— Ты это слышишь?.. Это она. Опять. Шастает по кухне, как у себя дома. Шуршит. Нюхает, как собака. Я утром свои витамины не нашла. Думаешь, я с ума сошла? Ага, щас.
Юлия стояла босиком посреди коридора и прислушивалась. Из кухни доносилось тихое постукивание ложечки о фарфор — кто-то мешал сахар в чашке. Но дело было даже не в этом. Она точно знала: в ее доме — кто-то чужой. Хотя по документам — вроде как свой.
И почему-то это чувство было унизительней любого взлома.
— Валентина Сергеевна. — Юлия вошла в кухню, улыбнулась как могла и облокотилась на дверной косяк. — Вы опять без звонка?
— Так я же не чужая, Юлечка, — повернулась к ней свекровь с приподнятыми бровями. — Я — мать твоего мужа. А значит, семья.
— Я понимаю. Но у меня, знаете ли, тоже есть ключ от квартиры моей тети в Ярославле. Но почему-то я не приезжаю к ней с утра, не лазаю в шкафу и не завариваю себе шиповник…
— Ты сравнила, — засмеялась Валентина Сергеевна. — Где тётя в Ярославле, а где я. Я, между прочим, Алексея рожала, пока ты еще… что ты там тогда делала? Переводила книжки в своей комнатушке?
Ах ты ж… мать его в прямом смысле слова, — подумала Юлия, но вслух сказала другое:
— Хорошо. А где Алексей?
— Ну как где? На работе. В десять ушел. Я вот ему пирожков принесла. Он с собой не взял, говорит, снова твоя куриная грудка без соли… Девочка моя, ты его, конечно, любишь, но мужчину кормить надо. А то из него уже палка для селфи получается.
Юлия стиснула зубы. Слова «твоя куриная грудка» звучали, как приговор.
— Спасибо, но вы не могли бы всё-таки… звать, прежде чем заходить? Мне это важно. У меня работа, встречи, личное пространство, в конце концов.
— Личное пространство, — передразнила свекровь с усмешкой. — Знаешь, раньше у нас был один туалет на пять семей — и никто не стонал про пространство. А сейчас модно стало — «границы», «личное», да ещё «психолог»… Живёшь как королева, и всё тебе не так.
Вот это сейчас было под дых, — отметила Юлия про себя и сдержалась. Опять.
А началось всё вполне безобидно. На корпоративе, где был переизбыток вина и недопитых одиночеств, Юлия познакомилась с Алексеем. Он был старше на пару лет, с мягким голосом, любил Пастернака и кофе без сахара. Умел слушать и не смотрел в телефон, когда она говорила. И это подкупало.
Через три месяца он переехал к ней — «на время», потому что арендодатель поднял аренду. Через полгода они расписались. Всё — «по любви». С кольцами, с шампанским, с обещаниями и свадебной фотосессией у пруда.
И вроде всё было хорошо. Если не считать, что Алексей почти сразу взял ключ от квартиры для мамы. «Ну это просто на всякий случай, вдруг что».
— А ты ей тоже дашь ключ от своего банковского счета? — спросила тогда Юлия. — Ну а что, вдруг ей там что понадобится?
Он тогда рассмеялся. Сказал, что она слишком мнительная.
Да, мнительная. Особенно когда из квартиры начинают исчезать вещи.
— Ты, кстати, не видела мой свитер серый, который я на дачу собиралась? — Юлия стояла у шкафа, где раньше был тот самый свитер.
— А, так я его Тамаре отдала, — ответила Валентина Сергеевна, даже не повернувшись. — Она мерзнет. У неё батареи слабые. Ты бы видела, как она обрадовалась.
— Вы… отдали мой свитер?
— А чего ты кипятишься? Он всё равно старый. И у тебя таких — три! Тамара-то почти как родственница. Она же мне двоюродной племянницей приходится. Ну и тебе теперь вроде как… почти родня!
Юлия смотрела на женщину, как на каплю воды, в которой копошатся бактерии. Медленно. Безжалостно. И почему-то со вкусом корицы.
— Где Алексей? — спросила она снова. — Я хочу с ним поговорить.
Разговор случился вечером. Алексей пришел, поцеловал Юлию в щеку, как соседку, поставил сумку с продуктами (где были сосиски и майонез, хотя она просила рукколу и помидоры черри), и сел есть пирожки.
