Квартира пахла тушёной капустой и душным мартовским воздухом. Настя стояла у открытого окна, будто ей не хватало кислорода. Хоть какой-то свободы. Хоть метра. Хоть глотка.
За её спиной хлопнула дверь — вернулся Роман. На часах было 19:10. Всегда в это время. Даже пробки в городе, казалось, подстраивались под его график. Он вошёл в комнату с видом важного переговорщика и снял куртку медленно, нарочито, как будто хотел привлечь к себе внимание.
— Привет. — его голос прозвучал как напоминание, что сегодня будет нелегко.
— Привет. — Настя не оборачивалась, только зажала рукой запястье, чтобы не сорваться раньше времени.
Роман снял ботинки, прошёл в кухню и заглянул в холодильник. Там лежали тефтели и тишина. Он выбрал первое.
— Мамка сегодня звонила, — сказал он с набитым ртом. — Всё волнуется, как там с квартирой у нас.
— С квартирой у нас — всё хорошо. У меня документы в порядке, — отрезала Настя и наконец повернулась.
— Ну… Это-то понятно, — протянул он, глядя куда-то мимо. — Просто… она думает, может, оформить на неё часть. Так, чисто на будущее. Чтобы не переживать.
— Ага. И ты ей не объяснил, что это моя квартира? Что её сын ни копейки в неё не вложил?
— Настя, давай без вот этого. Мы же семья.
— Семья? Серьёзно? С чего бы вдруг я должна делиться квартирой, которая досталась мне от бабушки? Я не твой фонд социальной поддержки.
Он встал, вытер руки о кухонное полотенце, посмотрел на неё в упор.
— Она хочет просто долю. Маленькую. Четверть. Ей тяжело, ты же знаешь. Пенсия мизерная, квартира старая. Пусть у неё будет хоть что-то.
— У неё есть сын. Вот пусть он и делится. Возьми и оформи на неё четверть своей зарплаты.
— Не сравнивай, это другое.
— Точно. Я — не твоя мама. Вот что «другое».
Он шагнул ближе, сжал кулаки, но держался.
— Ты думаешь, мне это просто? Я между вами — как фарш между булками! Она звонит каждый день, говорит, что ты её не уважаешь. А ты…
— Потому что я не хочу её видеть у себя в квартире каждый вторник с ведром и советами? Это называется границы, Ром. А не неуважение.
— Да прекрати! Ты вечно к ней цепляешься! Ну пришла она — подмела, вытерла пол. Чего в этом плохого?
— А то, что она вытирает вместе с полом мой характер! И моё право на личную жизнь! Помнишь, как она влезла ко мне в гардероб? Сказала, что мои кофты «слишком вызывающие для жены серьёзного мужчины»?
— Ну… она со своей колокольни. Её поколение…
— Да мне плевать, с какой она колокольни, Ром! Это моя квартира! И я не собираюсь отдавать даже её балкон за «спокойствие твоей мамочки».
— Настя, ты эгоистка. Вот честно. Ни капли сочувствия. Женщина старая, больная…
— Женщина не больная — она хитрая. А ты — наивный. Ты правда думаешь, она просит «четверть» просто так? Через год ты проснёшься и обнаружишь, что живёшь в комнате с видом на кухню, а твоя мама спит в твоей же спальне. На ортопедическом матрасе, купленном на мои деньги.
Он сжал губы, тяжело дышал. Было ощущение, что воздух в комнате стал горячим, как перед грозой.
— Ладно. — Он отступил, сел за стол. — Давай так. Мы пойдём к юристу. Разберёмся. Всё по закону. Я не хочу с тобой ругаться.
— Нет, ты просто хочешь меня выжить. Через бумаги. Через слёзы матери. Через твои намёки и пассивную агрессию.
Он молчал. Смотрел в одну точку, как будто играл в шахматы с невидимым противником. А потом, почти шепотом:
— Знаешь, мне кажется, ты не только квартиру от бабки получила. Ты и характер её прихватила. Тоже ведь была злючка.
