— Мариночка, Аллочке сапоги нужны. Зима на носу, не в осенних же ей бегать.
Голос свекрови, Маргариты Васильевны, прозвучал бархатно, как анонс спектакля в её бывшем театре Эстрады. Она не просила, она констатировала.
Марина, не отрываясь от шинковки капусты для вечерних щей, только громче стукнула ножом по доске. Запах вареной свинины и луковой зажарки уже плотно стоял на маленькой «хрущевской» кухне.
— У Аллочки есть мама и брат. У брата есть зарплата, у мамы — пенсия.
Тишина, наступившая после этих слов, показалась густой и липкой, как остывший кисель. Алла, тридцатилетняя сестра Глеба, тут же отложила телефон, её красиво очерченные брови взлетели вверх.
— То есть, ты мне отказываешь? Мне, родной сестре твоего мужа?
— Я констатирую факт, Аллочка. Тебе тридцать лет, ты взрослый, дееспособный человек.
— Да как ты смеешь! — Маргарита Васильевна приложила руку к груди, где, по её утверждениям, «трепыхалось» больное сердце. — Глебушка, ты слышишь, что она говорит? Она упрекает нас куском хлеба!
Глеб, учитель физкультуры, крупный, но на удивление тихий дома мужчина, вошел на кухню, привлеченный шумом. Он был в старом трико с вытянутыми коленками.
— Марина, ну что ты начинаешь? Мама же просит. Не чужие люди.
— Вот именно, Глеб. Не чужие, — Марина наконец повернулась. Лицо её, обычно мягкое и покладистое, сейчас было бледным и жестким. Она вытерла руки о фартук, пахнущий столовой. — Только «просят» они почему-то всегда у меня. Я работаю поваром в заводской столовой с шести утра. Я прихожу домой — и встаю ко второй плите. Я покупаю продукты на всю семью. Я плачу за квартиру. Я оплачиваю Аллочкины курсы «личностного роста», которые она бросает через неделю. А что делаете вы?
Она перевела взгляд на сестру мужа.
— Ты, Алла, «ищешь себя». Уже десять лет ищешь, сидя на моей шее. Вы, Маргарита Васильевна, получаете пенсию и тратите её исключительно на свои театральные наряды и посиделки с подругами. А ты, Глеб… твоя зарплата физрука уходит «на бензин» и «помощь маме».
— Это… это возмутительно! — Маргарита Васильевна картинно схватилась за валерьянку на столе. — Какая ты мелочная, Марина! Считаешь копейки!
— Да, начала считать! — вдруг сорвалась на крик Марина. Этот крик зрел в ней годами, спрессованный усталостью и обидой. — Я устала! Я больше не буду тянуть вас всех! Вот, — она бросила на стол тетрадный листок, исписанный убористым почерком. — Это бюджет. С этого дня мы живем по-другому.
На следующий день в заводской столовой было шумно. Марина механически наливала борщ, а в ушах всё стоял вчерашний скандал.
«Бессовестная! Неблагодарная! В семью влезла, а теперь права качает!» — кричала свекровь.
«Я от Глеба такого не ожидала! Он мне брат или кто? Чтобы его жена меня сапог лишала!» — вторила ей Алла.
А Глеб… Глеб просто молчал, глядя в пол, не в силах перечить матери.
— Ты чего кислая такая, как капуста наша вчерашняя? — толкнула её в бок напарница, Зоя, разбитная женщина в высоком белом колпаке.
Марина махнула рукой, но Зоя не отставала. Выслушав короткий пересказ вчерашней драмы, она только цокнула языком.
— Ну ты, Маринка, даешь. Ты ж им «Спасатель». Есть такая штука в психологии — «треугольник Карпмана». Слыхала? — Марина мотнула головой. — Ну вот. Там три роли: Жертва, Преследователь и Спасатель. Они у тебя — бедные, несчастные «Жертвы». Ты — сильный «Спасатель», который всё решит. А вчера ты что сделала?
