— Приеду в пятницу. Максимку оставлю на всё лето, ты же дома.
Я смотрела на сообщение сестры и чувствовала, как внутри что-то сжимается в комок. Не «можно?», не «удобно ли?». Просто факт. Как будто я — филиал детского сада, который работает круглосуточно и бесплатно.
Мать стояла у плиты, помешивала что-то в кастрюле и не поворачивалась, хотя знала, что я читаю. Молчала. Это было её согласие. Всегда было.
— Мам, а если я не хочу сидеть с Максимом всё лето?
Она повернулась медленно, и взгляд её был тяжёлый, как камень.
— Ты же всё равно никуда не едешь, работы у тебя нет. Чем тебе заняться? Вот и помоги сестре, она устаёт, у неё дела.
Я не ответила. Потому что знала: если начну говорить, то не остановлюсь, а это бесполезно. Я пробовала раньше — много раз. В ответ получала одно и то же: «Что ты себе возомнила? Семья — это помощь».
Я чёрствая. Потому что не хочу каждое лето сидеть с чужим ребёнком, пока у сестры «дела». Потому что однажды мне было пятнадцать, и вместо выпускного я стояла в очереди в кассу — сестре нужны были деньги на роды. Срочно.
— Поймёшь, когда вырастешь, — сказала тогда мать. — Семья важнее праздников.
Я поняла. Что для них я — не человек. Я — функция. Сестре — всё. Мне — ничего.
В двадцать один я вышла замуж за Виктора. Просто расписались, без свадьбы. Мать даже не спросила, почему. Сестра пожала плечами:
— Ну и зачем тебе это вообще?
Как будто я не заслуживала белого платья и цветов.
Виктор был красивый, улыбчивый, говорил, что я умная и мы вместе построим жизнь. Я верила. Хотела верить. Больше некому было мне это сказать.
Через полгода его брат попросил в долг крупную сумму. Виктор пришёл вечером, сел напротив:
— Нужно помочь. Он вернёт, обещал.
Я знала, что не вернёт. Но сказала «хорошо». Потому что боялась услышать: «Ты что, жадная?»
Деньги ушли и не вернулись. Потом начался ремонт в его квартире.
— Надо же когда-то сделать, потом легче будет, — говорил Виктор.
Я работала, приносила всё в дом: на еду, на стройматериалы, на его бизнес купи-продай, который не приносил ничего, кроме оправданий. Виктор улыбался, обещал, что скоро всё наладится. А сам приводил в нашу постель девчонку, пока я зарабатывала деньги.
Узнала я случайно. Вернулась раньше с работы. В квартире пахло чужим. На полу в спальне валялась заколка — дешёвая, пластиковая, детская.
Виктор пришёл поздно, улыбался как ни в чём не бывало:
— Как дела? Устала?
Я смотрела на него и не узнавала. Или узнавала — и это было страшнее.
Через месяц у меня начался зуд. Сначала слабый, потом нестерпимый. Кожа покрылась красными пятнами, лицо — прыщами. Врач сказал: «Клещи, подкожные, лечиться долго». Я знала откуда — из нашей постели, из той жизни, которую Виктор вёл за моей спиной.
Я пила антибиотики, сидела на диете, не могла смотреть на себя в зеркало. Виктор морщился:
— Ты сама виновата, надо за собой следить.
Я молчала. Потому что была беременна и не знала, как сказать.
Сказала на пятом месяце. Он кивнул. Не обнял. Не обрадовался. Просто кивнул, как будто я сообщила, что купила хлеб.
Девчонка не отставала — звонила, писала. Однажды я взяла его телефон и увидела сообщения. «Когда разведёшься? Мне уже восемнадцать, можем расписаться». Он отвечал: «Скоро, потерпи».
Я ушла в тот же день. Взяла сумку и вернулась к родителям. Мать встретила молча, не спросила, что случилось. Сестра сказала:
— Ну вот, не справилась. А я говорила, рано тебе замуж.