Настя подошла вплотную. Её голос дрожал от напряжения, но она говорила чётко:
— А ты всё ещё маменькин сынок. Четыре года брака — и ни разу ты не выбрал меня, когда надо было. Ни разу. Только отговорки, отмазки, да мамина «пенсия».
— Ага. А ты зато «мисс независимость». Главное, чтоб всё было по-твоему. Даже пульт от телевизора — и тот под охраной.
— Потому что, как только ты берёшь пульт — включаешь «Битву экстрасенсов» и звонишь маме!
Он вскочил.
— Да пошла ты, Настя! Со своей квартирой, с бабкиным диваном, с этой твоей паранойей. Я устал! Мне противно жить в доме, где каждый шаг — под подозрением!
— А мне противно жить с мужчиной, который делает вид, что он муж, а на деле — курьер между мамой и женой!
Молчание рухнуло, как шкаф. Настя пошла в спальню и хлопнула дверью. Роман остался на кухне. Подошёл к холодильнику, открыл его, снова посмотрел на тефтели — как на единственное, что от него ещё не требует долю.
Он сел. Прислушался. Тишина. Только шум улицы.
Слишком большая квартира для такой маленькой семьи.
И в ней уже начинало пахнуть не капустой. А холодной усталостью.
Юрист встретил их бодро, с той улыбкой, которая сразу предвещает неприятности.
У него на столе стояла чаша с конфетами и икона. Выбор между тем и другим был неочевиден.
Настя выбрала внутренне — ни того, ни другого.
— Ну что, — начал мужчина, лет пятидесяти, с лицом опытного гинеколога. — У вас, значит, спор по собственности?
— Да не спор это, — Роман улыбнулся, будто они на свадьбе, — просто… обсудить хотим вариант, где маме моя доля выделяется.
— Маме моя доля… — повторила Настя себе в голове и чуть не рассмеялась.
— А у мамы есть юридическое основание претендовать на часть квартиры? — спросил юрист, разглядывая Настю, как будто именно она могла это основание спрятать.
— Ну… — Роман замялся. — Это квартира Насти. Досталась по наследству от бабушки.
— Стало быть, ваша мама тут вообще никак не при чём, — резюмировал юрист, делая пометку в блокноте. — Разве что вы хотите подарить ей часть своей несуществующей собственности?
Настя хмыкнула. Старалась держать лицо, но внутри происходил салют. Такой с золотыми огнями и надписью в небе: Да ты же гений, муженёк!
— Понимаете, — продолжил Роман, — мама боится остаться без ничего. Она считает, что внук — ну, если он у нас будет — должен иметь часть этой квартиры.
— Подождите, — юрист поднял бровь. — У вас ещё даже ребёнка нет?
— Пока нет, — сдержанно сказала Настя. — И, судя по темпам, не предвидится.
— Настя! — Роман повернулся к ней, глядя так, будто она плюнула в лоно семейных ценностей. — При юристе нельзя такое говорить!
— А что, давай честно. Это не юрист, это наш единственный свидетель. Слушайте, Игорь Владимирович, — она подалась вперёд, — вы когда-нибудь видели, чтобы свекровь просила долю в квартире заранее? Без вложений, без прописки, без ремонта, но зато с моральным правом?
— Видел. — устало сказал юрист. — И, как правило, это заканчивается судом. Либо разводом. Либо квартирой в ипотеку, чтобы всех разогнать по углам.
— Вот и я думаю. Может, мне проще ипотеку взять, чем объяснять взрослым людям, что «не твоё» — это «не твоё»?
— Не перегибай, — тихо бросил Роман. — Ты просто не хочешь идти навстречу.
— Я не хочу превращать свою жизнь в санаторий «Берёзка» для пенсионерки с претензией. Извините, — она кивнула юристу, — я не оскорбляю, я по фактам.
— Ваш конфликт понятен, — сказал юрист и закрыл блокнот. — С юридической точки зрения, у мужа и его матери — нет оснований требовать долю. Но вы можете заключить брачный договор. Или дарственную. Или… — он посмотрел на Настю с сомнением, — развестись и сохранить квартиру за собой.
— О! — воскликнула она. — Вот это уже похоже на мысль.
