— Ключи не подходят! Ты что-то сделала с замком? Кто тебе разрешил?
— Мне надоело, что свекровь приходит, когда хочет. Так больше не будет!
— Это тебе не кукольный домик!
— А ты ей скажи, чтоб сначала стучала, а не как по расписанию «Баба Яга» по субботам!
Пелагея сидела на кухне и внимательно смотрела, как в её чай остыл лимон. Не заварка, не чашка, а именно лимон. Этот лимон, как Геннадий — сначала яркий, потом весь прогнил, и теперь горчит.
Геннадий вошёл, как всегда — не раздеваясь, с пакетом в одной руке и претензией в другой.
— Ты опять вон ту скамейку на даче перекрасила? — он подозрительно прищурился.
— Ага, — Пелагея даже не моргнула. — И знаешь что? Перекрасила в цвет нормальной жизни. Попробуй его узнай.
— Ты бы сначала с людьми советовалась. Всё-таки дача-то у нас общая. Наследство — это не личная собственность!
— Ах, вот как? — Пелагея встала, резко, как будто от стула оторвалась не она, а десятилетняя обида. — Общая? А когда ты там что-то сделал? Хоть гвоздь вбил, Гена? Ты только пиво туда возишь и маму. Маму, между прочим, ты с моей дачи не вывозишь, а выписываешь, как санаторий.
— Не перегибай! — раздражённо махнул он рукой. — Валентина Сергеевна тебе плохого не желает.
— Конечно. Она мне только говорит, что забор кривой, как мои пироги, что скамейка — как моя прическа: устаревшая, и что на грядках не овощи, а «позорище».
— Ну так исправь. Что ты? У тебя руки золотые.
— Гена, ты меня сейчас или подколол, или похоронил. Я не поняла. — Она села обратно, но голос её стал совсем другим. Холодным, будто в нем ледышка застряла. — Мы с тобой вообще кто? Муж и жена, или она и её помощник в лице тебя?
— Ты же знаешь, мама — вдова. Ей нужно общество…
— На моей даче? На моей земле? После бабушки? Я на этой даче каждую доску сама мыла, каждые пять тысяч сама вкладывала! Я, между прочим, от отпуска отказалась, чтобы пристройку доделать, а твоя мама туда свою Ольгу с детьми вселила, как в пансионат! Я прихожу, а там носки детские на заборе сушатся, полотенца висят, как на коммуналке!
Геннадий вдруг замолчал. Он понял, что сейчас не тот момент, чтобы вспоминать, как Ольга с детьми летом жила на даче шесть недель подряд. И как в кладовке её муж ремонтировал мотор от лодки. И как из её же помидоров потом делали лечо, которое потом назвали «домашним по рецепту Валентины Сергеевны».
Справедливость, конечно, любит молчать. Но иногда она просто орёт в лицо.
— Слушай, ну может, не будем это всё… Давай спокойно. Никто тебя не хочет обидеть. Просто… не стоит делать из мухи слона, — он сел напротив и сделал попытку быть «понимающим».
— Гена, ты муху видишь? Это я. А слон — это ты с мамой, когда лезете туда, где вам не место.
Он тяжело вздохнул, а потом добавил фразу, после которой у неё дернулась правая бровь:
— Мама вот что сказала… Надо бы дачу продать и разделить. Всё-таки наследство, а мы семья. Всем по справедливости.
— Всем? То есть ты, она, Ольга и её бесконечные отпрыски, а мне — спасибо за вклад, да?
— Ну не надо драматизировать…
— А мне надоело. Завтра я еду туда. Замки меняю. А кто сунется — пусть пробует. Сначала в полицию, потом в суд. И пусть попробует доказать, что бабушка оставляла что-то не мне.
— Ты с ума сошла?
— Нет, Гена. Я наконец в себя пришла.
На следующее утро Пелагея встала в шесть, как на работу. По привычке. Только теперь работа — защитить свои метры от семейной экспансии.
Она доехала до дачи, как партизан на задание. Поменяла замки, выбросила старые ключи в пруд, где когда-то топила ненавистные сувениры от Валентины Сергеевны. Повесила табличку: «Проход воспрещён. Территория под видеонаблюдением. Видеонаблюдение — это я».
А потом наложила на калитку замок с кодом. Вдохнула. Села на лавочку, ту самую, перекрашенную. И впервые за долгое время — улыбнулась. Потому что это была её лавочка. Её гвозди. Её чайник. Её земля.
И её решение.
Через день к даче подъехала Валентина Сергеевна. В шляпе, как у английской королевы, с корзиной, как у Красной Шапочки.
Она ткнула ключом в замок.
Щелк.
