— Не понимаю, как ты с ней живёшь. Я бы уже или задушила, или уехала.
— Ну, я пока только упаковала вилки. Осталось совсем чуть-чуть до счастья.
Утро в квартире на третьем этаже начиналось не с кофе. Оно начиналось с шагов. С тяжёлых, обидных шагов в шерстяных тапках сорок пятого размера. Шаги были Анны Степановны. А дальше — как по расписанию: стук дверцы шкафчика, звон кастрюль, глухое бормотание и крик.
— Вера! Опять сковородку не домыла! Ты мне что, мачеха злая, что я за тобой мыть должна?! — гремела свекровь, входя в комнату, будто врываясь с обыском.
Вера вздохнула и посмотрела на мужа.
— Петь, скажи хоть слово. Я что, кухарка тут по совместительству?
Пётр, даже не отрываясь от телефона, пробормотал:
— Мам, ну не начинай с утра…
— А ты, Петя, не мамкай мне тут. Ты посмотри, как она живёт. Устроилась, понимаешь, в доме моей молодости! И нос ещё воротит!
Дом, между прочим, был действительно её. Точнее, теперь уже не совсем. После смерти отца Петра, квартира перешла в долевую собственность — по завещанию, двадцать пять процентов достались Вере. Чисто по доброте душевной и потому что, как говорил старик, «с Веры хоть толк, в отличие от»…
Анна Степановна до сих пор этот момент вспоминала как личное оскорбление.
— Тебе кто сказал, что ты тут хозяйка? Это мой дом! Я здесь три ковида прожила! — продолжала она, подбоченившись.
— Анна Степановна, ну хватит. Мы уже это обсуждали. Я собственник. Пускай и частичный, — тихо, но твёрдо ответила Вера.
— Частичный, говоришь? Так ты частично и жри, и дыши, раз уж ты тут только на четверть живёшь!
— Мам, да ну тебя… — Пётр, всё-таки подняв глаза, вяло вмешался. — Может, ты перестанешь ссориться с Верой? Я только проснулся.
— Проснулся он. А кто в доме порядок держит, интересно? Кто пенсию сберегает, кто кран перекрыл, когда вы забыли? Кому это всё надо? Мне. Мне, а не твоей жёнушке с маникюром!
Вера повернулась и пошла в кухню. Села за стол. Посмотрела на своё кофе, остывшее и одинокое, как она сама. Тридцать лет, бухгалтер, ответственная, скучная. Не курит, не врёт, готовит так себе, но хоть честно. А живёт — как в коммуналке с домоуправом и избалованным сыном.
И всё бы она терпела. Но с тех пор, как ей досталось наследство — две комнаты в хрущёвке от её родной тёти Валентины — Анна Степановна начала вести себя, как налоговая в период отчётности. Претензий стало больше, голос — громче, и даже двери хлопали по-другому: с угрозой.
— Ты, я слышала, квартиру от тёти оформила? — в один вечер заявила свекровь, влетая в комнату как прокурор на допрос.
— Да. Оформила. Месяц назад. Всё законно, нотариус, всё как надо.
— А почему мне не сказала?
— Потому что это не ваше дело.
— Как это не моё?! Ты живёшь в моём доме, спишь в моей постели, пьёшь из моих кружек! А теперь ещё и с квартирой ходишь, как курица с золотым яйцом! Что ты, решила — разбогатела?!
Вера медленно поднялась.
— Вы правда считаете, что я должна вам отдать то, что мне досталось от моей семьи?
— Я считаю, что ты должна думать, где живёшь! И кто тебя приютил!
— Вы меня не приютили. Я вышла замуж. А не поселилась у вас, как квартирантка! — голос дрогнул. — И хватит. Хватит кричать на меня, унижать меня, влезать в мои дела. Я не девочка с рюкзачком. Мне тридцать. Я женщина. И я не буду перед вами отчитываться за каждый сантиметр!
Анна Степановна прищурилась.
— А ну-ка ещё раз повтори. Это ты мне вот тут, в МОЕЙ квартире, диктуешь?
— Да. Повторю. Я ухожу. Я больше не могу жить в этом доме.
