Анна — женщина крепкая, не по телосложению, а по характеру. Сорок восемь лет, швея в районном ателье, а после работы — заказы на дом: молнии, подгонка, что-то ушить, где-то пришить. Мужа она никогда не просила ни о чём лишнем. Считала, что мужчина должен хотеть сам — помочь, понять, взять часть быта на себя. Но Анатолий хотел только одно — чтобы его не трогали.
Когда они взяли квартиру в ипотеку, Анна сжимала расчёты по зарплате как боевой флаг. «Потянем», — убеждала она себя. Потому что квартира — её идея, её инициатива, и она хотела, чтобы у них, наконец, был свой угол, а не вечные «тёщины хоромы». Анатолий только пожал плечами: «Ну ты у нас за всё думаешь, вот и думай дальше». Он и вправду не думал — приносил домой крошки зарплаты и уходил в свою параллельную вселенную: автосалон, коллеги, редкие командировки и телевизор вечерами. Иногда она ловила себя на мысли, что живёт одна. И, в общем-то, платит за двоих.
— Толь, ты можешь хоть раз за квартиру заплатить? — осторожно начала она однажды вечером, когда он хрустел чипсами у телевизора.
Он даже не обернулся:
— А я тебе мешаю платить, что ли?
— Мешаешь — нет. Но я одна не вывожу уже. Зарплата упала, заказов мало. А ипотека никуда не делась, — голос её был спокоен, но внутри всё трещало.
— Не нагнетай. Всё у тебя нормально. Сама же сказала: справишься. Ну, справляйся.
Она молчала. Потому что знала: спорить — бесполезно. Он никогда не чувствовал вины. Только возмущение, когда от него что-то требовали. И чем меньше он делал, тем громче утверждал, что делает всё.
На следующий день она застала Людмилу Николаевну, свекровь, у них на кухне. Без предупреждения, как обычно. Хозяйничала: насыпала в сахарницу дешёвый сахар из пакета и делала вид, что спасает семью от голода.
— Аннушка, а что ты на Толика наезжаешь всё время? Он и так на работе целыми днями! А ты дома сидишь, вон, за швейной машинкой… это ж хобби у тебя, не работа.
Анна замерла. Потом медленно, не глядя на неё, сняла пальто и прошла в комнату.
— Это не хобби, Людмила Николаевна. Это то, что кормит нас обоих. И квартиру оплачивает. Толик, как вы говорите, работает… только деньги от его работы идут, похоже, не сюда.
Свекровь тут же вспыхнула:
— А что, ты следишь? Или ревнуешь, что он ещё мужик, а ты вся в этих тряпках?
— Я не ревную, — сказала Анна холодно. — Я просто устала. Устала тащить на себе мужчину, который привык быть сыном даже в собственном браке.
В этот момент в комнату вошёл Анатолий. Беззвучно. Словно вампир — вдруг появился и застыл.
— Это ты меня сыном называешь? — голос его был почти ласковым. Но в глазах прыгала злость.
— А кем ты стал? Ты живёшь на всём готовом. Я тебя не упрекала… — Анна осеклась. — До сегодняшнего дня.
— Ну-ну, — он усмехнулся. — Ты только не забудь, что я тоже имею право на эту квартиру.
— Нет, — резко ответила она. — Не имеешь. Я оформила её одна. Ты тогда отказался подписывать ипотеку. Ты не хотел «вписываться в долги». Так что нет, Анатолий, не имеешь.
Он подошёл к ней вплотную. Весь напрягся.
— А я тогда к кому приходил каждый вечер, когда ты вытирала руки о полотенце после своих швейных дел? В свою квартиру? Или в НАШУ?
— Ты приходил не ко мне. Ты приходил пожить. Потому что мама больше не пускала к себе, когда понял, что снимать самому — дорого. Не путай любовь с удобством.
Они стояли друг против друга, в шаге, в дыхании, в ожоге взгляда.
— Ну и что ты хочешь, Анна? — тихо спросил он. — Выставить меня?
