Софья стояла у плиты в носках с пингвинами и растянутой футболке с надписью «I love Mondays» — старая шутка, купленная на распродаже, но теперь как пророчество. Она взбивала яйца в миске и мысленно повторяла мантру: это твоя квартира, это твоя кухня, ты не в тюрьме, ты не убийца… пока.
Щелчок замка. Скрип двери.
Покой закончился.
— Доброе утро, мои золотые! — раздалось с порога. — Ну что, как всегда: мусор не вынесен, пол липнет, посуда не домыта. Кастрюли, я смотрю, опять в печальном состоянии… А я ведь говорила — алюминий так не любят!
Галина Петровна вошла как к себе домой. Вернее, как домой. Одела домашние тапки, накинула фартук, как будто только в магазин за хлебом выскакивала. И с порога уже проверила пыль на комоде.
— Мама, — проговорил Андрей, выходя из спальни с приличным опозданием, — может, ты хотя бы звонила бы? Мы же договаривались…
— А зачем звонить, если я и так ключи имею? Или ты уже забыл, кто тебе детскую ванночку по акциям ловил? И кто тебе в двадцать пять кредит за первый ноут погашал?
Софья тем временем молча хлопнула дверцей шкафчика. В этой семье фраза «по ключам» приобрела иное значение: не про доверие — про контроль.
— Мама, у нас же выходной. Мы хотели просто… выспаться.
— А ты высыпайся, сыночек, высыпайся. Только потом не жалуйся, что жена у тебя на завтрак тебе соевое молоко и глютеновую печаль подаёт вместо нормального супа. Вот у Жени жена… Та и носки штопает, и мясо по-французски, и не ерепенится. Умница.
Софья замерла с половником в руке. Взгляд — как прицельный лазер. Ещё чуть-чуть — и будет мясо. По-русски.
— Мясо по-французски у вас вечно с налётом алюминия, Галина Петровна. Спасибо, я это блюдо теперь по запаху в радиусе трёх метров чувствую.
— Вот она, благодарность… Я тебе между прочим кастрюли мыла, а ты…
— Да, особенно тефлоновые, до дыр. Они же вам, наверное, как враги народа — не скрипят при чистке.
Андрей сидел на краю дивана, как мальчик перед родительским собранием. То открывал рот, то снова закрывал. Вид у него был примерно как у кота, которого подозревают в порче тапок, но доказательств нет.
— Софа, ну давай без вот этого… — начал он неуверенно.
— Без чего, Андрей? Без сарказма? Или без того, чтобы твоя мама в моём доме устраивала пятничную ревизию, только теперь по воскресеньям?
Галина Петровна встала и пошла по квартире.
— Ну и что это? — ткнула пальцем в кактус на подоконнике. — Он живой вообще? Или это ты так Feng Shui понимаешь?
— Это мой кактус. Он отражает моё внутреннее состояние. Колючий и почти мёртвый.
Позже, когда Галина Петровна удалялась, хлопнув дверью так, что в прихожей дрогнул календарь с котятами, Софья повернулась к Андрею. Медленно. Как тигр в клетке, готовый обсуждать политику с крысой.
— Ты когда собирался сказать, что отдал ей дубликат?
— Соф, ну она же… Ну ты знаешь… Она просто хочет помочь. Она же добрая. В глубине.
— В какой глубине, Андрей? Где эта глубина начинается? На каком километре под плинтусом?
Андрей почесал шею. Ему явно хотелось стать невидимым. Или хотя бы стеной. Но стеной в другом доме.
— Она переживает. Считает, что мы сами не справляемся.
— А ты? Ты тоже считаешь?
Он промолчал. Этот молчаливый ответ оказался хуже любой фразы. Софья кивнула. Очень спокойно. Как перед бурей.
— Ладно. Значит, я сама справлюсь. С замками. С границами. И, возможно, без тебя.
Он замер. Потом тихо, почти шёпотом:
— Ты же не всерьёз?
— Всерьёз, Андрей. У меня даже слесарь уже в закладках.
На следующее утро Галина Петровна пришла снова. Только уже не смогла войти.
Щелчок ключа — и глухой отказ замка. Она пробовала раз, другой. А потом начала звонить в домофон, как в пожарную часть.
Софья ответила после пятого звонка.
— Это что такое? Почему ключ не работает?!
— Новый замок. Без алюминия и с глютеном. И без вторжений.
— Ты с ума сошла?
— Возможно. Но теперь это мой диагноз и моя дверь.
Она отключила домофон.
Андрей вечером долго стоял под дверью. Не звонил. Просто стоял. А потом ушёл.
Софья сидела на полу, прислонившись к шкафу. В руках — кружка с остывшим чаем. В голове — пустота. Но такая тихая, чистая. Как тишина в комнате после ремонта. Или перед началом новой жизни.
Прошла неделя.