Пётр влетел из кухни, с вилкой в руке:
— Ты что, с ума сошла?! Куда уходишь?
— В свою квартиру. Которую мне оставили, между прочим, не за просто так. Потому что я людям была дорога. А не как здесь — на птичьих правах и с перманентным унижением.
Анна Степановна села, как-то даже осела. Впервые за долгое время — молча. Только пробормотала:
— Ах вот ты как… А я тебе постель стирала, котлеты жарила… Вот оно как…
— Не нужно драм, Анна Степановна. Вы не мать Тереза. Вы человек, который не умеет любить, если не имеет контроля.
Пётр попытался вмешаться:
— Вер, подожди. Мам, ну ты чё…
— А ты, Петя, останься с мамой. Вам вдвоём будет удобно — вы же одинаково боитесь ответственности.
И Вера пошла собирать вещи. Без истерик. Молча. Положила в чемодан бельё, зубную щётку, два платья и папку с документами. Остановилась на минуту, посмотрела на комнату.
— До свидания, — сказала она тихо. — Я не прошу прощения, потому что мне не за что.
— Уйдёшь — не возвращайся! — закричала Анна Степановна, воспрянув духом.
— Обещаю, — ответила Вера, закрывая за собой дверь.
Лифт шёл медленно. Словно давал ей время подумать, вернуть всё назад. Но назад не хотелось. Хотелось вперёд. Хотелось дышать полной грудью, даже если с ипотекой, тараканами и без мужа, который не умеет выбирать между женой и мамой.
А через день она уже распаковывала коробки в своей новой квартире, слушая, как по радио кто-то поёт старую, но такую верную строку:
«Лучше быть одной, чем в компании драмы.»
Новая квартира Веры встретила её тишиной. Такой, что в ней было слышно, как стекает капля воды по кафелю в ванной. Ни воплей, ни кастрюль, ни «Вера! Ты опять не так разложила полотенца!». Ничего. Только звуки её собственного дыхания и редкий лай соседской собаки за стеной.
В первый вечер она сидела на старом, ещё не разложенном диване, укрытая пледом, с чашкой чая и растерянным лицом.
— Ну что, Вера, поздравляю… — пробормотала она себе под нос. — Ты свободна. Как муха зимой. Живая, но непонятно, зачем.
Квартира тёти Валентины была старенькой. Ковры на стенах, люстра с пыльными подвесками, сервант, в котором стояли три фужера и один перевёрнутый бокал. Откуда в каждом доме один перевёрнутый бокал — вопрос философский.
«Значит, так живут взрослые одинокие женщины…», — подумала Вера и горько усмехнулась.
На третий день пришёл сантехник. Посмотрел на стояк, на Веру и выдал:
— Ну, тут, конечно, и трубы, и судьба под замену.
Она рассмеялась. Первый раз за неделю.
— Вы сантехник или экстрасенс?
— Да после сорока всё одно и то же, — пожал плечами он, уходя.
Потом пришёл участковый. Обычная регистрационная проверка. Убедился, что не бомжи. Убедился, что одна. Посмотрел на неё с жалостью, но молча.
Потом — вечер. Потом — опять одиночество. Которое, кстати, оказалось делом не таким уж лёгким. Оно сидело рядом, пилило мозг вопросами: «А правильно ли ты сделала? А что теперь? А не скучаешь?»
И вот, как на заказ, спустя неделю, зазвонил телефон. Имя на экране выжгло глаза: «Петя».
Вера выдохнула и нажала «отклонить». Через три минуты — снова. Через пять — сообщение: «Прости. Можно поговорить?»
Она думала. Долго. Но всё же позвонила сама. Любопытство — гадкая штука.
— Ну, здравствуй, — сказала сухо.
— Вера… Я не знаю, как так всё вышло… Я не хотел…
— У тебя всегда так. Ты никогда ничего не хотел. Оно само. Даже родиться — и то, наверное, без энтузиазма.
— Ну не начинай…
— А зачем ты звонишь?
Пауза. Он тяжело вздохнул.
— Мамка с ума сошла.
