Нотариус протянула мне конверт. Тяжелый, плотный.
— Вы уверены, что это мне? — я с волнением смотрела на конверт.
— Надежда Сергеевна, здесь всё предельно ясно. Виктор Павлович распорядился своим имуществом именно таким образом.
Виктор Павлович. Даже сейчас, когда его нет, я не могу назвать его иначе. Не «папа». Не «отец». Даже не просто «Витя», как звала мама.
А он взял и оставил мне всё.
Квартиру в центре. Дачу. Машину. Счет в банке. И вот этот конверт с какими-то бумагами, который нотариус настойчиво просила вскрыть именно дома, в спокойной обстановке.
— Там письмо — добавила она почти шёпотом. — Личное.
Я вышла из конторы на улицу. Октябрьский ветер ударил мне в лицо. Холодно. Сыро. Хотелось домой — в свою однушку на окраине, где можно закрыться от всего мира и попытаться понять, что же произошло.
Мама скончалась три года назад. Она долго болела. Виктор Павлович держался рядом с ней до конца. Приносил цветы в больницу. Читал вслух её любимого Чехова. Гладил по руке, когда она уже не могла говорить.
А я… я просто не приезжала.
Не могла.
Потому что каждый раз, видя их вместе, я вспоминала ту ночь. Мне было одиннадцать.
Дверь хлопнула так, что задрожали стёкла в серванте. Я проснулась от крика — мамин голос, пьяный и надломленный:
— Уходи! Слышишь?! Убирайся из нашей жизни!
Я выглянула из комнаты. Посреди коридора стоял нетрезвый мужчина в мятой рубашке. Высокий. С усталым лицом и глазами, в которых читалось что-то… растерянное.
— Лен, я зачем ты так… — начал он.
— Неважно! — мама размахивала руками, чуть не падая. — Ты… ты как все! Думаешь, раз я одна с ребёнком, то…
Он молчал. Просто стоял и молчал. А потом посмотрел на меня. И я увидела в его взгляде не злость — я увидела стыд. Такой глубокий, что мне стало не по себе.
— Девочка не должна это видеть — сказал он тихо.
— Тогда уходи! — мама толкнула его в грудь.
Он ушёл.
А наутро вернулся. С цветами, тортом и игрушечным мишкой для меня. Мама плакала, обнимала его, просила прощения. А я стояла в дверях своей комнаты и думала: «Вот так всегда будет. Она будет пить, скандалить, а он — возвращаться».
И я возненавидела его за это.
Дома я бросила сумку на диван и достала конверт. Внутри — несколько документов на недвижимость, банковские выписки и… письмо. Исписанное мелким, старательным почерком:
«Надя.
Наверное, ты сейчас в недоумении. И злишься. Я знаю — ты всегда злилась на меня. Даже когда улыбалась.
Я не твой отец. Никогда им не был и не пытался стать. Твой отец ушёл, когда тебе было три года, и я не имею права занимать его место.
Но я любил твою маму. По-настоящему. И знаешь, что самое страшное? Я понимал, что ты меня ненавидишь за то, что я остался.
Ты думала, я не замечал? Как ты отворачивалась, когда я пытался с тобой заговорить. Как уходила из комнаты, если я заходил. Как на выпускном в школе ты попросила маму прийти одну.
Я всё видел, Надюша.
И знаешь… ты была права.
Той ночью, когда мы с мамой поругались — я действительно был не прав. Я пришёл пьяный. Сказал что-то глупое. Она выгнала меня — и имела полное право. Но я вернулся. Потому что не мог оставить её одну.
Не из-за жалости. Не из-за чувства вины. Просто… я любил её. Даже когда она пила. Даже когда кричала. Даже когда мне хотелось сбежать куда подальше.
А ты. Всегда такая серьёзная, молчаливая девочка с огромными глазами, в которых читалось: «Я тебя вижу насквозь».
Я старался. Правда. Старался не лезть, не навязываться, быть просто… рядом. На случай, если понадоблюсь.
Помнишь, как ты сломала руку в восемь лет? Мама была на работе. Я примчался в школу, отвёз тебя в травмпункт, сидел рядом, пока гипс накладывали. Ты даже не смотрела на меня. Молчала. А когда мама приехала — бросилась к ней, как будто я вообще не существовал.
Я не обижался на тебя.
Потому что понимал: ты защищала себя. От чужого мужчины в доме. От человека, который мог уйти в любой момент. От того, к кому не хотелось привязываться.
Надя, я оставляю тебе всё не потому, что хочу купить твоё прощение. Я оставляю тебе всё, потому что ты — единственное, что осталось от твоей мамы. И я хочу, чтобы у тебя было больше, чем было у неё.
Больше уверенности.
Больше свободы.
Больше выбора. В конверте ещё один документ. Прочитай его, когда будешь готова.
С уважением,
Виктор Павлович.
P.S. Прости, что не сумел стать тем, кого ты могла бы полюбить. Но я никогда не жалел, что остался».