— Пока нет. Но я хочу понять, как ты собираешься жить дальше. Или, может, тебя снова мама приютит?
И тут снова голос Людмилы Николаевны из кухни, вкрадчиво и с ядом:
— Если ты выгонишь моего сына, Анна, ты потом пожалеешь. Он у тебя последний. Таких сейчас не делают.
Анна закрыла глаза. Потом открыла — медленно, как будто снимала повязку с глаз.
— Таких — точно больше не делают. Слава Богу.
С того вечера они не разговаривали. Анатолий ночевал на диване, молча, с обидой, как будто это его кто-то предал. Людмила Николаевна приходила чаще. Раз в два дня. Анна закрывала дверь в спальню и включала машинку — её шум теперь был громче упрёков. Но под кожей уже зрела буря. И скоро она вырвется наружу.
Следующая неделя прошла на автомате. Анна жила, как боевая единица: утром — на работу, вечером — домой, в тесную квартиру, где повисло нелепое молчание двух посторонних людей. Толя по-прежнему ночевал на диване, с ногами в плед и наушниками в ушах. Утром брился в ванной, оставляя за собой раковину, будто после вскрытия. Хлопал дверцами шкафов и ставил чайник с такой злостью, как будто тот тоже его разочаровал.
— Может, ты ещё начнёшь мне продукты в холодильнике пересчитывать? — огрызнулся он однажды вечером, когда Анна посмотрела на пачку дорогого сыра.
— Я просто спросила, откуда он. Мы обычно такой не покупаем. В долг платим, если забыл, — тихо сказала она, глядя в сторону.
— Да с чего ты взяла, что я тебе вообще что-то должен?! — голос его сорвался на фальцет. — Ты живёшь, как тебе хочется, распоряжаешься всем — а я что, приложение?
Анна молчала. Она поняла: ему больно не из-за упрёков. Ему больно, что она не прогнулась. Не извинилась. Не отступила. А значит, он проигрывал. И это бесило его больше всего.
В субботу утром она услышала возню у входной двери. Открыла — на пороге стояла Людмила Николаевна с двумя пакетами. Один — с едой, второй — с каким-то одеялом и термосом.
— Не волнуйся, я долго не задержусь, — с порога заявила она, проходя мимо Анны так, будто та стенка.
— Это у нас что? Пикник на кухне? — Анна скрестила руки, не сдвинувшись с места.
— Это мой сын, — сквозь зубы выдала свекровь, ставя пакеты на табурет. — И ты, Анна, ведёшь себя, как неблагодарная нахлебница.
— Простите? — голос Анны дрогнул, но не сломался.
— Я тебя к себе никогда не звала. Ты мне не нравилась с самого начала. Но я терпела — ради Толика. А теперь, когда он тебе стал мешать, ты решила выкинуть его на улицу?
Анна села за стол. Молча. Прислушалась к пульсу — отбивался где-то в горле.
— Вы хотите, чтобы я его кормила, платила за квартиру, мыла за ним посуду, а он даже слово «спасибо» не мог вымолвить?
— Он мужчина! — выкрикнула свекровь. — Он не обязан!
— Ах, вот оно как… — тихо сказала Анна. — А я кто?
— Женщина. Хозяйка. Швея. Ты же привыкла подшивать, вот и подшей себе мужа потуже, чтобы не рыпался.
И тут она сорвалась. Поднялась, резко, стул заскрипел.
— Вон. Обе. Сейчас же.
— Да как ты смеешь?! — завизжала Людмила Николаевна.
— Смею. Потому что это МОЯ квартира. Моя ипотека. Мои нервы. И ни копейки ни от вас, ни от вашего мальчика я не видела.
— Я не уйду, — твёрдо заявила она, выпрямившись. — И Толя останется.
И вдруг он появился в дверях. Всё это время молчал. И тут — вышел.
— Мам, пойдём. Не устраивай цирк.
— Что?! — Людмила Николаевна повернулась к нему. — Ты за неё?!
Он молчал.
— Ты за эту бабу, которая даже мужу рубашку не погладит?!