— Новость. Давай подробнее.
— Она теперь всех обвиняет. Говорит, я подкаблучник, ты — мошенница, квартиру оттяпала. У неё бред. Она с соседкой сцепилась. Та вызвала полицию, представляешь?
— Представляю.
— Может, ты всё-таки… вернёшься?
Вера молчала. А потом резко выдала:
— Вернусь? В ад? Слушай, Петя, а ты когда-нибудь пробовал включить мозги? Вот прям взять, как пылесос, и нажать на кнопку? Я не вернусь. Ни за что.
— Ну, а что ты теперь одна будешь делать? — голос его был растерянным, почти жалким.
— Я одна — это лучше, чем со слабаком под крылом у мамочки. Я теперь живу. А не существую на выдохе.
Он снова замолчал. А потом, как бы между прочим, сказал:
— Мам хочет, чтобы ты свою долю в квартире отписала. Раз уж ушла.
— Петя, ты что, по башке упал? Я свою долю завещаю кошке. Или фондy помощи женщинам, которые ушли от маменькиных сынков. Но не вам. Никогда.
— Ну, ты же там не живёшь…
— И я не живу в пятёрке, но не собираюсь отдавать ей свою зарплату.
Гудки. Он сбросил. Наверное, ушёл обижаться в комнату с рюшечками, где мама его кормит манной кашей и рассказывает, какой он у неё хороший. «Идиот…», — подумала Вера и вернулась к своей чашке чая.
Через день у двери раздался звонок. Она ожидала курьера. Но на пороге стояла… Анна Степановна.
Пальто на меху, туфли «комфорт», в руках — пакет из «Ашана».
— Это тебе, — сказала она, не глядя в глаза. — Продукты. Я знаю, что ты одна.
— А вы не ошиблись адресом? Это не ваш район. Тут женщины сами справляются.
— Ой, не умничай. Я просто… ну… решила навестить. Вдруг тебе плохо.
Вера вздохнула. Осторожно взяла пакет. В нём — гречка, масло, яблоки и… любимые Верины зефирки в шоколаде. Чего она терпеть не могла, так это — быть тронутой.
— Анна Степановна, спасибо. Но я справляюсь. Правда.
— Ты не подумай… Я ведь не враг. Просто… всё это сложно. Я ж одна всю жизнь была. Муж — царство ему небесное — помалкивал. Петя — тряпка. А ты с характером. Ну, и… я, видимо, решила тебя сломать.
— А получилось только рассердить.
— Ну да. — Она нервно усмехнулась. — И знаешь… мне пусто без тебя.
— А вам не кажется, что вы перепутали дочь и невестку?
— А ты не перепутала мужа с подушкой? Мягкий, тёплый, но никакой пользы.
Они обе засмеялись. Первый раз — вместе. Без яда. Просто — по-человечески.
— Я не прошу прощения, — сказала Анна Степановна. — Потому что ты меня не простишь.
— А вы не просите. Просто живите своей жизнью. И дайте мне — свою.
— Ты ведь не вернёшься, да?
— Нет.
— Ну и правильно, — кивнула она. — Я бы тоже не вернулась.
Она ушла. Не хлопнув дверью. Тихо. По-стариковски. Вера осталась стоять в коридоре с пакетом продуктов и странным чувством внутри: то ли боль, то ли прощение, то ли облегчение.
Словно после долгого дождя выглянуло солнце. И пусть ненадолго — но тепло.
Судебный участок №32. Пыльный коридор с облезлой лавочкой, запах мела и дешёвого кофе из автомата. Вера сидит, сжимая в руках папку с документами — свидетельство о наследстве, выписку из ЕГРН, заявление на раздел имущества.
Рядом на лавочке, будто из другого мира, сидит Пётр. В костюме, который больше похож на школьную форму для выпускного. Сгорбленный, бледный, с нервным подёргиванием века.
— Вера, я не хотел доводить до этого, — пролепетал он, не поднимая глаз. — Это всё мама…
— Замолчи, Петя, — отрезала она. — Ты взрослый человек, а прячешься за юбку, как клоп за плинтус.
— Я просто… Я хотел по-мирному.