Я сидела, прижимая письмо к груди, и плакала. Нет, рыдала. Потому что вспомнила. Вспомнила, как он приходил на мои школьные концерты и сидел в последнем ряду. Как переводил мне деньги на карту, когда я училась в универе — хотя я никогда не просила. Как на маминых похоронах стоял в стороне, давая мне место рядом с гробом.
Как исчезал из моей жизни всякий раз, когда я давала понять: «Ты мне не нужен».
А он всё равно оставался. Где-то рядом. На расстоянии вытянутой руки. На случай, если я позову.
Я достала последний документ. Это была фотография.
Старая, выцветшая. На ней — мама. Молодая, смеющаяся, с венком из ромашек на голове. Рядом — Виктор Павлович. Тоже молодой, счастливый.
А на обороте — мамин почерк:
«Витя, спасибо, что ты есть. Даже когда я этого не заслуживаю».
Я перевернула фото обратно и всмотрелась в их лица.
И поняла. Он любил её. Не за что-то. Просто… любил.
А я… я потратила двадцать лет на то, чтобы ненавидеть человека, который никогда не делал мне ничего плохого.
На следующий день я поехала на кладбище. Стояла у двух могил — мамы и Виктора Павловича, похороненного рядом с ней по его завещанию — и не знала, что сказать.
— Прости — выдавила я наконец. — Прости, что не дала тебе шанса.
Ветер трепал целлофан на букетах. Где-то вдалеке каркнула ворона.
— Я… я постараюсь быть лучше. Обещаю.
Я положила цветы на обе могилы.
И впервые назвала его по-другому:
— Спасибо… папа.
В квартире Виктора Павловича пахло пылью и чем-то горьковато-сладким — кажется, он когда-то курил трубку.
Я бродила по комнатам, словно в музее. Всё было аккуратно, почти стерильно. На полках — книги. Много книг. Толстой, Достоевский, Чехов — мамины любимые. А ещё — детективы, фантастика, какие-то справочники по столярному делу.
В спальне на комоде стояла рамка. Я подошла ближе.
Фотография. Я с мамой. Мне лет пятнадцать. В джинсовке и кедах. Стою у школы, хмурюсь в камеру. Даже не помню, кто снимал. Но он хранил это фото.
Я открыла шкаф — и замерла.
На вешалке висело мамино платье. То самое, синее, в белый горошек. Она надевала его на дни рождения. Он хранил его.
— Почему ты молчал?! — прошептала я сквозь слёзы. — Почему не сказал мне?!
Но я знала ответ.
Потому что он не хотел быть обузой. Не хотел, чтобы я чувствовала себя обязанной.
Он просто… отпустил меня. Ещё при жизни.
А теперь оставил мне всё, чтобы я могла жить дальше.
Без него.
Вечером я сидела на кухне с чашкой чая и снова перечитывала письмо.
И вдруг заметила приписку на обороте. Мелкими буквами:
«В гараже на даче — сюрприз. Мама хотела, чтобы ты его когда-нибудь получила».
Гараж? Дача…
Я схватила ключи и через два часа уже стояла перед старым деревянным гаражом, заросшим бурьяном. Замок поддался не сразу. Дверь скрипнула.
Внутри — темнота и запах машинного масла. Я нащупала выключатель.
Свет включился. И я обомлела.
Посреди гаража стоял мотоцикл. Старый «Урал». Чёрный, с потёртым баком и кожаным сиденьем.
На руле — записка.
«Надюша, помнишь, как ты в детстве мечтала о мотоцикле? Говорила, что, когда вырастешь — купишь и уедешь далеко-далеко.
Я купил этот старый «Урал», восстановил его. Хотел подарить на твой день рождения. Но ты опять со мной не разговаривала. И я решил подождать.
Может, когда-нибудь ты всё-таки простишь меня и захочешь покататься…
Кстати, мама знала об этом мотоцикле…».
Значит, мама знала? Знала о мотоцикле. О его попытках достучаться до меня. О том, что я отталкивала его снова и снова. И всё равно… они оба верили. Верили, что однажды я пойму.
Я села на холодное сиденье и сжала руль.
Где-то внутри меня что-то сломалось окончательно.
И я больше не могла сдерживаться. Я плакала. В пустом гараже.
Злилась на саму себя. От того, что потеряла столько времени. Что не успела сказать ему: «Спасибо».
Что не обняла его ни разу.
Даже на похоронах.
Когда я успокоилась, то завела мотоцикл. Двигатель чихнул, закашлялся — и ожил.
Я выехала из гаража и покатила по просёлочной дороге. Ветер бил в лицо. Слёзы мгновенно высыхали на щеках.
И впервые за много лет я почувствовала…
Свободу. Ту самую, о которой мечтала в детстве. Которую он хотел мне подарить. А мама хотела, чтобы я обрела.
Я остановилась на краю поля. Закат окрашивал небо в красно-оранжевые тона.
И я произнесла вслух:
— Я поняла. Наконец-то поняла.
Не знаю, слышал ли он меня.
Но мне хотелось верить, что где-то там — он улыбается.
И мама рядом с ним.
И они наконец-то вместе.
А я… Я больше не буду убегать от прошлого. Я приму его. Со всеми ошибками. Со всей болью. И поеду дальше.
Туда, где меня ждёт будущее.