Через две недели я потеряла сына. Телефон разрывался от звонков — с номера Виктора. Голос девчонки, визгливый и довольный: «Он мой, понимаешь? Он всегда был мой». Я лежала на больничной койке и смотрела в потолок. Врач сказал: «Стресс, берегите себя».
Поздно.
Прошло девять лет. Мне тридцать два, и я одна. Виктор с той девчонкой живёт до сих пор, не расписаны. Её мать и сестра забрали его в оборот — как когда-то я. Он работает на них, возит, покупает, ремонтирует. Иногда я встречаю его в магазине. Он отводит глаза. Постарел. Спина сутулая, лицо серое. Мне его не жаль.
Сестра узнала про интрижку Виктора только тогда, когда увидела его с другой. Спросила небрежно:
— А ты когда развелась?
Я ответила: «Давно». Она кивнула и добавила:
— Ну и не надо было выходить, я же говорила.
Как будто это она меня предупреждала. Как будто это вообще её дело.
Работу я нашла в конторе — два высших образования, опыт, рекомендации. Платили мало, потому что начальница — жена местного полицейского. Она приходила к обеду, пила кофе, листала телефон. Я делала её работу и свою. Когда попросила пересмотреть зарплату, она посмотрела на меня как на грязь под ногтями:
— Тебе мало? Иди ищи другое место. Только где ты его найдёшь в нашем городке?
Я ушла через неделю. Без скандала. Просто встала, взяла сумку и вышла.
Прошлым летом сестра приехала в июне. Максим выскочил из машины с рюкзаком, она даже не вышла, только опустила стекло:
— Всё с собой, заберу в конце августа, спасибо.
И уехала. Мать уже накрывала на стол:
— Ну вот, внучек приехал, теперь веселее будет.
Мне не было веселее. Я смотрела на мальчика, и внутри наливалось что-то тяжёлое. Не злость. Пустота.
В июле я сидела на кухне поздно вечером и листала телефон. Наткнулась на статью про женщину, которая в сорок лет уехала в другую страну одна, без связей, без денег, и начала заново. Я перечитала три раза и подумала: «А почему я не могу?»
Потом открыла поиск, вбила: «Работа за границей». Вакансий было много. Я сохранила несколько, закрыла телефон. Легла спать, но не уснула. Внутри что-то проснулось — не надежда. Злость. Чистая, холодная злость на всех: на мать, которая никогда не защищала, на сестру, которая брала как должное, на Виктора, который украл годы и ребёнка. На себя — за то, что терпела.
В августе я сказала матери:
— Я уезжаю.
Она не сразу поняла, потом нахмурилась:
— Куда это?
— За границу. На работу.
Она замерла с тарелкой в руках, потом поставила её на стол резко:
— Ты что, совсем спятила? Какая граница? Тебе тридцать два, ты никому не нужна там!
— Здесь я тоже никому не нужна. Разница в том, что там мне за это хотя бы платить будут.
— Это из-за Виктора? Забудь ты про него, найдёшь другого!
Я усмехнулась, и мать вздрогнула.
— Это не из-за Виктора. Это из-за вас. Муж украл мою жизнь, а вы — моё сердце. Вы за тридцать два года ни разу не спросили, чего хочу я. Ни разу не встали на мою сторону. Я всегда была удобной. Тихой. Послушной. Теперь мне это надоело.
Мать побледнела:
— Как ты смеешь? Мы тебя вырастили, кормили!
— Нет. Вы меня терпели. Потому что так надо. А любили всегда только её.
Я развернулась и вышла. Мать кричала что-то вслед, но я не слушала. Впервые за тридцать два года мне было всё равно.
Сестра приехала за Максимом в конце августа. Зашла в дом, поцеловала сына, посмотрела на меня:
— Слышала, ты уезжаешь. Серьёзно?
— Серьёзно.
— И кто будет сидеть с Максимом летом?
Я медленно повернулась к ней и посмотрела в глаза. Она растерялась.
— Не знаю. Может, ты сама? Или наймёшь кого-то. Я больше не буду.
— Да ты охамела совсем! Я тебе всю жизнь помогала!
— Ты? Мне?
Я рассмеялась, и в этом смехе было столько горечи, что сестра отшатнулась.
