, дом 5. Сердце колотилось с такой силой, что отдавало в ушах. Я ехала не просто на похороны, я ехала за ответами.
Калитка покосилась, дом выглядел заброшенным. Во дворе меня встретила пожилая женщина в черном платке.
«Ты, что ли, Кира?» — спросила она без предисловий.
«Да. А вы?..»
«Соседка я, тетя Валя. Мать-то твоя с отцом в доме. Ждут».
Мать и отец. Эти слова прозвучали как гром. Я была уверена, что они либо спились, либо давно умерли. Я вошла в темные сени, пахнущие сыростью и валокордином. На кухне за столом сидели двое. Женщина, с испитым, серым лицом и пустыми глазами, и мужчина, сухой, сгорбленный, с трясущимися руками.
«Здравствуй, дочка», — хрипло произнес он, не поднимая головы.
Мать, которую, звали Лидия, даже не посмотрела в мою сторону. Она резала хлеб с таким остервенением, будто это был ее злейший враг.
«Зачем приехала?» — бросила она, не поворачиваясь. — «Денег привезла или за наследством бабкиным?»
От такой встречи я опешила. Я представляла себе слезы, объятия, пусть и неловкие, но не эту ледяную стену ненависти.
«Здравствуйте. Я приехала на похороны», — мой голос, привыкший к залам суда, прозвучал неожиданно тихо.
«Похороны завтра. Переночуешь на раскладушке в зале. Не барыня, не развалишься», — отрезала мать.
Весь вечер они молчали. Отец, Петр, иногда бросал на меня затравленные взгляды, а мать демонстративно гремела посудой. Когда из комнаты вышел высокий парень лет двадцати пяти, я поняла, что это мой брат. Он был точной копией отца в молодости, только взгляд у него был живой, нагловатый.
«О, сестрица объявилась!» — усмехнулся он. — «Павел», — протянул он руку.
«Кира».
«Слышал, ты в Москве большая шишка. Юрист. А мы тут, как видишь, прозябаем. Может, подкинешь деньжат на стартап?»
«Паша, заткнись!» — рявкнула мать. — «И без тебя тошно».
Я чувствовала себя экспонатом в кунсткамере. Эти люди были моими родными, но я не ощущала ничего, кроме отвращения и звенящей пустоты. Ночью, лежа на скрипучей раскладушке, я слышала, как за стеной ругаются родители.
«Зачем ты ей телеграмму послал, идиот?!» — шипела Лидия.
«Она дочь, имеет право знать… И на наследство…» — мямлил отец.
«Какое наследство? Дом бабкин разваливается! А вот вопросы задавать начнет, что ты ей врать будешь, старый хрыч?!»
Я поняла, что попала в осиное гнездо. И я не уеду, пока не вытащу из них всю правду. Даже если эта правда окажется страшнее любого кошмара.
***
Похороны прошли серо и буднично. Несколько старушек-соседок, плачущая навзрыд мать и отец с каменным лицом. Павел демонстративно курил в стороне, уткнувшись в телефон. Когда гроб опустили в мерзлую землю, Лидия вдруг вцепилась в мой рукав.
«Ты ведь теперь не уедешь сразу? — ее голос был вкрадчивым, елейным. — Дом-то бабкин надо в порядок привести. Документы оформить».
«У меня работа», — холодно ответила я.
«Да какая работа! — взвизгнула она. — Должна же в тебе быть хоть капля совести! Мать родную одну оставишь с этим горем?»
После поминок, на которых отец напился до невменяемого состояния, я пошла в дом покойной бабушки. Он стоял на соседней улице и был еще более ветхим, чем родительский. Внутри царил запах нафталина и нежилого помещения. Разбирая старые бумаги в комоде, я наткнулась на толстую медицинскую карту. На обложке значилось: «Павел Петрович, 1999 г.р.». Я открыла ее из чистого любопытства. Диагноз, написанный еле разборчивым почерком врача, заставил меня похолодеть: «Врожденный порок сердца. Тетрада Фалло. Требуется срочная операция за границей».