— Ты не шути так, — буркнул Роман, — я тут не ради развода.
— А ради чего? Чтобы в следующий раз твоя мама требовала гараж?
— Хватит. — Он встал. — Я не хочу слушать, как ты гонишь на мою мать. Она старается, как может.
— Да? А в чём это выражается? В том, что она прячет носки по всей квартире, чтобы я «училась убирать»?
— Это тебе смешно, а она ночами не спит, переживает!
— Рома, а я ночами не сплю, потому что слышу, как она с тобой по телефону обсуждает, что я «слишком вольная». И что ты «под каблуком». Это нормально?
Юрист сделал вид, что смотрит в окно, хотя окна не было.
— Мы можем обсудить это дома, — процедил Роман сквозь зубы. — Без посторонних.
— Хорошо. Дома — так дома. Только дома — это моя квартира. Помнишь?
Он не ответил. Только резко вышел, хлопнув дверью, отчего задребезжали слёзы с лиц у гипсовых купидонов на полке.
Они ехали домой молча. В машине пахло «ёлочкой» и разложившимся уважением.
Настя смотрела в окно, и думала: Почему всё должно быть так сложно? Почему нельзя просто любить, жить и не отдавать доли всем, кто знает твой адрес?
На кухне снова стояли тефтели. Словно ждали их, как злорадные свидетели.
Настя села, скрестила руки.
— Ну что. Ты всё ещё хочешь отдать матери долю?
— Я хочу, чтобы она чувствовала себя в безопасности.
— Безопасность — это не квартира. Это когда ты знаешь, что рядом те, кто за тебя горой. А не против тебя с квартирными вопросами.
Он сел напротив. Был бледен, измучен. И уже без привычного пафоса.
— Я просто устал. Между вами — как в мясорубке. Я люблю вас обеих.
— Но ты не выбираешь ни одну. Ты всё время пытаешься быть нейтральным. А это — хуже всего.
— А ты жёсткая. Как камень. Не даёшь ни сантиметра.
— Потому что мне по этим сантиметрам уже топтались. Я — не территория. И не «доля». Я человек.
Он поднял глаза. Медленно. Будто впервые её увидел не в контексте роли — а в контексте боли.
— Ты хочешь, чтобы я поставил мать на место?
— Я хочу, чтобы ты поставил нас на место. Где я — жена, а не соперница твоей мамы.
Он кивнул. Впервые — не как отмазка, а как обещание.
— Хорошо. Но ты тоже постарайся… быть не такой колючей.
— Колючки — защита. Знаешь, у кого нет защиты? — Она встала и пошла в спальню. — У тех, кого уже сожрали.
Ночью она проснулась от звука. В гостиной горел свет.
Она вышла — и застыла.
Роман стоял, говорил по телефону.
— …Да, мам… Я понимаю. Но это её квартира… Нет, мама. Не сможем. Да, даже если ты обидишься.
Пауза. Он слушал.
Потом:
— Нет, мама, я не подкаблучник. Я — муж. Попробую хоть раз им быть.
Настя вернулась в спальню.
И впервые за долгое время улыбнулась.
Улыбка была грустной, немного ироничной, но настоящей.
Как будто что-то сдвинулось.
Что-то живое.
Что-то человеческое.
Третья неделя после разговора у юриста.
Сначала была тишина. Потом обиды. Потом странное перемирие, в котором даже кашу варили по очереди, чтобы не пересекаться у плиты.
Свекровь исчезла из жизни Насти так же, как когда-то в ней появилась — с фразой «Я не хочу вам мешать», произнесённой с такой горечью, будто она оставляет на произвол судьбы младенца.
Но каждый день она напоминала о себе голосовыми, которые Роман слушал на балконе. Иногда по два часа. Иногда со вздохами. Иногда с выражением лица, как у школьника на родительском собрании.
Настя уже не спорила. Она наблюдала.
А потом перестала.
Всё началось с воскресного утра.
Она мыла полы — не от любви к гигиене, а от ярости. Швабра в её руках была оружием массового раздражения.
— Ты опять трешь по кругу, — буркнул Роман, входя на кухню.