— Ключи не подходят! — возмущённо вскрикнула она. — Ты что-то сделала с замком? Кто тебе разрешил?
Из-за забора, как в фильмах про шпионов, выглянула Пелагея.
— Мне надоело, что вы приходите, когда хотите. Так больше не будет.
— А ты кто такая вообще, чтоб меня не пускать?
— Хозяйка. Невестка, у которой вырос хребет.
И отныне это моя дача. А вы, Валентина Сергеевна, можете купить себе грядку где-нибудь ещё.
Пелагея не закрыла ставни. Она сидела на крыльце и пила чай из большой кружки с надписью «Хозяйка жизни». Куплена была когда-то на распродаже, для шутки. А теперь вдруг оказалась прямо в тему.
Телефон на столе вибрировал каждые пятнадцать минут.
«Мама звонила. Перезвони!!!»
«Ты что устроила? Я сейчас приеду!»
«Если ты думаешь, что это просто так сойдёт с рук — ты ошибаешься!»
Гена был зол. А значит, скоро будет труслив. Схема проверенная.
Через пару часов он приехал. На такси. Значит, настроен был на серьёзный разговор, а не на «по дороге заехал». Подошёл к калитке, дёрнул. Замок.
— Пелагея! — заорал он, как пожарная сирена. — Ты вообще с ума сошла?! Это что за самоуправство?! Кто тебе разрешил?!
— А ты что, забыл, как пользоваться кнопкой на телефоне? — она вышла из тени крыльца и облокотилась на перила. — Я тебе неделю назад сказала, что дача — МОЯ. Хочешь поспорить? В суд иди. Там тебе юрист объяснит, чьё это всё.
— Это ты маму мою на улицу выгнала?! — Геннадий пылал. Он был тем редким видом мужчин, у которых «мама» в конфликте — как атомная кнопка.
— Я её не выгоняла. Я просто больше не даю ей ключ. Хочет — пусть звонит, просится. Я, может, подумаю. Она же у нас привыкла — как в пансионат: заехала, поорала, помидоры обобрала, кастрюли раскидала — и довольная.
— Ты сейчас перегибаешь! — зашипел он. — Это моя мать! Она тебя поднимала!
— Ген, не позорься. Меня поднимала моя мать. А твоя — только самооценку топтала. Двадцать лет топтала. И на кладбище будет ещё пытаться указать, как крест ставить. Но не на этой даче.
Он сорвался. Побежал к калитке и стал её трясти, как одержимый.
— Открывай! Сейчас же открой! — голос его сорвался на визг. — Ты вообще понимаешь, к чему это приведёт?
— Понимаю. К тому, что я наконец-то живу одна. Без вас. Без Ольги, её вечно вонючих детей и носков на заборе. Без криков Валентины Сергеевны про «это не по фэн-шую». У меня теперь фэн-шуй — это тишина. И сосед Николай Петрович, который приносит клубнику, а не претензии.
— А теперь ты мне угрожаешь?! — он подскочил, словно его ужалили.
— Нет, Геночка. Я тебя предупреждаю. Ещё один раз дернешься — вызову полицию. Участковый у меня теперь — крестник соседа. Он тут как дома. Ты не поверишь, но у меня уже даже есть заявление заготовленное. С фотографиями. Как вы летом тут шашлыки жарили, как дети в пруду гадили, как твоя мама орет на весь участок, что «эта невестка только и умеет, что показуху устраивать».
— Пелагея, мы же семья… — вдруг сник он. Сел прямо на скамейку у калитки. — Ну зачем ты всё ломаешь?
— Я, Гена, не ломаю. Я наконец перестала чинить. Потому что чинить надо то, что можно починить. А нас — уже нельзя. Ты меня за маму променял. За её борщ и мнение, которое у неё одно: «всё плохо, кроме неё». Ты сидел и молчал, когда она меня называла бесплодной. Когда она детям Ольги говорила: «Вот бы у вас была другая тётя — с внуками».
— Я не хотел обострять…
— Ты не хотел выбирать. А теперь — поздно.
— Пелагея, я всё верну, слышишь? Я поговорю с мамой. Я объясню, что перегнули. Мы всё уладим.
Она посмотрела на него внимательно, впервые за много лет. И вдруг поняла — он не врёт. Он действительно хочет вернуть. Только не её. А дачу. Дом. Привычный быт, где ему ничего не надо делать, но всё работает. Где «жена» — это функция, а не человек.
— А теперь, Гена, вали. У тебя осталась квартира, мама и сестра. Вот иди туда и строй с ними своё царство.
Он ещё сидел. Потом встал. Побрёл обратно. Без крика. Без угроз. Сгорбленный. Побеждённый.