Дальше шли выписки, направления в немецкую клинику, счета на большие суммы. И последняя запись: «Пациент успешно прооперирован в клинике г. Берлин. Оплата произведена в полном объеме». Откуда у моих родителей, живших в нищете, могли быть деньги на операцию в Германии в начале двухтысячных?
Я вернулась в родительский дом, сжимая в руке эту карту. Мать была на кухне, отец спал пьяным сном.
«Что это?» — я бросила карту на стол.
Лидия побледнела так, что ее лицо стало одного цвета со стеной.
«Ты где это взяла? Не твоего ума дело! А ну отдай!» — она попыталась выхватить карту, но я отдернула руку.
«Я спрашиваю, откуда у вас были деньги на операцию для Павла в Германии? Вы всю жизнь в долгах, как в шелках!»
«Продали все, что было! — закричала она. — В кредит залезли на всю жизнь!»
«Не лгите! — мой голос звенел от напряжения. — Никакой банк не дал бы вам такой кредит! Я юрист, я знаю! Я хочу знать правду! Что вы сделали?»
В этот момент в кухню вошел проснувшийся от крика Павел.
«Че вы орете? Голова трещит».
«Спроси у своей матери, какой ценой была оплачена твоя жизнь!» — выкрикнула я, швырнув ему карту.
Павел пробежал глазами диагноз, потом счета. Его лицо вытянулось.
«Мам, что это? Какая Германия? Вы же говорили, меня в Воронеже оперировали…»
«Уйди, Паша, не лезь!» — закричала Лидия, но ее взгляд бегал по комнате. Она была загнана в угол.
«Говорите! — я ударила кулаком по столу. — Или я сейчас же иду в полицию и пишу заявление о мошенничестве! Я найду, откуда взялись эти деньги! Говорите, или я вас по судам затаскаю!»
И тут она сломалась. Села на табурет, обхватила голову руками и завыла. Не заплакала, а именно завыла — дико, страшно, как волчица.
«Проклятый день, когда ты родилась! — прохрипела она сквозь вой. — Все из-за тебя! Лучше бы я аборт сделала!»
Павел смотрел на нее во все глаза, ничего не понимая. А я чувствовала, что страшная правда уже совсем близко, и она вот-вот раздавит меня.
***
«Твой брат умирал», — начала Лидия, раскачиваясь на табурете. Голос ее был глухим и безжизненным. — «Врачи сказали, что без операции в Германии он не доживет и до пяти лет. А денег таких у нас не было. Мы продали все, даже обручальные кольца. Это были копейки».
Она подняла на меня пустые глаза, в которых не было ни капли раскаяния.
«И тут появился он. Начальник с завода, где твой отец работал. Богатый, влиятельный. У них с женой не было детей. Совсем. Много лет лечились, все без толку. И он увидел тебя…»
У меня перехватило дыхание. Я смотрела на нее и не могла произнести ни слова.
«Ты была красивая девочка, — продолжала мать, — здоровенькая, щекастая. Не то что Пашка, синий весь, задыхался постоянно. И этот начальник, Степан Игнатьевич, он сказал… он сказал, что оплатит операцию Павлика. Полностью. Все расходы на себя возьмет. Но с одним условием».
Она замолчала, переводя дыхание. Павел, стоявший у стены, медленно сполз на пол.
«Какое условие?» — прошептала я.
«Он заберет тебя. Удочерит. Сказал, уедут в Москву, дадут тебе все. Образование, будущее. А мы никогда больше тебя не увидим. И никому не скажем. Будто тебя и не было».
Мир рухнул. Стены кухни поплыли у меня перед глазами. Меня не отдали в детский дом из-за нищеты. Меня продали. Обменяли на здоровье брата, как вещь.
«Вы… вы меня… продали», — выдохнула я.
«А что мне было делать?! — взвизгнула Лидия, вскакивая. — Смотреть, как мой сын умирает?! Да я бы и душу дьяволу продала, чтобы его спасти! А ты… ты все равно бы в нищете росла! А так вон, в люди выбилась, юристкой стала! Еще спасибо нам сказать должна!»