— Ты хоть раз спросила, как у меня дела? Когда я потеряла ребёнка, ты позвонила? Нет. Ты узнала через мать и сказала: «Ну, может, и к лучшему». Вот и вся твоя помощь.
Сестра открыла рот, закрыла. Взяла Максима за руку и вышла, хлопнув дверью. Я осталась стоять посреди комнаты и впервые за много лет почувствовала, что дышу полной грудью.
Я уехала в октябре. Нашла работу в небольшом отеле — не престижно, не богато, но моё. Снимала комнату, работала допоздна, учила язык по вечерам. Первые месяцы было страшно, но я знала: если вернусь, останусь там навсегда. Удобной. Ненужной. Невидимой.
Мать звонила первые два месяца, требовала вернуться. Потом звонки прекратились. Сестра написала один раз: «Ты эгоистка, думаешь только о себе». Я не ответила. Потому что впервые в жизни я действительно думала о себе, и это было правильно.
Прошло полгода. Я уже неплохо говорила на языке, меня повысили до администратора, появились знакомые, планы. Жизнь начала складываться — медленно, но верно.
А потом позвонила мать. Голос был другой — не требовательный, а растерянный.
— Слушай, тут такое дело… Сестре нужны деньги. Срочно. У них неприятности, ты не могла бы помочь?
Я молчала. Слушала, как она говорит дальше, как голос становится всё тише, как она впервые в жизни просит, а не приказывает.
— Ну ты же знаешь, у неё семья, ребёнок, ей тяжело… Может, ты там уже что-то накопила?
Я усмехнулась. Представила, как они сидят дома, как сестра нервно курит на балконе, как мать набирает мой номер и думает, что я опять соглашусь, потому что всегда соглашалась.
— Нет, — сказала я спокойно. — Не могла бы.
— Как это нет? Ты же работаешь, ты же там…
— Я работаю. На себя. На свою жизнь. Ту, которую вы мне не дали прожить. Извини, но нет.
Я повесила трубку. Мать перезвонила через минуту. Потом ещё. Я сбросила вызовы и заблокировала номер. Так просто. Так легко. Как будто отрезала что-то больное и ненужное.
Через месяц пришло сообщение от сестры. Она писала длинно, сбивчиво — что они в беде, что им некуда обратиться, что я же родная, не могу бросить в трудную минуту. В конце приписала: «Неужели ты настолько злопамятная?»
Я перечитала и ответила коротко:
«Не злопамятная. Просто перестала быть удобной. Ты всю жизнь получала всё. А я — ничего. Теперь твоя очередь справляться самой. Удачи».
Она написала ещё что-то гневное, но я уже не читала. Удалила переписку и вышла на улицу — был солнечный день, в кафе напротив играла музыка, и жизнь вокруг шла своим чередом.
Я села на скамейку в парке, достала телефон и посмотрела на свои фотографии. Вот я на фоне старого собора. Вот на набережной с коллегами. Вот просто селфи — улыбаюсь, волосы растрепались от ветра. Я смотрела на эти снимки и видела другого человека. Не ту серую, затравленную девочку, которая жила в вечном ожидании, что её наконец-то заметят и полюбят.
Я видела женщину. Которая сама себя спасла.
Вечером я зашла в соцсети. Пролистала ленту и наткнулась на страницу Виктора. Он выложил фотографию — стоит на кухне, лицо усталое, глаза потухшие. Подпись: «Когда понимаешь, что жизнь прошла мимо». Под постом комментарий от той девчонки, которая теперь уже не девчонка: «Может, хватит ныть? Иди работай лучше, денег опять нет».
Я усмехнулась. Закрыла страницу. Мне его не было жаль. Совсем. Он получил то, что заслужил —жизнь, в которой его используют так же, как когда-то использовал он. Карма штука точная.
Я встала, подошла к окну и посмотрела на огни города. Здесь меня никто не знал. Никто не требовал. Никто не отбирал у меня право на собственную жизнь.
Впервые за тридцать два года я была свободна. И это было лучшее, что я могла для себя сделать — перестать быть удобной.
