Ирина торопилась домой. Все три праздничных выходных она провела на даче — начало мая, и запланировано было столько работ… Но все ее планы полетели к чертям. Небывалый холод, морозы, снегопад потрясли всю страну — за окном удручала воистину апокалиптическая картина: иней вместо цветов на черемухе, снежные шапки на выпестованных в конце апреля грядках, трогательные, стеклянные на ощупь, погибающие тюльпаны. Ирина пыталась спасти тепличную рассаду помидоров, по собственной дурости высаженную в грунт, закрывала поникшие кустики пленкой, одеялами, какой-то лопотиной — тщетно. Опоздала — рассаде пришел неминуемый «трындец».
А самым тяжелым было — видеть растерянных птах, смотревшихся на фоне мертвого пейзажа так дико, так неестественно, будто создатель всего живого на земле внезапно сошел с ума или рассердился на неразумных своих чад и жестоко наказал их, перемешав времена года.
Ирина чуть не заплакала: ну и наказывал бы себе виноватых, птахи-то при чем? Они-то безгрешные твари. Им за что такая кара?
Обычно в весенние праздники из всех дворов доносились запахи шашлыков, играла музыка, проснувшийся от зимней спячки народ шумел и радостно гомонил, расправляя одеревеневшие, покрытые зимним жирком мышцы. То тут, то там стучали молотки, жужжали пилы. Кричали одуревшие от тепла и воли вольной ребятишки. Женщины, соскучившиеся по земле, чуть ли не носом эту землю рыли, довольные по уши — работёнки-то привалило!
А тут — мертвая тишина. Автомобили дачников, притулившись около домиков, словно брошенные клячи, жались к заборам, дремали в ожидании: когда же хозяева одумаются и вернут их в теплые городские гаражи. Валил из печных труб черный дым — грелись люди, изводя дрова охапками. Ребятишек на улицу не выпускали, и только носы пипочкой, прижавшиеся к оконному стеклу видны с улицы. В общем — уныло все. Такого Ирина за всю свою жизнь ни разу не видала, даже страшно становилось: а вдруг — все. Конец света наступил.
Едва дождалась воскресенья, залезла в простуженный автобус и отвернулась от окна. В салоне так же было тихо: дачники с каменными лицами глядели внутрь себя и ни о чем не желали разговаривать друг с другом.
Наконец-то лобастый автобус, ткнувшись в поребрик остановки, высадил пассажиров и, пыхтя, попер дальше. До дома идти еще добрую версту, с сумкой, усталой… да еще мочевой пузырь дал о себе знать. И это было ужасно некстати. Ирина припустила бегом, поругивая себя — кто ее просил выдуть почти литр кофе накануне?
Бежала, бежала, не обращая внимание на лужи, образовавшиеся вместо снежных наносов. Ругала себя последними словами. И все-таки, краем глаза поглядывала на дворы, людей, усталые от дороги автомобили.
Вот идет навстречу бабулька: согнулась в три погибели, еле-еле тащит легкую авоську (с советских времен, наверное, сохранилась) с коробкой молока. Так, рано. Еще пожить можно. Вот женщина бальзаковского возраста, лет на десять моложе Ирины, озабоченная телефонным разговором, ловко лавирует между лужами. Тоже — перелет. Время расцвета прошло, а у дамы все впереди. А вот Ира давно закончила эру влюбленностей. Лень.
И тут до Ириного слуха донесся отчаянный девчачий рев:
— Неужели ты не видишь, мне больно, и я плачу!
Что-то знакомое резануло по сердцу.
Во дворе толпятся тополя. Вокруг ствола одного из них собачий поводок обернут — ленивый бульдожка послушно ждет, когда же угомонится его юная хозяйка, сидевшая на скамейке. Та, которой больно. Та, которая плачет.
У скамейки стоит молоденький парнишка, худенький, неказистый, лицо усыпано прыщами. Совсем зеленый. Но нога его в поношенном кроссовке надменно отставлена в сторону. Руки в карманах. Он что-то оскорбительное кидает в лицо подружке и намеревается уйти. Та бросается к нему, пытается удержать и снова рыдает, прикрыв круглую свою миловидную мордашку руками.