«Спасибо?! — я задохнулась от ярости. — Спасибо за то, что вы вырвали меня из семьи, стерли из своей жизни?! За то, что я двадцать лет считала себя сиротой?!»
«А ты и есть сирота! — выплюнула она мне в лицо. — С того дня, как мы подписали отказ, ты нам никто! У нас один сын — Павел!»
Павел сидел на полу, закрыв лицо руками. Его плечи тряслись.
«Значит… моя жизнь… куплена? — прошептал он. — Ценой ее жизни?»
«Замолчи! — прикрикнула на него мать. — Неблагодарный! Мы тебя с того света вытащили, а ты еще и жалеть ее вздумал?!»
В этот момент в кухню, шатаясь, вошел отец. Он все слышал.
«Лида, перестань…» — прохрипел он.
«А ты молчи, алкаш! — набросилась она на него. — Это ты во всем виноват! Если бы не твоя пьянка, если бы ты нормально зарабатывал, ничего бы этого не было! Это ты заставил меня пойти на это!»
«Я не заставлял… Мы вместе решили…»
«Я решила! Потому что ты — тряпка, а не мужик! Не мог своего ребенка спасти!»
Они орали друг на друга, как бешеные собаки, вываливая двадцатилетнюю грязь и взаимные упреки. А я стояла посреди этого ада и понимала, что у меня больше нет семьи. Никогда не было. Я — просто результат чудовищной сделки.
***
Я выбежала из дома, не разбирая дороги. Морозный воздух обжигал легкие, но я не чувствовала холода. Я бежала, пока не выдохлась, и упала на скамейку в заснеженном сквере. Боль, ярость, обида — все смешалось в один тугой комок, который душил меня.
Меня продали. Мои родители. Самые близкие люди. И даже не раскаялись. Мать ненавидела меня за то, что я была живым напоминанием об их сделке. Отец спивался от чувства вины. А брат…
«Кира!»
Я вздрогнула. Павел стоял передо мной. Лицо у него было белое, как снег вокруг.
«Уйди», — сказала я глухо.
«Пожалуйста, выслушай», — он сел рядом. — «Я… я ничего не знал. Клянусь тебе. Они сказали, что ты… умерла. В детстве. От воспаления легких».
Я горько усмехнулась. Конечно. Проще было «похоронить» меня, чем объяснить, куда я делась.
«Мне жаль», — сказал он тихо.
«Тебе жаль? — я вскочила. — А мне не жаль! Мне омерзительно! Вы все — одна семья. Семья, которая выжила за мой счет! Я вас ненавижу! Всех!»
«Я не они! — он тоже вскочил. — Я не просил меня спасать такой ценой! Если бы я знал, я бы лучше сдох!»
«Так чего же ты ждешь?! — закричала я, теряя контроль. — Вперед! Может, это искупит их грех!»
Он отшатнулся, словно я его ударила. В его глазах стояли слезы.
«Кира, не надо так… Ты же моя сестра…»
«Я тебе не сестра! — отрезала я. — У меня нет ни сестер, ни братьев. Я одна. Всегда была одна».
Я развернулась и пошла прочь. Он не пошел за мной.
Я вернулась в дом бабушки. Закрыла дверь на засов и прорыдала всю ночь. Утром, с опухшим лицом и мертвым сердцем, я начала собирать вещи. Я решила уехать. Продать этот проклятый дом через риелтора и никогда больше не возвращаться. Забыть этих людей, как страшный сон.
Когда я уже выходила с сумкой, во дворе появился отец. Он был трезв, но выглядел еще хуже, чем пьяный.
«Кира… дочка… прости», — прошептал он.
«Не называйте меня дочкой», — отрезала я.
«Я виноват. Во всем виноват, — он мял в руках шапку. — Лида… она не со зла. Она мать. За Пашку боялась… А я… я слабак. Повелся на обещания начальника. Он мне должность обещал, квартиру… Сказал, вытащит нас из нищеты. Я и поплыл. Думал, тебе и правда лучше будет в Москве…»
«Лучше? — я рассмеялась ему в лицо. — Вы хоть знаете, что ваш хваленый начальник со своей женой погибли в автокатастрофе через год после того, как забрали меня? И я оказалась в детдоме! ОДНА! В чужом городе! Вот так вы устроили мою жизнь! Довольны?»