Галина Петровна не появлялась. Ни звонков, ни истерик, ни даже косвенных атак через родственников, где обычно шла артподготовка: «Ты не знаешь, что у Софьи с головой?», «Как там мой мальчик? Он жив? Он поел?»
Покой был настолько подозрительным, что Софья всерьёз подумывала: может, у свекрови инфаркт на нервной почве? Или она решила уехать к той самой идеальной Жене, что готовит мясо по-французски и не задаёт лишних вопросов?
Но на третий день пришёл Андрей.
Без звонка. Просто постучал. Три раза. Буднично. Как будто за солью.
Софья открыла в пижаме. Волосы мокрые, полотенце на плечах, лицо – уставшее, но спокойное. Она уже не была той, что сидела на полу с кружкой холодного чая. Эта — стояла. Прямая, тихая. Злая не на него. На себя, что терпела раньше.
— Ты решила всё вот так? — начал он без приветствия.
— Я решила не сойти с ума.
— Это ты так границы устанавливаешь? Замки менять? Не пустить в дом?
— В свой дом, Андрей. Не в её. Не в ваш. В мой. Я тут живу. Я тут задыхаюсь. Я хотела просто открыть окно, а не войну.
Он посмотрел в сторону, пожал плечами.
— Ну ты же знала, какая у меня мама. Что ты хотела?
— Я хотела, чтобы ты был со мной. А не с ней. Не между. А со мной. Или хотя бы не в кресле для наблюдателей.
— Она просто хочет как лучше…
— Андрей, она хочет квартиру. Вот что она хочет. Как минимум — дойти до нашей спальни с тапочками и рамочкой с фото отца. И застолбить территорию.
Он молчал.
— А ещё ты — единственный, кому она до сих пор варит бульон в термосе. А ты — единственный тридцатишестилетний мужик в доме с подписанным контейнером: «Для Андрюшеньки. С любовью». Не для нас. Не для семьи. Для тебя. Как для одинокого космонавта, которому в космос мама передачу шлёт.
Андрей сел на край дивана. Покачал ногой. Потом сказал тихо:
— Она больна.
Софья замерла.
— В каком смысле?
— Поджелудочная. И ещё подозрение на какую-то опухоль. Она не хочет говорить. Ни с кем. Даже со мной. Врач ей сказал обследование пройти — а она сбежала.
Софья не сказала ничего. Ни слова. Ни звука. Только пошла на кухню, открыла шкаф и достала самый старый стакан. Налила воды. Выпила.
— Ты серьёзно сейчас это вбросил? Как щит? Или как бомбу?
— Я просто… Я в тупике. Я не знаю, что делать. Она орёт, ты молчишь. Она вторгается, ты закрываешься. А я…
— А ты, как всегда, в углу с чаем и «давайте жить дружно».
— Я просто хотел семью…
— А я — мужа.
Позже, вечером, Софья всё-таки зашла в соцсети. Посмотрела профиль Галины Петровны. Удивительно, но свекровь оказалась активной в «Одноклассниках». Последний пост: фото с дачи и подпись:
«Смотрю на солнце — и думаю: сколько мне осталось? А главное — кому я буду нужна? Жаль, что внуков не будет…»
Софья смотрела в экран и чувствовала, как в груди сдавливает. Сначала раздражение, потом злость, потом… жалость?
Прокрутила ленту. Фото рассольника. Фото с котом. Старая фотка Андрея в пионерском галстуке. И всё с одним подтекстом: я мать, я одна, я незаменимая, я мученица. Это была не женщина — это был музей вины.
Софья закрыла телефон.
— Ну и что теперь делать? — спросила себя вслух.
Ответ пришёл с утра.
Звонок в дверь.
На пороге стояла Галина Петровна. Без тапок, без контейнеров. Без улыбки. Только с большим пакетом из аптеки.
— Я таблетки у вас оставлю. Андрей не берёт трубку. И я не могу больше. Всё. Пусть он тут живёт, как хочет. Я домой.
Софья пропустила её молча. Галина прошла в прихожую. Остановилась у стены, глянула на зеркало.
— Ты хорошо выглядишь. Несмотря на всё. И хоть мне трудно это говорить… — она помолчала. — Я была неправа.
Софья подняла брови.
— Только теперь поняла?
— Нет. Поняла давно. Просто раньше думала, что у меня больше времени.
Она пошарила в сумке, достала бумагу. Что-то вроде завещания или акта дарения.
— Это на квартиру. У нас с Андреем доли. Я свою часть на него переоформляю. Но только если ты не против.
Софья взяла бумагу. Молча. Руки дрожали.
— Я не хочу больше бороться. Я хочу быть просто мамой. Не ревизором. Не директором театра. А просто… мамой. Если получится.
— И бабушкой? — тихо уточнила Софья.
Галина Петровна посмотрела ей в глаза.
— Если разрешишь.
Андрей пришёл вечером. Усталый. Молчаливый.