Но Пелагея знала — это не конец. Он ещё вернётся. И не один. А может, с юристом. А может, с мамой и половиной деревни.
Ну ничего. У неё теперь есть план.
И замок новый — с усилением.
Пелагея мыла клубнику на кухне. Настроение было мирное, даже почти радостное — никто не лезет, не кричит, не раскидывает свои трусы на сушилке. Она впервые за много лет чувствовала пространство как своё. Не «их», не «семейное», не «временно твоё», а именно своё.
И вот это ощущение — самое ценное из всего наследства от бабушки. Даже старый самовар — и тот уступает.
Телефон молчал сутки. Пелагея даже проверила — работает ли сеть. Работала. Просто Гена затих. Это было подозрительно.
На третий день — штурм.
Утром, около девяти, к калитке подъехала машина. Из неё высыпались: Валентина Сергеевна в боевом халате, сестра Ольга с двумя детьми, и сам Геннадий — при полном параде, с папкой в руках. Видимо, решил ударить документами.
— Сейчас начнётся цирк с конями… — Пелагея вытерла руки о фартук и вышла к калитке.
— Пелагея! — начала свекровь с наглой уверенностью. — Мы пришли поговорить по-человечески. Открой.
— Ага. Как в прошлый раз, когда вы «по-человечески» пришли, и я потом месяц оттирала пятна от кетчупа с веранды?
— Да ты не перегибай! — рявкнул Гена. — Мы же семья! Ты что творишь вообще? Это общее имущество!
— Да ты хоть документы-то читал? — спокойно ответила она. — Свидетельство о праве на наследство оформлено на меня. На меня, Геннадий. Не на «нас», не на «семью», не на твою феодальную мамашу. На меня.
— Да, но бабушка же хотела, чтобы всё было для семьи! — выкрикнула Ольга, уже орущая на ребёнка, который полез в клумбу. — Она же вас воспитала, она нас любила!
— Хотеть не запрещено. Но юридически — всё моё. Я вас сюда больше не пущу. Ни под каким соусом.
— Это ты так решила? — с вызовом фыркнула Валентина Сергеевна. — А если мы через суд? А если Гена пропишется?
— Пропишется? — Пелагея рассмеялась. — Где? В собачьей будке? Там места побольше, чем для совести у вас.
— Ты думаешь, мы это так оставим?! — зарычала свекровь. — Я тебя с грязью смешаю, ты у меня узнаешь!
— Узнаю что? Что вы все привыкли ездить на мне? Что Генка трус, который всё делает по мамкиной отмашке? Что Ольга приперлась с детьми, как в лагерь?
Она сорвала кепку с головы, вспотела. В глазах пылала усталость и злоба. Она дошла до точки.
— Да вы мне всю жизнь обгадили! — закричала Пелагея. — Всю! Я, как идиотка, вкладывалась, копала, таскала, клеила, красила, а вы приходили и всё переделывали! Мама сказала, что стена кривая. Мама считает, что надо было строить беседку. Мама говорит, что ты ведёшь себя вызывающе.
— Ну а что ты хотела?! — возмутился Гена. — Ты ведь в нашей семье с нуля пришла! Ты на всё готовенькое приехала!
— На всё готовенькое?! — Пелагея взвизгнула. — Это я «готовенькое» строила! Пока ты спал с газетой на лице, я картошку сажала! Пока твоя мама устраивала истерики, я бетон месила! Да если бы не я, у вас бы туалет до сих пор был дыркой в полу!
Ольга схватила одного из детей, который уже пытался сбежать к пруду. Второй визжал, что «он хочет в бассейн». Валентина Сергеевна вцепилась в сумку с помидорами.
— Я тебе так скажу, — прошипела свекровь. — Ты ошиблась, Пелагея. Ты сейчас всем родственникам покажешь, какая ты жадная стерва. И будешь одна тут сидеть. Одна и никому не нужная.
— Лучше одна, чем в аду, где вы — черти на раздаче!
— Мы ещё поговорим!
— Только через адвоката, Валь. Больше — никак. Всё. Хватит.
И она развернулась, ушла. Закрыла калитку. Потом подошла к внутренней двери, щёлкнула замок, проверила окна. Сердце стучало.
«Ты одна». Да, одна. И впервые — это не пугает.
Через два дня Пелагея отправила Геннадию письмо. С уведомлением. В нём было:
-
Требование не приближаться к даче.
-
Заявление о разводе.
-
И копия документа о праве собственности.
Она выдохнула. Села на скамейку с чаем.
И всё. Вот и конец. Не громкий, не с хлопушками, не с фейерверками. А просто — тишина. Как бывает после урагана.
И наконец-то, впервые за много лет — небо было голубым. Чистым. Без туч. И без «Валентины Сергеевны».