— Тру, чтоб следов не осталось. Особенно от присутствия некоторых родственников.
Он проигнорировал.
Открыл холодильник. Закрыл. Открыл снова. Достал селёдку. Закрыл.
— Мама звонила. Она плохо себя чувствует. Давление. Врачей не вызывает, боится. Сама одна там.
Настя продолжала мыть. Медленно, как будто пол знал ответ на все вопросы жизни.
— И?
— Может, ты бы поехала к ней?
Она замерла.
Потом встала. Швабра со звоном упала на пол.
— Роман… Ты сейчас предложил мне… поехать… к твоей матери?
— Ну да. Ты же сильная, ей легче с тобой. Она тебя уважает, хоть и…
— …хоть и ненавидит, — закончила Настя. — Или ты всерьёз думаешь, что её пассивная агрессия — это форма любви?
Он отступил на шаг. Как от животного, которое шипит, но пока не кусает.
— Просто будь человеком. Мы же семья.
— Семья — это когда не выдавливают тебя из твоей же квартиры через «давление у мамы», — тихо сказала она. — Я не поеду. Хочешь — сам езжай. А я, пожалуй, останусь в доме, где ещё недавно у меня была семья.
Он замолчал.
Потом выдохнул, как будто выдавливал из себя злость.
— Ты никогда её не принимала. С первого дня. Ты только выживала.
— Потому что она пришла как хозяин, а я должна была быть уборщицей с улыбкой. Да, я не принимала. И знаешь почему? — она подошла ближе. — Потому что я взрослый человек. У меня есть границы, есть жильё, есть гордость. А ты — муж, который прячется за голосовыми от мамы.
— Я не прячусь!
— А как это называется? Ты за эти недели хоть раз сказал ей: «Мама, хватит»? Хоть раз поставил нас на первое место?
— Я не обязан выбирать между вами!
— Ошибаешься, Рома. Обязан. Потому что иначе — я не жена. Я просто соседка. С чужим лицом в своей кухне.
Он схватил пальто и вышел. Хлопнул дверью так, что снова затряслись стены.
Настя осталась одна.
Села на диван. И вот впервые — не плакала.
Было тихо. Не глухо — а как в пустом доме после того, как все уехали. Только эхо вещей и запах недоделанной селёдки.
Она знала, что это конец. Не в смысле громкий, скандальный, с визгами и хлопаньем посудой.
А в смысле — окончательный.
Без права на продолжение.
Вечером он вернулся.
Без слов. Сел напротив. Достал документы.
Те самые. На квартиру. На договор. И ещё — бумага, подписанная нотариусом.
Настя молча взяла.
— Дарственную оформил. На тебя. Полностью. Маме объяснил. Приняла. Со скандалом, конечно. Но приняла.
Теперь, если что — это точно твоя квартира. Без подвохов.
Она не ответила. Только посмотрела на него. Слишком долго. Слишком внимательно.
— Но… — он откашлялся, — я тоже кое-что понял.
Она напряглась. Уже знала — будет «но». Всегда есть «но».
— Мы с тобой живём как соседи. С претензиями. Без тепла. Без будущего. Без ребёнка, даже без надежды на него. Я… я не хочу так больше.
— Ты уходишь? — тихо.
— Да. Я снял себе квартиру. Небольшую. Мамина хрущёвка сдохла, пусть теперь сама справляется.
Он встал. Пальто накинул небрежно. Но голос был твёрдый.
— Ты сильная, Настя. Может, даже слишком. Но я — не тот, кто рядом с тобой должен быть. Я больше не тяну. И ты это знаешь.
Она не остановила. Не сказала останься, не заплакала. Только кивнула.
— Удачи, Рома.
— И тебе.
Он вышел. И не оглянулся.
Через два месяца Настя поставила новую дверь.
Железную. Без глазка.
Иногда ей казалось, что он вот-вот позвонит.
Иногда — что мама его постучит с тоном «Ну что, принцесса, отвоевалась?»
Но ни один из них не появился.
Квартира была тихая.
Только её дыхание, только её мысли, только её жизнь.
Иногда — это больше, чем всё.