— Слушай, Леш, давай без вступлений. Я не хочу, чтобы твоя мама приходила ко мне домой без звонка. Без приглашения. Без уважения. Я не хочу, чтобы она раздавала мои вещи. Я не хочу жить в коммуналке, где я — просто лишняя.
— Юль, ну ты перегибаешь… — вздохнул он. — Она же добрая. Просто старой школы. У них всё общее было, вот и сейчас так живёт. Ты ж сама говорила — надо быть терпимее.
— Терпимее? — Юлия рассмеялась. — Это я должна терпеть, что мой шкаф — это склад для нуждающихся родственников? Что мои витамины исчезают, а в ванной лежит чужой халат? Или что она зовёт тебя «сыночек», а меня — «эта твоя»?
— Юль, ну что ты заводишься? Она же не со зла.
— Нет, Лёш. Она просто считает, что я тут никто. А ты её в этом поддерживаешь. И знаешь, самое обидное? Что ты — мой муж, живущий в моей квартире, — не встаёшь на мою сторону. Ни разу. Ни в чём.
Он отложил вилку и посмотрел на неё почти с жалостью:
— Может, тебе психолог нужен?
— А может, тебе мама в жёны нужна? — резко бросила Юлия.
Он вскочил:
— Не переходи грань!
— Я не перехожу! Её давно уже перешли. Прямо через порог, с пирожками и претензиями!
Он подошёл ближе. Они стояли почти вплотную.
— Юля, ты серьёзно сейчас? Из-за одного халата и пары пирожков ты закатываешь истерику?
Она подняла глаза.
— Я серьёзно, Лёш. Очень серьёзно. Либо мы живём как взрослые люди — с уважением, с границами, с доверием. Либо вы с мамой — идёте и ищете себе другое гнездо.
Он медленно отошёл. Посмотрел на неё долгим взглядом. Снял ботинки — почему-то особенно аккуратно — и пошёл в спальню. Закрыл дверь.
Значит, будет молчать. Значит, ждёт, пока я остыну. А я не остыну. Я кипеть уже научилась молча.
А утром Юлия встала рано. Пошла в ванну. Там, как всегда, висел чужой халат. Она сняла его, свернула, положила в пакет.
Потом заглянула в шкаф, взяла свою бабушкину фотографию, которой раньше любовалась с любовью. Улыбнулась ей, будто извиняясь. Взяла телефон.
— Здравствуйте, ТСЖ? Я хотела уточнить, как аннулировать лишние ключи от квартиры. Да, у меня ситуация… личная.
Она нажала «конец вызова».
А на кухне — снова зашуршал пакет с пирожками.
А значит, всё только начинается.
— Ой, Юль, ты не поверишь… — Лариса, подруга с работы, тараторила в трубку. — Сидим мы с мужем, значит, ужинаем, и вдруг он мне заявляет: «А почему ты всё время готовишь курицу, а не говядину?» Представляешь? Я три года эту грудку жарю, варю, парю, а он мне — претензии! Говорю: «Хочешь говядину — иди к своей маме!» А он: «Да я бы и пошёл, если бы не ипотека!» Вот и живём. Ты как там?
— Лучше бы у меня ипотека была, — тихо сказала Юлия, закрывая шкаф с бельём. — Чем вот это. Это даже не семья. Это какая-то секта. Где устав — «Слушай мать мужа твоего, ибо она бог».
— Опять? — вздохнула Лариса.
— Угу, только теперь хуже. Теперь у меня дома живёт трое.
— Трое? Подожди… Валентина Сергеевна и кто ещё?
— Правильно. Валентина Сергеевна и… её племянница Тамара.
— Та, которой ты свитер отдала?
— Та самая. У неё, видишь ли, «сложности». Муж ушёл к массажистке, ребёнок в садике, батареи еле тёплые, душа мёрзнет… В общем, Валентина Сергеевна вчера вечером сказала: «Ты ж не против, если она у вас немного перекантуется?».
— И ты что?
— А я? Я сказала: «Против». Знаешь, как это прозвучало?
— Как?
— Как «я сожгла детский дом». Алексей сразу начал: «Ну не будь такой злой, человеку тяжело, всё равно три комнаты», — ну, и так далее. Итог? Тамара на моём диване. С халатом. С тапками. И с чемоданом. Маленьким таким. На колёсиках. Как у оккупантов.
— Боже. Ну а ты что?
