— Ну что, проснулась, королева? — тон Елены Павловны звенел, как крышка кастрюли, упавшая на кафель. — А у нас тут, между прочим, люди с утра уже в делах!
Я даже не успела встать с кровати, как на меня уже спустили всех домашних собак. В прямом и переносном смысле: болонка Тиша, вечно взвизгивающий по поводу и без, тоже прибежал и с подозрением уставился. Видимо, проверял, жива ли я ещё или уже пора праздновать.
— Доброе утро, — буркнула я, не открывая глаз.
— Ой, не надо мне это «доброе утро» — в этой тональности уже слышалась готовность бросить меня в кипящий борщ. — У нас вон носки Сергея с балкона не занесены, суп не сварен, и вообще… ты женщина или что?
Женщина, которая жалеет, что пошла в ЗАГС в тот дождливый вторник. Вот кто.
Сергей в это время сидел на кухне, уткнувшись в телефон, как будто свекровь вещает из параллельной Вселенной. Папаша дома-то взрослый, тридцать четыре года за плечами, инженер, а реагирует на семейный кризис, как комнатная папоротник: стоит в углу, не двигается и зелёный.
— Серёж, — голосом, в котором умещалась вся моя усталость, позвала я. — Может, поговорим?
— Да чё говорить, — не отрываясь от экрана, ответил он. — Мам, дай ей спокойно проснуться.
— Ага, сейчас! — не унималась Елена Павловна. — Проспится, проснется, и снова целый день, как пыльный веник в углу — никакой пользы!
Она хлопнула дверцей холодильника с такой силой, что в нём наверняка сдвинулась зима.
Вот так у нас каждый день. Завтрак на повышенных тонах, обед с пассивной агрессией и ужин с гарниром из критики. Год я жила у них. Целый год. Когда мы с Сергеем только поженились, он сказал:
— Ну поживем пока у мамы, накопим на своё. Она — золотой человек. Ты поладишь, не переживай.
Золотой? Ну разве что в смысле «тяжёлая и неповоротливая, как слиток».
Я работала на удалёнке. Таблицы, отчёты, дурацкие зумы с начальством, вечно забывающим, что я не обязана сидеть с включённой камерой. Зато Елена Павловна считала, что раз я «дома», значит, могу одновременно стирать, готовить, следить за её рассадой и гладить её халаты. Да-да, её. Потому что настоящая женщина должна уметь делать всё сразу, иначе как она собирается быть женой?
— Ты даже борщ нормально не варишь! — гремела она в один прекрасный вечер. — А мой Серёжа любит с квашеной капустой, как я делаю! А не вот эту вашу… модную фигню!
— Ну так вы ему и готовьте, — спокойно ответила я, закидывая курицу в духовку. — Раз уж он у вас до сих пор как на полном пансионе.
— Это ты меня сейчас упрекнула? — нахмурилась она, перекрывая собой проход. — В моём доме?
— А где я вас упрекнула? Я просто констатирую факт: он живёт с вами. Ему удобно. Он ничего не хочет менять.
Я не кричала. Я уже устала. Кричать можно, когда ещё надеешься. А когда надежда уходит — начинаешь говорить очень тихо.
Сергей тоже потом «поговорил». Когда я села рядом и предложила:
— Может, снимем квартиру? Мне невыносимо так жить.
— Ага, и будем платить тридцатку в месяц чужим людям, когда у нас тут всё своё? — раздражённо выдохнул он. — Да ты что, Мирка. Всё же нормально. Мамка поворчит и перестанет.
— Сергей, она не перестаёт уже год.
Он пожал плечами. Типа, ну, это мама. Что с неё взять. Как будто мама — это диагноз.
Я сидела в своей комнате и думала, как в это вообще всё вляпалась. И почему раньше не поняла, что он — маменькин. Нет, он не плохой. Он просто… никакой. Тёплый чай, пересушенные макароны, тень от дерева, которое не хочет расти.
А потом всё изменилось.
Звонок. Неожиданный. Я даже подпрыгнула — в телефоне высветился номер нотариуса. Сначала не поняла, кто, зачем, что происходит. А потом, через три минуты разговора, когда мне назвали сумму — у меня подкосились ноги.