— Зачем так поступать? Мне же больно!
Ирина взбрыкнула, как молодая кобылка. Нашла из-за кого реветь! Дрищ какой-то! Да плюнуть на него и растереть! Она нарочно прошла мимо скамейки. «Дрищ» ушел. Бульдожка зевал и явно скучал. Деваха ревела, как будто ее казнить собираются.
Ира (вот никто же ее не просил) присела рядышком. Тронула слегка кудряшки девчонки.
— Прекрати переживать!
Несчастная «брошенка» вдруг ошпарила Иру острым взглядом:
— Вам какое дело? Шли себе, вот и идите дальше!
Ира улыбнулась.
— Пойду. Непременно пойду. Только сделаю тебе небольшое замечание: не стоит убиваться из-за него. Ты очень красивая. Очень. Уж поверь мне. Особенно кудряшки. А этот — никакой. Фу просто. Даже одет как придурок. А ты унижаешься. Сейчас этот дурак идет и радуется: какую девку до слез довел! Думает, победил. Воображает себя неотразимым. Тьфу на него. Голову выше и вперед!
— Куда? — девушка заинтересованно посмотрела на собеседницу.
— Куда хочешь. И запомни — никому и никогда не признавайся в том, что тебе больно. Для них, — Ирина кивнула вслед давно пропавшему из вида парню, — это белый флаг. Он их вдохновляет!
— Правда?
— А то! — подтвердила Ирина.
Девушка вздохнула, отвязала бульдожку.
— Спасибо. Не буду. Тоже мне, принц, — и пошла по дорожке. К дому, видимо. Пес ускорил ход. Наверное, очень есть хотел. С этими молодыми одна морока — от голода можно окочуриться.
Ира улыбнулась. Еще одну спасла от унижений. Сильно сказано «спасла», да и девочка податливая. А хотелось бы, чтобы она вникла в смысл Ириных слов. Вот бы Ире тогда кто-нибудь мудрый попался. Разве она бы наломала дров?
***
Когда же это было? Лет тридцать назад. Ну точно, лет тридцать. Ира была такая же молоденькая и хорошенькая. А он… А он был намного красивее сегодняшнего «рыцаря». Ой, да при чем здесь внешность? Главное в человеке — душа. Ага. Только о душе Ира тогда думала в последнюю очередь. Он ей понравился с первого взгляда. И с первого же взгляда вспыхнула любовь.
Славка, герой Иркиного романа, был мальчиком с секретом внутри. Вздорный, грубоватый, весь мир крутился вокруг него. Воспитание штука такая… Уж очень любили его дома. Женское царство: бабушка, тетя и мама. Куда подевался отец — тогда было неизвестно. Потом уже Ирка, ставшая официальной невестой (ее Слава привел домой знакомиться) узнала: папа изволил покинуть грешный мир и грозно взирал с фотографии, обрамленной золотой рамкой. Слово папы — закон. Его боготворили. В его присутствии говорили шепотом.
Славка с детства видел, как бабка с раннего утра крутилась на кухне — готовила хозяину завтрак. Мама накрывала мужу стол белой, без единого пятнышка скатертью. Пока Анатолий Иванович завтракал, все замирали. И его сестра, тетка Славика, бесшумно меняла посуду. Женщины, вымуштрованные до автоматизма, даже не замечали этого. Мужчины в их понимании — это божества, которых положено холить и лелеять!
Почему? Наверное, Анатолий был каким-нибудь ученым? Или военным? Или героем труда? Да нет. Обыкновенным бухгалтером самого низкого пошиба, с невысоким окладом. Наверное, он содержал домочадцев, кормил их, одевал? Нет. И бабка, и мать, и тетка работали, получали зарплату, уставали, как черти.
Так откуда в них столько раболепства? Что за уродливые отношения?