— Я за себя, мама, — выдохнул он. — Просто хочу… тишины.
— Ах ты… — она замахнулась на него пакетом. — Вот и сиди тут! В своей тишине! Она тебе всё вышьет! И трусы, и характер!
И ушла, гремя ключами, громко топая. Дверь хлопнула так, что посыпался штукатурный песок с дверной коробки.
Анна стояла, не двигаясь.
— Спасибо, — тихо сказал он.
Она повернулась к нему. Медленно. Словно к чужому.
— За что?
— За то, что выгнала маму. Я не смог бы.
Она смотрела в его лицо. И не чувствовала ничего. Ни злости, ни боли. Ни сочувствия. Он стоял растерянный, уязвлённый, как мальчик, забывший, где оставил портфель. И от этого ей стало вдруг жалко себя — а не его.
— У тебя есть три дня, Толя. Чтобы собрать вещи и придумать, куда ты пойдёшь. Я больше не хочу жить с человеком, который молчит, когда его жена тонет.
Он не ответил. Только сел на стул, обмякнув. Руки упали на колени, взгляд потух. И в этот момент она поняла — всё. Нет семьи. Нет опоры. Была — иллюзия. Как утюг, что больше не греет: форма осталась, функция исчезла.
И тут зазвонил телефон. На экране высветился незнакомый номер. Она взяла трубку.
— Анна Сергеевна? Это из банка. Уточните, пожалуйста: вы намерены продолжать погашение задолженности или оформлять реструктуризацию?
— Какую задолженность?
— У вас два месяца просрочки по ипотеке. Последний платёж был в марте.
Анна медленно села.
— Это невозможно. Я каждый месяц…
И вдруг поняла. Анатолий. Он дважды брал карту «на бензин». С её карты. Он же её и оплачивал «с одной и той же».
— Мы уточним у вас все детали. Но на сегодня сумма долга — сто сорок семь тысяч.
Она не помнила, как закончила разговор. Только гудки. Потом — тишина.
Он всё слышал. Он не ушёл. Он стоял рядом и смотрел на неё так, будто это она подвела его.
— Я… Я думал, ты знаешь, что я брал. Ты же мне сама…
— Уходи, Толя.
— Подожди. Давай не так. Я верну. Честно. Просто…
— Уходи сейчас.
Она не кричала. Даже не плакала. Но в её голосе было то, чего он испугался. Он знал — она сказала это всерьёз.
И он вышел.
На следующее утро, в понедельник, в квартире было непривычно тихо. Ни телевизора, ни шарканья по линолеуму, ни стонов, как у старого кота, с дивана: «Анна, а где носки?». Было только солнце, разбивающееся о подоконник, и гул пустоты.
Анна проснулась от того, что не знала, просыпаться ли вообще. Сердце било в груди сухо, без ритма — как будто она не спала, а лежала всё это время под прессом. На кухне — чайник, в ванной — её халат. Всё привычное. Только легче не становилось.
Она знала: теперь начнётся самое сложное. Не выкинуть — вытерпеть. Не унижение, а последствия. Он ушёл. Тихо, без слов, без объяснений. Только в девять утра пришла SMS: «Я позже заберу вещи. Не волнуйся». Без имени, как будто это курьер.
На работе Анна была словно под стеклом. Заказчица возилась с примеркой платья, а она стояла и думала: «Стоит ли теперь вообще это всё?». Ателье казалось маленькой лодкой посреди ледяного океана. Ни перспектив, ни берега. Только она и швейная машинка, которая сегодня вдруг зажужжала громче обычного, как будто и она — в панике.
— Ну вы прям совсем не здесь, Анна Сергеевна, — хмыкнула заказчица. — Вам бы отдохнуть. Или мужика нового. Ха-ха.
— Уже одного выгнала. Второго не вынесу, — мрачно пошутила Анна, и клиентка заткнулась, поняв, что тут шутки плохи.
После обеда она зашла в банк. И всё подтвердилось: последние два платежа по ипотеке не прошли. С её карты списывали суммы, но они уходили… куда-то не туда. Подробности по выписке: бензин, доставка, подписки на три онлайн-кинотеатра, букмекерская контора.