Пять миллионов. От деда. Который жил в другом городе, с которым мы общались редко, но тепло. Он не забыл меня. Меня — ту самую девчонку, что приезжала к нему летом в деревню и слушала байки под абрикосом. Дед умер. И оставил мне всё. Всё, что у него было.
Пять миллионов. И свобода. Возможность наконец-то стать взрослой. Себя спасти. Не чужих «сыночков», не их рассаду, а себя.
Я рассказала Сергею вечером. Точнее, хотела. Но получилось… не как в кино. Я, наивная, думала, что он обнимет, скажет: «Мирка, ну вот и шанс! Пойдём снимать квартиру, жить нормально!» А он…
— Слушай, ну пять — это немного. Лучше бы вложили в ремонт тут. Мама давно хотела кухню новую. Да и балкон утеплить. А там посмотрим.
— Ты… серьёзно сейчас?
Он не понял, в чём проблема. Он искренне считал, что так и надо. Что мои деньги — это наши деньги. А его мама — это наша мама.
Нет, милый. Это не так. Деньги мои. И жизнь моя. И хватит меня сдавать в аренду за ужин и стиранные носки.
— Ты не вздумай вестись на её капризы! — воскликнула Елена Павловна, когда я ей озвучила, что думаю уехать. — Женщина должна быть при мужчине, а не бегать туда-сюда с чемоданами! Хочешь потом одна с кошками жить, как твоя тётка Зина?
Я посмотрела на неё спокойно. Даже Тиша, казалось, замолчал.
— Лучше жить с кошкой, чем с вами. Хоть не гавкает.
Она чуть ложку не уронила. Сергей встал, но ничего не сказал. И вот это «ничего» стало последней каплей.
Я не ушла в тот день. Но вещи собрала. Молча. Без скандалов. Без истерик. На следующее утро встала раньше всех, выпила кофе на кухне, где наконец было тихо, и вышла в новую жизнь. Без криков. Без Сергея. Без Елены Павловны.
И впервые за долгое время — с ощущением, что живу я.
— Ну, Мирослава, поздравляю, теперь ты, как говорится, самостоятельная женщина. Сама себе хозяйка, сама себе свекровь, сама себе сантехник, электрик и молоток, — бормотала я, пока тащила второй пакет с «Леруа» на пятый этаж.
Без лифта, конечно. Чтобы жизнь не казалась мёдом.
Я сняла небольшую, но уютную квартиру в панельке. Внутри — стандартная мечта пенсионерки: линолеум с рисунком под доски, люстра «гроза 1998 года» и обои с орнаментом, который можно использовать вместо теста на шизофрению.
Но главное — тишина. Никто не дышит в затылок, не орёт на кухне, не обвиняет в том, что я не так режу укроп. Только я и запах новой свободы, слегка отдающий краской и пылью.
Первую неделю я чувствовала себя героиней. Ходила с приподнятой головой, носила на голове полотенце, как в рекламе шампуня, ставила музыку на полную и танцевала в носках по ламинату. О, да, я была на пике. До тех пор, пока не столкнулась с реальностью.
Одиночество — это не когда ты одна. Это когда никто не ждёт, что ты приготовишь ужин.
Да, на второй неделе началась тишина. Та самая, от которой по коже идут мурашки, а холодильник кажется слишком громким. А ещё начался… внутренний зуд. Не от комаров, нет. От сомнений.
Сижу я как-то вечером с пельменями, смотрю сериал, и тут — звонок. Сергей. Первый за две недели.
— Алло, — холодно, но не зло. Пока.
— Мир, привет, — голос как будто чужой. — Я… хотел узнать, ты как вообще?
— Как ты думаешь?
— Ну… скучаешь?
Я замолчала. Хотелось ответить: «Скучаю по молчаливому мужу и свекрови-диктатору? Очень!» Но почему-то вместо этого стало тоскливо. Как будто кто-то выдернул штекер из розетки.
— Нормально я, — ответила. — Живу. Без криков. Без борща. Без контроля.
— Мамка спрашивает, не вернёшься ли.
— Серьёзно?
— Ну, она говорит, что перегнула. Что, мол, ты психанула на пустом месте.
— На пустом месте? — голос сорвался, я встала. — Когда меня год называли «обузой», «никчёмной», «чужой в семье»? Пустое место?
Сергей замолчал. На том конце — только его дыхание.
— Ну извини, — пробурчал он. — Я не хотел тебя обижать.