Почему папа Славика, да и Славик впоследствии становились мелкими семейными божками?
Все просто. Бабушка потеряла мужа во время войны. Тащила на себе тяжкую семейную ношу — сына и дочку. Одна. Выйти замуж второй раз не смогла. Вдов много — мужчины могли ничего такого из себя не представлять — и без того оторвут с руками и ногами.
Ей не повезло. Ее никто не оценил должным образом. Бывает. Вот и воспитала из Толика принца. Да и профессия работника умственного труда еще больше подняла его престиж.
Носились со своим Анатолием, прости Господи, как с писаной торбой. К тому времени мужская численность была кое-как восстановлена. Невесты могли теперь стеночки не подпирать — фордыбачили, как и положено девушкам из счастливых шестидесятых. Однако такие девушки маме Толика не нравились.
— Свистульки! — мать строго отбраковывала кандидаток на священную руку и сердце бухгалтера, — Нашему Толеньке не подходят!
Выбракованную девушку поливали грязью. Анатолий бросал очередную невесту и ждал настоящую принцессу. А дело-то шло к полтиннику! Уже и лысеть «принц» начал. Ну… Нашли кое-как. Девушка Оленька была молодой и переспелой. Особой красотой не обладала, зато умела готовить и стирать. Как положено стирать, с полосканьем в «четырех водах». Приглядевшись к интеллигентному жениху, решила — надо заскакивать в последний вагон, а то можно навеки старой девой остаться. Ну и заскочила. Потом тыщу раз пожалела о содеянном. А деваться некуда. Отпрыск от королевского семени изволил родиться на свет.
Тоже ведь — проблема. Ольга, старородящая, приняла Славика, как подарок судьбы. И вот в семье появился новый «прынц». И любовь Ольги воспылала к мальчику еще мощнее даже, чем к супругу. Бабушка не возражала — пусть невестка пестует наследника и не претендует на обожаемого Анатолия. Прямо, гармония… Тьфу.
Ирине бы насторожиться, подумать хоть немного. Головой подумать! Но она думать не желала. «Люблю не могу». Вот и все. Родители уговаривали:
— Иришка, ну они ненормальные же! Наплачешься!
Бесполезно. Оголтело выскочила из родной семьи, не оглянувшись даже, к «любимому». Не сравнила отношения матери и отца, доверительные, уважительные — с культом божественного Славика. В общем, чего теперь говорить. Сама виновата.
***
После свадьбы жили в квартире мужа. К тому времени безропотная тетка, рабыня, так и оставшаяся незамужней, умерла. Ирка плавно заняла ее место. Дом надо было содержать в идеальной чистоте. Свекровь не могла, бабушка болела — две уставшие женщины, за которыми требовался уход. Помощи никакой от них, только упреки. Ребенок не заставил себя ждать. И капризный требовательный муженек.
Его никто так и не научил быть настоящим мужиком, добытчиком, отцом семейства. Он пользовался женой, как служанкой. Ире бы руки в боки, да расставить правильные приоритеты — куда там. Любила. И опять же — не сдавать же пожилых, больных женщин в дом престарелых. Не по-людски как-то. И тащила Ирка, тащила на себе воз проблем. Славика не касались женские беды. Славик требовал горячего ужина, чистую и отглаженную рубашку утром, идеально вылизанную квартиру и абсолютную свободу. Докладывать, где ночевал, почему не отдал зарплату, Славик не считал обязательным делом.
В какой-то момент Ирка, задерганная капризами старух, выкрутасами мужа и бесконечными болячками сына, топнула ногой и подала на развод.
— Иди, — Слава отреагировал равнодушно, — вставай и иди. Свято место пусто не бывает. Этих, — он кивнул на бабушку и мать, — сдам в дом престарелых. Квартиру освобожу — все здесь провоняло уже старухами. И ты провоняла насквозь. Заживу спокойно.
О сыне Слава даже не вспомнил.
Она тогда чуть не задохнулась от ненависти.