— По-мирному было, когда я 4 года молча гладила ей халаты, жила с вами в одной квартире и слушала, как она меня называет «пришлой». А сейчас — суд.
Из кабинета вышел секретарь.
— Вера Николаевна, Пётр Андреевич, заходите.
Судья — женщина лет шестидесяти с лицом, на котором, казалось, не отражались ни радость, ни боль. Вера поймала себя на мысли, что хотела бы такую маску — хотя бы на выходные.
— Слушается дело о признании недействительным завещания, а также разделе совместного имущества. Стороны — бывшие супруги, — начала судья.
Анна Степановна не пришла. Представитель — какой-то юрист с лицом, как у кассира в «Пятёрочке» в самый час пик.
— Уточните, пожалуйста, — обратилась судья к Пете, — на каком основании вы требуете признать завещание недействительным?
Юрист встал:
— Уважаемый суд, наследство Веры Николаевны получено по завещанию от тёти, но имущество было использовано на благо семьи — в том числе частично оплачено образование мужа, бытовая техника приобреталась общими средствами…
— Простите, — подняла руку Вера, — образование мужа — это два курса вечернего института, которые он бросил ради компьютерных игр. А техника — это пылесос, который я купила на свою премию.
Судья не отреагировала. Только чуть приподняла бровь.
Юрист продолжал:
— Кроме того, прошу обратить внимание, что Вера Николаевна отказалась от совместного проживания, оставив супругу единственное жильё. Мы считаем, что имущество должно быть признано совместно нажитым.
— А я считаю, что это позор, — вмешалась Вера, — требовать деньги у женщины, которая таскала всё на себе, пока ты лежал на диване. Если это — совместно нажитое, то у меня к вам встречный иск — за моральный ущерб.
Судья постучала молотком.
— Тихо! Это суд, а не ток-шоу.
— Очень жаль. Потому что тут как раз тот случай, когда нужна камера и табличка «внимание, дичь», — сквозь зубы процедила Вера.
Суд длился два часа. Аргументы, бумажки, свидетельские показания. Вера чувствовала, как в ней копится злость. Плотная, как бетон в стенах этой госмашины.
Когда судья ушла в совещательную комнату, Пётр снова заговорил.
— Вера… ну, может, ну его? Я скажу маме, чтоб забрала иск. Нам это всё не надо. Просто… будь по-человечески.
Она медленно повернулась к нему.
— По-человечески? Ты пришёл судиться со мной за квартиру, в которой даже розетку не смог починить. Ты вообще понимаешь, что ты делаешь?
— Я ничего не понимаю… — он отвёл глаза.
— Вот в этом вся твоя жизнь, Петя. Ты ничего не понимаешь.
Судья вернулась. В зале повисла напряжённая тишина.
— Суд постановил: в удовлетворении иска отказать. Завещание признать действительным. Наследство — личная собственность Веры Николаевны. Суд завершён.
Петя опустил голову. Юрист молча собрал бумаги. Вера выдохнула. Внутри — опустошение. Как после пожара, когда всё выгорело, но осталась коробка.
На выходе из здания она увидела чью-то фигуру. На лавке, в тени. Вязаная шапка, длинное пальто.
— Мам? — сказал Петя, остановившись.
Анна Степановна встала. Медленно подошла к ним. Посмотрела на Веру. Глаза были покрасневшими.
— Я думала, выиграем… — сказала она глухо.
— Я не на лотерее. Я — человек. — Вера вскинула подбородок.
— Знаю. Теперь знаю. И ты сильнее, чем я думала.
— Поздно. Мне больше не важно, что вы думаете.
Анна вздохнула. Затем полезла в сумку и достала ключи.
— Это ключи от дачи. Забирай. Она мне больше не нужна. Соседка всё равно свиней туда пускает. У тебя теперь новая жизнь. Начинай её с покоя. А я… я пойду к психологу. Ну, или на рынок. Там дешевле.
Вера взяла ключи молча. Повернулась и ушла. Без слов. Без оглядки. Потому что иногда — лучшая месть, это просто жить дальше. Красиво. Без них.