— Ты и не хотел ничего. Вообще. Ты просто был рядом. Стоял, когда меня топтали.
— Мир…
— Всё, Сергей. Мне надо идти.
Я повесила трубку и впервые за неделю заплакала. Тихо. Без истерик. Просто — чтобы вышло. Всё накопившееся.
На следующий день я поехала в МФЦ. Оформила вклад, подала на развод, открыла счёт. Чувствовала себя взрослой. Но внутри что-то всё равно сжималось — то ли страх, то ли пустота, то ли просто осознание, что у меня больше нет никого.
Потом начались мелочи, которые бьют по нервам сильнее, чем развод.
Сломалась стиралка. Я два часа гуглила, как открыть замок. Потом затопила соседей снизу. Потом вырубили свет — автомат выбило, а я стояла у щитка, как баран на новых воротах. Хотела позвонить отцу. Потом вспомнила — его нет уже три года.
Вечером того же дня, когда я наконец налила себе вина и включила комедию, раздался стук в дверь. Я чуть не подавилась.
Открываю. Там — Марина. Подруга. Та самая, которая с дипломом психолога и четырьмя неудачными браками.
— Так, — сказала она, протискиваясь в квартиру. — Значит, ты развелась, сняла хату, и не сказала мне ничего?!
— Я тебе писала!
— Ага, в вайбере: «Всё норм, переехала, потом расскажу». Это не сообщение, это плевок! Где страсть? Где трагедия? Где мат? Где…
— …мартини? — усмехнулась я.
— Ну вот, уже лучше. Доставай бокалы, холостячка.
С Мариной я впервые за долгое время смеялась. Мы вспоминали мою свекровь, как Елена Павловна однажды выбросила мои джинсы со словами:
— Женщина не должна одеваться, как студентка с блошиного рынка!
А Марина не удержалась:
— Ты бы ей ещё сказала, что у женщин есть право на короткие ногти и свободу слова. Она бы тебя святой водой облила.
— Так облила. На Пасху.
Смеялись. А потом, как водится, пришёл разговор серьёзный.
— Слушай, — сказала она, уже под третьим бокалом. — Ты же не просто ушла. Ты хотела чего-то большего. Ты его любила?
Я замерла.
— Любила, — кивнула. — Но… я себя разлюбила, пока была с ним. Как будто исчезла. Осталась только роль — жена, кухарка, тень.
— Ну вот и не возвращайся. Даже если он приползёт на коленях с цветами и сертификатом на СПА. Ты себя сейчас строишь заново. Не дай себе обратно стать фоном.
Марина, конечно, та ещё философка под вином. Но сказала чётко.
Следующие недели я училась жить заново. Завела утренние ритуалы. Завтрак — не на бегу, а красиво, с авокадо и нормальной посудой. Вечером — свечи. Купила себе кофеварку. Мелочи? Нет. Это всё про любовь к себе. Про то, что мне теперь можно жить, как я хочу. Даже если я хочу пить чай в трусах и слушать «Сплин» на всю громкость.
И, кстати, я купила кошку. Рыжую. Назвала Еленой Павловной. В честь.
Через месяц позвонил Сергей. Опять.
— Привет… Я тут подумал. А может, встретимся? Просто… поужинать. Без претензий.
— Сергей, — спокойно сказала я. — У меня теперь есть правило: я не встречаюсь с людьми, рядом с которыми я когда-то себя теряла.
Он замолчал. Потом тихо:
— То есть… всё?
— Всё.
Вечером я сидела у окна, пила чай, и смотрела, как горят огни большого города. Один из них — в моём окне. И в нём больше не кричат. Не унижают. Не просят потерпеть. Там просто живёт женщина. Тихо. Самостоятельно. И впервые — по-настоящему свободно.
— Это правда? Мирослава Викторовна?! — секретарь в паспортном столе вскинула брови. — Прямо хотите фамилию на отцовскую сменить?
Я выдохнула, поставила подпись, отодвинула ручку. В голове звенело. Это не просто бумажка. Это я. Новая. Без хвоста свекрови, без фамилии мужа, которую носила как ожерелье с острыми камнями.
— Да. Правда, — спокойно кивнула я. — Пусть теперь в подъезде будет ещё одна Викторовна. Только счастливая.
Секретарь хмыкнула. А я шагнула за дверь — в липкую жару июля, в пыльное лето, в жизнь, где моя фамилия больше не начинается на «К».