— Да ты же чудовище! Ты же урод моральный! — Ира не кричала — визжала от ярости.
Слава лишь плечами пожал.
— Прекрати орать. Иначе получишь по башке.
Как можно прекратить? Как замолчать, когда тебя мешают с грязью? Ирку несло по кочкам. Она кричала, кричала, выталкивая откуда-то изнутри ком невысказанной обиды. Истерика — не всегда женский каприз, иногда это — боль от бесконечной усталости и унижения.
Короткий, но мощный удар по лицу. Слава холодно поблескивал глазами.
— Я же предупреждал. Заткнись.
Ира ошарашено смотрела на мужа.
— Неужели ты не понимаешь: я плачу, потому что мне больно! Неужели ты ничего не чувствуешь? Ты меня в яму загнал! И тебе не стыдно так делать?
Ему не было стыдно. Куда она денется? Не бросит ведь больных?
Конечно, не бросила. Мы в ответе за тех, кого приручили. К черту Экзюпери! К черту его морали! Из-за него Ира потеряла еще пять лет жизни. На редкость живучие были «больные». Это потом уже Ира, покопавшись в медицинских картах родственниц, не обнаружила «смертельных» диагнозов. Манипуляторами они были — будь здоров.
И тогда только, окончательно прозрев, Ирка собрала свои вещи и вещички Павлушки, сына. Он к тому времени все понимал и потихоньку копировал поведение Славика.
Ушла и ни о чем не жалеет. До сих пор. И нисколько Ире не было тяжело. После такой-то практики. И парня вырастила хорошего, и сама не пропала. А как там Славик управлялся, как жил — ей совсем неинтересно.
***
В ее жизни еще были мужчины, не самые плохие. Но судьбу связывать с ними Ира не хотела. Прививка от семейной жизни очень хорошая. Да и неплохо одной, что бы там ни говорили люди. Вот дачу купила. Нужды никакой не имеет. Иногда Славика хочется поблагодарить за науку. Хороший учитель!
Как раз она пробегала через двор, где жила когда-то, будучи женой «прынца». Симпатичная панелька, зеленый дворик с новой детской площадкой. Тихо. Уютно. А вот и первый этаж, третье и четвертое окна смотрят прямо на небольшой вишневый садик. Кто его высаживал? Можно было и не спрашивать — Ира старалась. Деревья выросли за все эти годы, плодоносили отменно. Хоть и кислая рождалась на их ветвях ягода, зато бесплатная. Компоты из той вишни варили все соседи, да еще и просто прохожие горожане.
Ирина присмотрелась: деревянные, рассохшиеся рамы. У всех уже пластиковые стоят, а тут разруха и уныние. В кухне горел свет, и сгорбленный силуэт мужчины четко обозначился: он курил и поглядывал на мир через грязное, давно не мытое стекло. Некому мыть, наверное. Служанкой так и не обзавелся. Павел, сын, не посещает высокородного папашу. Помнит обиду. Простить никак не может.
Ну и пусть курит. Ей-то что?
Мужик вдруг засуетился, с трудом отворил окошко. И вдруг крикнул:
— Ира! Ирина, здравствуй! — кричит ей. Машет рукой, мол, подойди. Голос растерянный, дрожащий, — Ира! Я ведь специально тебя поджидаю. Ты этим маршрутом часто бегаешь! Паша как?
А вот и нет! Хрен тебе с маковкой, а не Паша! Живи-ка сам, как умеешь!
Ира махнула ему рукой и крикнула:
— Некогда! Спешу!
Она действительно спешила. Хотелось в тепло, в туалет, в душ. Хотелось выпить чаю и забраться в чистую постель. Да если бы и не хотелось — ни за что, ни за какие коврижки Ира к тем окнам не подошла бы. Память, освеженная плачем незнакомой девчонки, ее не отпускала.
Вечером посмотрела прогноз погоды. С завтрашнего дня температура повысится до восемнадцати тепла. Ну и слава Богу. Весна возвращалась на грешную землю…