— А что я? Я теперь снимаю комнату в собственной жизни.
За завтраком Тамара пила чай, читала журнал и с деланным удивлением спросила:
— Ой, Юля, а у тебя сахар всегда такой дорогой?
— Он вообще не твой, — спокойно ответила Юлия. — Так что можешь не беспокоиться о ценах.
Валентина Сергеевна кивнула на племянницу:
— Ну что ты как чужая-то? Сахар — это мелочи. Главное — что мы вместе. Мы — семья. Ты не представляешь, как это сближает.
— Да уж, — с иронией сказала Юлия. — Особенно сближает, когда чужие люди сидят на твоём диване и обсуждают твою кухню.
Тамара прикусила губу, но ничего не сказала.
Юлия села, взяла телефон и открыла сайт юристов. Промедление стоило ей здравомыслия. Она больше не собиралась быть вежливой. Вежливость — это была её ошибка.
Вечером она поговорила с Алексеем. В кои-то веки — сдержанно, но жёстко. Он пришёл, как всегда, уставший, с пакетом еды, в котором снова был майонез.
— Лёш, нам нужно поговорить.
— Юль, давай не сейчас? Я после работы, у меня жуткий день…
— Именно сейчас. Потому что у меня не день. У меня неделя ада. Сначала мама твоя поселилась здесь, потом — Тамара. Я больше не живу в квартире. Я прячусь в ней.
Он раздражённо вздохнул, бросил пакет на стол:
— Да что ты себе придумала? Это временно. Тамаре просто тяжело. И мама — ну она же не навсегда. Просто хочет быть ближе к нам. Она одна, у неё жизнь сложная.
— А у меня — курорт, — зло отрезала Юлия. — Лёш, квартира моя. Подарена бабушкой. Вступление в наследство оформлено. Это не твоя, не мамина, не Тамарина. Это — моя собственность. Я имею право решать, кто здесь живёт.
— Ну формально — да…
— Не формально. По закону.
— Юль, ну ты же понимаешь… — он развёл руками. — Это всё так неприятно. Ты становишься какой-то… злой.
— Я не злая, Лёш. Я просто больше не добрая. Это не одно и то же. Добрая — это когда терпишь. А я больше не терплю.
Он посмотрел на неё долго. Что-то там в нём дрогнуло. Или показалось. Он сел и заговорил тихо:
— Ты хочешь, чтобы мама ушла?
— Я хочу, чтобы мы с тобой жили как пара. Без третьих лиц. Без самозванцев. Без навязанных родственников. Хочу, чтобы мои вещи были на месте. Чтобы не обсуждали мои продукты. Чтобы меня, чёрт возьми, уважали.
— Но она… — начал Алексей, и тут Юлия не выдержала.
— Лёш. Встань. Посмотри вокруг. Это мой дом. И я уже почти не узнаю его. Тут чужие чашки, чужие голоса, чужие халаты. Я не могу. Я не буду больше так.
Он замолчал.
— Либо ты решаешь, что ты муж — и мы живём вдвоём. Либо ты — сын мамы. И идёшь туда. К ней. С Тамарой. С халатами. С пирожками. С майонезом.
— Это ультиматум?
— Нет. Это констатация. Я устала вести войну за свою жизнь. Или ты со мной — или ты уже с ними. Я не жду.
Ночью она проснулась от хлопка двери.
Потом — тишина.
Потом — скрип чемодана по полу.
Она вышла в коридор. Валентина Сергеевна стояла в пальто. С ней — Тамара с тем самым чемоданом.
Алексей был рядом.
— Мы поедем пока к маме, — сказал он. — Чтобы не обострять.
— Поздно, Лёш. Тут уже давно всё обострено.
Он посмотрел в глаза. Впервые — по-настоящему.
— Я не хотел так. Мне просто… сложно. Между вами. Я не умею так, как ты.
— Я тоже не умела. Но теперь умею.
Он кивнул. Потом поднял взгляд на фотографию бабушки, висящую над входом. Смотрел на неё, как на приговор.
Потом — ушёл.
Утром Юлия проснулась одна. Точнее, впервые — одна. В квартире. В себе. В жизни.
Открыла окно. Вдохнула. Холодно. Но свободно.
Потом поставила чайник. Без чужих чашек. Без майонеза. Без шороха халатов в ванной.
Пока заваривался чай, она набрала Ларису.
— Ну что, психанула?