Прошло два месяца с момента, как я ушла. И я уже не просто жила. Я строила. По кирпичику. По глупому YouTube-уроку я сама собрала кухонный гарнитур. Купила шторы (чтоб скрыться от назойливых соседей), а ещё — подписала договор. На свою первую собственную квартиру.
О, да. Та самая из наследства. Смотрела на неё, как на корабль, в который вложила душу. Да, не в центре. Да, с убитым лифтом. Но моя. И никому не принадлежит, кроме меня. Ни одной Елены Павловны в радиусе километра.
Но судьба, как всегда, решила, что я слишком счастлива.
Всё началось с обычного звонка в дверь.
Я открыла — и застыла. Передо мной стояла она. Вся в бежевом, с брошью в виде розы и взглядом, от которого киснут даже пальмы.
— Добрый день, — холодно сказала Елена Павловна. — Я пришла поговорить.
Я прижала дверь телом:
— А может, по телефону? Или телепатически?
— Я же не кусаюсь.
— Ага. Только душите взглядом и добиваете словом.
Но впустила. Знаете, зачем? Чтобы самой поставить точку. Не убегать. Не прятаться. А сказать всё.
Она села на кухне, на стул, который я купила в «Икее» по скидке. Села, как будто ей принадлежит весь этот воздух.
— Мирослава… — начала она, глядя строго. — Я не за себя пришла. Я пришла — за Сергея.
— Он потерял дар речи?
— Он… страдает. Сильно. Вы ведь были его женой.
— Не «были». А «перестала быть», когда он выбрал ваш голос вместо моего.
Она замерла. Потом обвела взглядом кухню.
— Неплохо устроилась.
— Спасибо. Не вы выбирали, поэтому и устроилась, — усмехнулась я.
— Ты ведь могла всё это сделать и рядом с ним. Вместе. Зачем так резко? Без разговоров.
— Разговоры были. Годы разговоров. Вы просто говорили громче.
Она откинулась на спинку стула. Её руки дрожали. И тут я заметила: она постарела. Реально. Не в том смысле, что «морщины появились», а будто съёжилась. Как будто без моей покорности ей стало… пусто.
— Ты думаешь, я хотела тебе зла?
— Нет. Я думаю, вы хотели себе власти. А я мешала вам её сохранить.
— Я просто не хотела, чтобы мой сын… страдал.
— А в итоге страдала я. Но теперь — хватит.
Я встала. Спокойно. Без истерик.
— Знаете, в чём ваша проблема? — тихо сказала я, глядя ей в глаза. — Вы всю жизнь жили по одной схеме: кто громче — тот прав. А теперь вокруг вас стало тихо. Потому что даже ваш сын не орёт. Он… просто молчит.
Она встала. Не глядя на меня.
— Ты сделала выбор. Но если ты вдруг одумаешься…
— Не «одумаюсь». Я уже не девочка. И не домработница при вашем сыне. Я женщина. И теперь у меня есть фамилия, квартира и голос. И он звучит без вас.
Я открыла дверь. Она вышла.
И не оглянулась.
На следующий день я получила уведомление: развод официально зарегистрирован. Бумажка. Маленькая. А ощущение — будто сбросила мешок кирпичей. Я разрыдалась. Прямо в МФЦ. На скамейке, где обычно бабушки сидят с сумками.
Ко мне подошла молоденькая сотрудница:
— У вас всё хорошо?
Я всхлипнула и улыбнулась сквозь слёзы:
— Лучше, чем за последние пять лет.
ФИНАЛ:
Через неделю я заехала в свою квартиру. Полностью свою. Без углов, где прячется чужой взгляд. Без ковра, выбранного не мной. Без запаха старого быта. Просто — белые стены. Моя посуда. Мой диван. И рыжая кошка, которая теперь отзывается на «Паша».
(Елену Павловну я отдала соседке. Та сказала, что у неё есть таракан, и им будет весело вдвоём.)
Я повесила табличку у двери: «Мирослава Викторовна». Не «К.» Не «жена кого-то». А просто — я.
И знаете, что самое важное?
Я больше не боюсь одиночества.
Оно оказалось намного лучше, чем жизнь рядом с теми, кто делает тебя невидимой.
Теперь я с собой — в хорошей компании.