— Мама заходила?
— Угу.
— И что?
— Сказала, что ты дурак. И что я стерва. И что она устала.
— Это правда.
— Что?
— Что я дурак. А ты… ты просто защищаешь себя. И, может быть, нас.
Софья улыбнулась. Чуть-чуть. Почти неуловимо.
— Андрей, скажи честно. Если б мама сказала: «Выбирай — я или она»… Что бы ты ответил?
Он долго думал. Потом подошёл ближе. Коснулся её плеча.
— Соф… Я бы сказал: «А можно вы обе на время уедете, а я посижу один и всё обдумаю?»
— Ну, ты и мудак.
— Зато честный.
Она засмеялась. Впервые за долгое время. По-настоящему. Устало. Но искренне.
Софья всегда думала, что пик конфликтов был — замена замков.
Оказалось — это был только пролог.
Всё началось с обычного звонка.
— Алло, это МФЦ. Мы хотим уточнить по поводу заявления о продаже вашей квартиры…
Софья сдвинула брови.
— Какой продаже?
— Андрей Сергеевич подал документы. Он — совладелец. Мы просто обязаны уведомить второго собственника…
Софья не помнила, как закончила разговор. Она стояла в коридоре босиком. С телефоном в руке. С полным ощущением, что кто-то вытащил из-под неё стул — и она ещё не упала, но уже летит.
Андрей пришёл в восемь вечера. С ключом. И с пиццей. Как будто ничего не произошло.
— Привет. Я подумал — давай без готовки, ты уставшая, я уставший. Поужинаем нормально.
— Ты решил продать квартиру? — спросила она сразу, тихо, без эмоций.
Он замер с коробкой в руках.
— Я… Я думал, ты знаешь.
— Ты подал документы. Втихаря. Мимо меня. Хотя мы ещё даже не… не развелись, чёрт побери!
— Я не мимо. Я просто… не хотел скандала. Думал — поговорим спокойно.
— А что, надо было печенье испечь и пригласить нотариуса на чай?
Он поставил коробку на стол. Медленно, как будто от неё могло что-то взорваться.
— Мама всё оформила на меня. Я решил, что… надо двигаться дальше. Раз ты меня выгнала — я продам свою часть и начну с нуля.
— Выгнала?! — голос сорвался, дрогнул. — Я выгнала тебя?! Или я выгнала твою мать, которая тут хозяйничала, как будто это санаторий для вдов?
— Соф, да пойми ты: я просто хочу жить спокойно. Без боёв каждый день. Без криков. Без «почему ты не защитил», без «почему твоя мама». Я устал быть мячиком.
— А я — сеткой. По которой все лупят. И ты, и она. И вы оба думаете, что я просто… выдержу, как всегда.
— Я тоже устал.
— Ты предал. По-тихому. Без разговоров. Подал документы. Это — не усталость. Это — трусость.
Он сжал кулаки. Подошёл ближе. Не резко. Но с таким лицом, как будто сейчас взорвётся.
— А ты идеальная, да? У тебя всегда всё правильно? Ты никогда не ошибалась?
— Ошибалась. Когда вышла за тебя. И когда подумала, что ты когда-нибудь вырастешь.
Он отшатнулся, как будто пощечина.
— Всё. Я понял. Вот теперь точно всё.
— Слава Богу.
— Я приеду за вещами в выходные. И да, ты не можешь мне запретить. Это моя квартира тоже. Пока ещё.
Софья подошла к двери. Открыла. Указала рукой.
— Тогда приходи с приставом. Или адвокатом. Или своей мамой в бронежилете.
Он прошёл мимо неё. Спокойно. Только у порога оглянулся.
— Ты думаешь, ты победила? Что выкинула ведьму и теперь будешь королевой замка?
— Нет, Андрей. Я просто вернула себе воздух. И стены. И зеркало, в которое снова могу смотреть без отвращения.
— Жестоко.
— По-взрослому.
Он ушёл. Дверь захлопнулась. Пицца осталась на столе.
Позже, ближе к полуночи, ей написала Галина Петровна.
«Я не знала, что он подал документы. Клянусь. Он не советовался. Мне жаль. Но, если хочешь, я приеду завтра. Поговорим. Без войны.»
Софья смотрела на экран. Долго. Потом выключила телефон.
Она знала — завтра начнётся новая жизнь. Без Андрея. Без его оправданий. Без коробки контейнеров с надписью «Для Андрюшеньки».
Через две недели квартира была переписана на Софью. Галина Петровна пришла с адвокатом. Молча. Без истерик.
На прощание сказала:
— Ты сильная, Софья. А я… я старая. Мне не нужен больше этот бой. Я хочу просто видеть внуков. Если они у вас когда-нибудь будут. А может, и не будут. И это тоже нормально.
Софья не ответила. Только кивнула.
Иногда победа — это не триумф. Это — выжженное поле. Но своё.