— Неа. Оправилась.
— Ой, ну ты, конечно, даёшь… А что дальше?
Юлия улыбнулась.
— Не знаю. Но теперь точно — без посторонних. Даже если они с пирожками.
— Юль, тут твой… — Вера Аркадьевна, соседка с пятого этажа, вытянула шею из лифта и заговорщицки понизила голос. — Он у подъезда. Курит. Мятый, как пирожок из пакетика. Не знаешь, чего ждёт?
Юлия посмотрела в окно. Алексей. Стоял, действительно мятый, с каким-то нелепым шарфом, будто его мама собирала.
— Понятия не имею, Вера Аркадьевна, — спокойно ответила она, — может, ждёт, что я его пущу обратно. А может, просто мерзнет.
Она закрыла окно. И вернулась к своим делам.
Прошла неделя. Семь дней без «Юлечка, а где у тебя стиральный порошок?» и без «Ну это же не квартира, а гостиница для родственников». На третий день Юлия впервые засмеялась. Настояще — до слёз, когда не могла открыть новую банку огурцов и в итоге закрутила её сильнее. Сама над собой.
Жизнь начала возвращаться. Но, как это бывает, прошлое не сдаётся без боя.
В пятницу вечером раздался звонок. Простой. Одинарный. Не тот раздражающе-длинный, как раньше нажимала Валентина Сергеевна.
Юлия открыла. Алексей стоял с цветами.
— Привет, — тихо сказал он. — Я… хочу поговорить.
— Лучше бы ты хотел извиниться, — спокойно сказала Юлия, не убирая руки с дверной ручки.
Он вздохнул, зажал букет между локтем и грудью, будто это бронежилет.
— Я был не прав. Ты была права. Во всём.
— Даже не в одном? А сразу во всём?
— Юль… ты знаешь, как мама умеет. Она давит. Виноват. Я не заметил, как из мужа превратился в вечно виноватого сына. Ты не представляешь, как она меня «строила» с детства. А ты — как глоток воздуха. Но я дышать тобой не научился. Прости.
Юлия долго смотрела на него. Глаза не дрогнули.
— А сейчас научился?
— Я на терапии.
— Что? — приподняла брови она.
— Да. Психолог. Удивительно, но у неё в кабинете мама не может явиться в халате и сказать, что я обязан.
Юлия хмыкнула.
— Поздновато ты начал «отклеиваться».
— Да, — кивнул Алексей. — Но если бы ты меня не выставила — я бы и не начал.
Он замолчал. Потом продолжил:
— Я понял одну вещь. Что ты — не мой ресурс. Не мой «дом для всех». Не мама номер два. Ты человек. Женщина. Хозяйка этой квартиры. Своей жизни. А я… Я просто потерял тебя в этом родстве.
— Ты не терял. Ты меня променял, — резко сказала Юлия. — Променял на уютное чувство маминого одобрения. На «все свои». А я тебе не «своя», да?
— Ты — моя, — почти прошептал он. — Но я забыл, как быть с тобой настоящим. Без посредников. Без мамы, без Тамары, без этих дурацких правил «как должно быть». Я всё испортил. Но… если ты позволишь — я бы хотел попробовать по-другому.
Она молчала. Смотрела на него. Он действительно был другим. Или очень хорошо притворялся. Но вот беда — сердце, хоть и болело, не вздрагивало. Больше не трепетало от его голоса.
— Алексей… — наконец заговорила Юлия, — знаешь, какая у тебя самая большая проблема?
— Какая?
— Ты добрый. Слишком. Даже хорошим людям иногда надо говорить «нет». Особенно своим.
— Я учусь, — почти виновато улыбнулся он.
— Учи дальше. Но — уже не со мной. Мне хорошо. Наконец. Без объяснений. Без вторжений. Без чувства вины, что я живу, как хочу.
Он опустил глаза. Поднял букет.
— Тогда… возьми хотя бы. Они красивые.
— Я тоже красивая. Но ты же меня потерял, — с лёгкой улыбкой ответила она и мягко закрыла дверь.
За ней осталась тишина. Цветы остались в его руках.
А в квартире стало уютно. Не из-за тюля или борща. А потому что больше никто не забирал у неё право на себя.
На следующее утро она выкинула старый звонок. Повесила новый — электронный. С камерой. С записью. С возможностью не открывать.
Это был не просто звонок. Это была точка.