…Он смотрел на меня с ужасом. Он этого не знал. Он думал, что я все эти годы жила в богатой семье.
«Господи…» — прошептал он и схватился за сердце.
Он начал медленно оседать на землю. Я смотрела, как его лицо приобретает мертвенно-серый оттенок, а губы синеют. Он судорожно хватал ртом воздух, рука сжимала ворот рубахи на груди. Мне не нужно было медицинского образования, чтобы понять: ему не просто плохо, это что-то смертельно опасное. Но вместо того, чтобы броситься на помощь, я просто стояла и смотрела. Часть меня, темная и злая, хотела, чтобы он умер. Прямо здесь, у моих ног.
***
Секунды тянулись, как часы. Отец лежал на снегу, хрипел, судорожно хватая ртом воздух. А я стояла. В голове билась одна мысль: «Так ему и надо. Это кара». Но другая часть меня, кричала: «Ты же человек! Он твой отец!».
Я с отвращением к самой себе достала телефон и набрала «103». «Мужчине плохо с сердцем, — бросила я в трубку. — Улица Заречная, дом 7. Скорее».
Потом я позвонила Павлу. «Отцу плохо. Вызывала скорую», — сказала я и отключилась. Я не хотела с ним говорить. Я не хотела их видеть.
Я развернулась и пошла на вокзал. Я уезжала. Пусть сами разбираются.
Всю дорогу до Москвы я смотрела в окно и ничего не видела. Я прокручивала в голове сцену в сквере, разговор с отцом, его лицо, когда он падал. Я чувствовала себя последней тварью. Я оставила умирать человека. Да, он предал меня. Но я поступила не лучше.
В Москве я с головой ушла в работу. Брала самые сложные дела, сидела в офисе до глубокой ночи. Я пыталась заглушить совесть, забить голову параграфами и статьями. Телефон разрывался от звонков с незнакомых номеров. Я знала, что это они, и не отвечала.
Через неделю мне на электронную почту пришло письмо. От Павла.
Тема: «Он может умереть».
«Кира, я знаю, ты нас ненавидишь. И по праву. Но отец в реанимации. Инфаркт обширный. Врачи говорят, шансов мало. Он все время зовет тебя. В бреду повторяет твое имя. Мать сошла с ума, сидит под дверью реанимации и воет. Я один не справляюсь. Прошу, нет, я умоляю тебя, приедь. Не ради нас. Ради него. Он должен уйти с миром, попросив у тебя прощения. Если в тебе осталось хоть что-то человеческое, приедь».
Я закрыла ноутбук. Нет. Я не поеду. Это манипуляция. Они снова хотят использовать меня.
Но всю ночь я не могла уснуть. Перед глазами стояло лицо отца и строчки из письма Павла: «Если в тебе осталось хоть что-то человеческое…»
Утром я купила билет на ближайший поезд. Я не знала, зачем я это делаю. Я ненавидела их. Но какая-то неведомая сила тянула меня обратно, в этот ледяной ад.
Больница была такой же убогой, как и весь город. В коридоре на скамейке сидела съежившаяся фигурка. Мать. Она постарела лет на двадцать. Когда она увидела меня, в ее глазах мелькнула надежда.
«Кирочка…»
«Где он?» — прервала я ее.
Павел вышел из-за двери. Он тоже был измотан.
«Спасибо, что приехала», — сказал он тихо.
«Я приехала не к вам. Я приехала к нему», — отрезала я.
Врач, усталый пожилой мужчина, развел руками: «Состояние крайне тяжелое. Мы делаем все, что можем, но… Готовьтесь к худшему. Сердце изношено. Алкоголь, стресс…»
Меня пустили в реанимацию. Отец лежал, опутанный проводами, бледный, безжизненный. Он был в сознании.
«Дочка…» — прошептали его синие губы.
Я молча подошла ближе.
«Прости… я… перед тобой… грешен…» — он говорил с трудом.