— Простите, Анна Сергеевна, но вы же сами давали доступ к своей карте? — пожала плечами банковская сотрудница, как будто она спрашивала про забытый пароль от почты.
Анна ничего не сказала. Подписала реструктуризацию. Ещё три года. Ещё больше платить. Но платить она будет одна. Потому что больше — никого рядом нет.
И вот она дома. Вечер. Темно. Включать свет не хочется. Как будто в темноте безопасней. На диване — аккуратно сложенная мужская куртка. Старая, с порванной подкладкой. Он приходил. Забирал вещи. И не взял куртку. Или оставил нарочно.
Телефон пискнул. СМС:
«Забыл куртку. И… маме плохо. Я не могу сейчас. Давай потом поговорим».
Анна уставилась в экран. Маме плохо. Плохо. А ей было хорошо, да? Все эти годы?
Она медленно поднялась. Сняла куртку с дивана. Занесла на балкон. И, не раздумывая, швырнула её вниз. Падение было тихим, глухим — как последние десять лет её брака.
На следующий день на пороге снова стоял человек. Не Толя.
— Добрый день. Анна Сергеевна?
Высокий, лет сорока пяти, небритый. В руках папка. Взгляд твёрдый.
— Я Александр Сергеевич. Пристав. Вас беспокоит заявление по задолженности за кредит, оформленный вашим супругом.
— Бывшим, — тихо поправила Анна. — Мы не в браке юридически, но живём раздельно.
— На момент подписания договора — вы были супругами. И… вы выступили поручителем.
Мир взорвался, как кастрюля, забытая на плите. Не громко. Но с гарью, с запахом пригоревших нервов.
— Он не сказал мне… — выдохнула она.
— Увы. Но сумма долга — триста сорок тысяч. Он не вносит платежи три месяца.
Она смотрела на него и слышала собственное сердцебиение. Ритм паники. Ритм финала.
Вечером того же дня он пришёл. Без звонка. Как будто всё по-прежнему.
— Ань, ты чего разошлась так? Ну, да, с кредитом облажался. Ну, не специально же! Маме надо было помочь…
— Я твоя мама теперь?
— Ты перегибаешь.
— Нет, Толя. Это ты перегибаешь. Все эти годы. Я гнулась. А теперь — сломалась.
Он сел на стул. Пальцы забарабанили по столу. Глаза бегали. Как у мыши, загнанной в угол.
— Так ты что, меня окончательно выгоняешь? Всё?
Она подошла ближе. Посмотрела прямо в глаза. Медленно, очень чётко проговорила:
— Нет, Толя. Я тебя освобождаю. От себя. От своей доброты. От еды, стирки и терпения. Теперь ты сам. Договаривайся со своей жизнью как хочешь.
Он молчал. Только дышал — громко, тяжело.
— Считаешь, я тебя предала? — спросила она уже тише. — А ты что делал всё это время? Смотрел, как я глотаю пыль за двоих? Считал копейки, что сам тратил, пока я глотала слёзы?
Он поднялся. Попытался обнять. Она отпрянула.
— Всё. Поздно. Ты стал чужим. И больше ты не мой. А я — не твоя.
Он ушёл. Без слов. На этот раз навсегда.
Через три месяца Анна сидела в том же кресле, но уже другая. Новая машинка, новая карточка. На балконе — пусто. В шкафу — свободно. С банковским долгом она расправилась быстро: взяла дополнительную работу, перешла в другое ателье, где платили больше. Устала? Да. Но больше никто не пил её силы без спроса.
И когда однажды в дверь позвонили, она подумала, что это, возможно, он. Снова. Но открыла — и увидела курьера.
— Здравствуйте. Анна Сергеевна? Вам букет. Без записки.
Розы. Красные. Богатые. Словно кто-то решил купить прощение.
Она взяла. Поставила в вазу. И на следующий день — выбросила.
Прощение не покупают. Свобода — дороже.