— Бюджет предложила…
— Ты отказалась их спасать! И знаешь, кем ты для них стала в ту же секунду? «Преследователем»! Монстром! А они всё те же «Жертвы». Понимаешь? Из этого треугольника надо не роли менять, из него выходить надо. Просто встать и выйти.
— Куда выйти? На улицу?
— Из роли! — стукнула поварешкой Зоя. — Перестать быть лошадью. Лошадь, которая везет, на ту и грузят. Перестань везти. И всё.
Этот разговор засел у Марины в голове. «Перестать везти».
Дома её ждал второй акт трагедии. Родственники мужа объявили ей бойкот. С ней не разговаривали. Маргарита Васильевна демонстративно пила корвалол на кухне, охая так, чтобы слышно было в подъезде. Алла громко жаловалась по телефону подруге, какая у брата «жена-мегера».
Но самое страшное было то, что Глеб тоже замкнулся. Он спал на диване в гостиной, всем видом показывая, что Марина «обидела мать».
Марина выдержала два дня. Она приходила с работы, готовила ужин на себя одну и уходила в спальню. На третий день холодильник опустел.
Вечером Глеб не выдержал.
— Марина, у нас есть нечего. Ты почему ужин не приготовила?
— В бюджете, который я вам дала, — спокойно, глядя ему прямо в глаза, сказала Марина, — есть графа «Продукты». Я свою долю внесла. Где ваша?
— Какая доля? Ты с ума сошла? Ты будешь с матери-пенсионерки деньги требовать?
— Я буду требовать справедливости! — она повысила голос. — Я не буду платить за твою тридцатилетнюю сестру! Я не буду оплачивать прихоти твоей матери! Я в этом доме не прислуга!
— Да что ты себе позволяешь! — в кухню, как фурия, влетела Маргарита Васильевна, видимо, подслушивавшая под дверью. — Это мой сын! И мой дом!
— Ваш дом? — усмехнулась Марина. — А давайте-ка документы посмотрим. Квартира куплена в браке. Мы с Глебом в ней прописаны. И по Семейному кодексу Российской Федерации, всё, что нажито в браке, — общее. И делится пополам при разводе.
Слово «развод» прозвучало, как выстрел.
Алла выскочила из своей комнаты:
— Ты что, разводом ему угрожаешь? Решила квартирку оттяпать?
— Я никому не угрожаю! — Марина почувствовала, как в ней закипает холодная ярость. — Я требую уважения к себе и своему труду! Вы думали, я буду молчать вечно? Вы думали, я буду горбатиться на вас до гробовой доски, пока вы «культурой» наслаждаетесь и «себя ищете»? Хватит! Я боролась за эту семью двадцать лет в одиночку! А теперь я буду бороться за себя!
Она схватила сумку.
— Или вы все трое начинаете вкладываться в этот дом — деньгами, трудом, временем, — или я сегодня же иду к юристу. И делить мы будем всё. И долги по кредиткам, которые я брала на «неотложные нужды» Аллочки, тоже будем делить, Глеб. Это общие долги.
Маргарита Васильевна открыла рот, но слова не шли. Она привыкла к манипуляциям слезами, сердцем, сыновним долгом. Но она не привыкла к языку Семейного кодекса. Алла испуганно смотрела то на мать, то на брата.
Марина посмотрела на мужа. Глеб стоял, бледный, как тот мел, которым он чертил в спортзале, и растерянно моргал. Он не привык принимать решения.
— Я жду до завтра, — отрезала Марина, обуваясь. — Завтра на этом столе должны лежать деньги. Или повестка будет лежать у тебя на работе.
Она хлопнула дверью. Впервые за двадцать лет она не думала о том, что они будут есть на ужин. Она шла по темному двору, вдыхала морозный ноябрьский воздух и чувствовала, как расправляются её плечи. Борьба только начиналась, но она знала, что больше никогда не позволит сесть себе на шею.