Слезы катились по его небритым щекам. И в этот момент вся моя ненависть, вся моя ярость куда-то ушла. Я увидела перед собой не предателя, а просто слабого, несчастного человека, который сломал жизнь и себе, и мне.
«Тише… не говорите…» — я взяла его руку. Она была ледяной.
«Ты… простила?» — он с надеждой заглянул мне в глаза.
Что я могла ответить? Могла ли я простить такое?
«Отдыхайте. Вам нужно набираться сил», — я ушла от ответа.
Я просидела в больнице три дня. Отец был то в сознании, то в бреду. Я разговаривала с врачами, доставала нужные лекарства, которых не было в больнице. Мать и Павел смотрели на меня, как на божество. Они, привыкшие к местной разрухе, были поражены моей московской хватке и умению решать проблемы.
На четвертый день отцу стало лучше. Его перевели в обычную палату. Врачи назвали это чудом.
Вечером, когда я собиралась уезжать, ко мне подошла мать.
«Кира… спасибо тебе», — сказала она, не глядя на меня.
«Я делала это не для вас».
«Я знаю. Но… вот, — она протянула мне старую сберкнижку. — Это тебе. Я тут откладывала… Понимаю, это копейки… Но я думала, вдруг ты найдешься…»
Я открыла книжку. Там было около 50 тысяч рублей. Сумма смешная для меня, но огромная для нее. Она годами отказывала себе во всем, чтобы собрать эти деньги. Для меня.
Впервые за все это время у меня защипало в глазах.
***
Я осталась еще на неделю. Взяла отпуск за свой счет. Отец медленно шел на поправку. Я настояла на том, чтобы его перевезли в областную кардиологию, договорилась с лучшими врачами, оплатила отдельную палату. Мои родители, всю жизнь прожившие в нищете, смотрели на все это с суеверным ужасом. Они не могли поверить, что их дочь, которую они продали, теперь спасает их, тратя на это деньги, которые они и в руках не держали.
Однажды вечером Павел позвал меня на разговор. Мы сидели на кухне в их промозглой квартире.
«Я тут говорил с матерью… — начал он неуверенно. — В общем, я хочу, чтобы ты знала. Она искала тебя. После того, как тот мужик с женой разбились. Она узнала об этом случайно, через десятые руки. Писала в „Жди меня“, в полицию… Но ей везде отвечали, что ты удочерена, и по закону они не имеют права вмешиваться».
Он достал из шкафа потрепанную коробку. В ней были мои детские рисунки, несколько фотографий, где я была маленькой, и даже локон моих волос, перевязанный ленточкой.
«Она хранила это все годы», — сказал Павел.
Я смотрела на эти обрывки прошлого, и сердце сжималось. Значит, помнила. Не вычеркнула.
Я не знаю, что мы можем сделать! Я готов пойти работать на три работы, влезть в любые долги, чтобы хоть как-то… хоть что-то тебе вернуть! Скажи, что нам делать?!»
«Мне не нужны ваши деньги!» — мой голос дрогнул.
«А что тебе нужно?! — взорвался он. — Что мы должны сделать, чтобы ты нас простила?! На колени встать?! Ползать перед тобой?!»
«Мне нужно, чтобы вы оставили меня в покое! — закричала я в ответ. — Я помогла отцу, мой долг исполнен. Теперь я уезжаю. Навсегда».
В этот момент на кухню вошла мать. Она слышала наш разговор.
«Уезжаешь? — тихо спросила она. — Опять бросаешь нас?»
«Я вас не бросаю. Я ухожу от вас. Это разные вещи. У вас есть сын. Живите своей семьей».
«Ты — наша семья! — она сделала шаг ко мне. — Ты — моя дочь!»
«Я перестала быть вашей дочерью в тот день, когда вы подписали отказ от меня!»
Лидия отшатнулась, как от пощечины.
«Не смей… не смей так говорить…»
«А я буду! Вы променяли дочь на деньги и должность для мужа! Вы не родители, вы торгаши!»
Напряжение достигло предела. Мы кричали друг на друга, выплескивая всю боль и обиду. Павел пытался нас успокоить, но мы его не слышали.
«Да если бы не я, твой брат бы сгнил в могиле, а ты бы побиралась по помойкам! — орала мать. — Я тебе жизнь спасла, неблагодарная!»
«Вы спасли не мою жизнь, а свою совесть! Вам просто было удобно отдать здорового ребенка, чтобы спасти больного! Это был не выбор, это была сделка!»
Ссора закончилась тем, что у матери случилась истерика. Она каталась по полу, выкрикивая проклятия в мой адрес. Павел вызвал ей скорую, ей вкололи успокоительное.
Я поняла, что совершила ошибку. Я приехала, дала им надежду, а потом снова окунула их в грязь. Но я не могла иначе. Рана была слишком глубока.
***
Я уехала на следующий день. В этот раз меня никто не провожал. Я просто исчезла, как и двадцать лет назад.
Вернувшись в Москву, я попыталась жить как раньше. Но не могла. Образы из прошлого преследовали меня. Лицо отца в реанимации, коробка с моими детскими вещами, глаза Павла, полные боли, мать, катающаяся в истерике по полу.
Я поняла, что, убежав, я не решила проблему. Я просто засунула ее поглубже. Ненависть сжигала меня изнутри. Я стала срываться на подчиненных, испортила отношения с друзьями. Я была на грани нервного срыва.
Однажды моя приемная мама, видя мое состояние, спросила: «Кирочка, что с тобой? Ты съездила на родину и вернулась другим человеком. Расскажи мне».
И я рассказала. Всю правду. О сделке, о брате, о болезни отца. Она слушала меня, не перебивая, а потом обняла.
«Бедная моя девочка. Какое же бремя ты несешь. Но ненависть — это яд, который отравляет прежде всего того, кто его носит. Они совершили ужасный поступок. Но они — твои родители. Кровь — не вода. Ты не сможешь вычеркнуть их из жизни, не разрушив себя».
Ее слова попали в самую точку. Я поняла, что должна сделать выбор: либо до конца жизни питаться этой ненавистью, либо попытаться простить. Не ради них. Ради себя.
Через месяц я снова поехала в родной город. Но на этот раз я ехала не с ненавистью, а с опустошенным, но открытым сердцем.
Они жили все так же. Отец понемногу восстанавливался. Мать постарела еще больше. Павел нашел какую-то работу.
Я не стала устраивать сцен. Я просто приехала. И осталась. Я сняла квартиру и устроилась юристом в местную администрацию. Зарплата была в десять раз меньше московской, но мне было все равно.
Мы начали общаться. Медленно, осторожно, как саперы на минном поле. Мы учились узнавать друг друга заново. Я узнала, что мать всю жизнь проработала на вредном производстве, чтобы выплачивать кредиты. Что отец начал пить после того, как его уволили с той самой «хлебной» должности. Что Павел, отбросив свой юношеский гонор, хватался за любую подработку — таксовал по ночам, разгружал вагоны, ремонтировал машины в гараже — просто чтобы как-то прокормить семью.
Прошел год. Я не могу сказать, что простила их полностью. Рана все еще болела. Но я перестала их ненавидеть. Я приняла их такими, какие они есть — слабыми, грешными, несчастными людьми, совершившими чудовищную ошибку.
Я продала дом бабушки и свою московскую квартиру. На эти деньги я купила им новый большой дом в пригороде. Перевезла их из старой развалюхи. Отец бросил пить. Мать начала улыбаться. Павел открыл свою небольшую автомастерскую и женился.
Иногда, сидя с ними за большим столом, я ловлю себя на мысли: а что, если бы всего этого не было? Что, если бы они не продали меня? Я бы выросла здесь, в нищете и безнадеге. Стала бы продавщицей в местном магазине и вышла замуж за такого же бедолагу. У меня не было бы ни образования, ни карьеры, ни возможностей.
Цинично? Возможно. Но жизнь — сложная штука. Иногда самое страшное предательство оборачивается спасением. А дорога к прощению оказывается самой трудной дорогой домой. Я все еще иду по ней. И не знаю, дойду ли до конца. Но я иду. А это, наверное, и есть самое главное.
