— Значит, ты всё уже решил? — голос у Веры дрожал, но не от обиды, а от ярости. — Она будет жить с нами. Здесь. В МОЕЙ квартире.
Сергей застыл у кухонной двери с кружкой кофе и видом собаки, которую застукали над унитазом.
— Я… ну… Мамке тяжело одной. Давление, суставы, подъезд без лифта. Я думал, ты поймёшь…
— Думал? — Вера развернулась к нему, держа в руке нож, с которым только что нарезала яблоко. — А подумать спросить жену ты не догадался?
Он потёр затылок, как будто там могла завестись мысль.
— Ну ты чего заводишься-то сразу? Это же ненадолго…
— Конечно. Она же бессмертная, лет этак пятьдесят ещё поживёт, если не сожрут твои макароны по-флотски.
Она вышла из кухни и прошла в гостиную. Там всё было ею — от дивана до покрывала с «Икеи», которое она когда-то притащила из Швеции, будучи ещё без тебя, Серёженька, с полной свободой выбора и правом спать посередине кровати.
— Ты всегда говоришь, что семья — это поддержка, — промямлил он, робко следуя за ней. — А мама — это часть семьи.
— А я, выходит, что? Приложение к дивану? Пункт в твоём паспорте?
Он замолчал. В этом молчании было сразу всё: и жалость, и вина, и отчаянная попытка не поссориться окончательно, и маленький испуганный мальчик, который всегда боялся маму.
— Ты же знаешь, у неё пенсия — слёзы. Ну куда ей?
— Я тебя не спрашиваю, куда ей. Я спрашиваю, какого чёрта ты решаешь за меня?
Он сел на край дивана, как школьник на приём к директору.
— Я думал, ты не против. Всё-таки у тебя тут двушка. Комнаты есть. А в её доме отопление зимой отключают…
— А у тебя язык отключился, когда я подписывала ипотеку? — Она смотрела на него с нескрываемым презрением. — Когда твоя мама в те годы звонила и спрашивала, не рано ли мне с двадцатипяти брать на себя «такую кабалу»? Не помнишь?
Сергей пытался возразить, но Вера не дала ему шанса:
— Она с порога скажет, что цветы на подоконнике не те. Что кот — антисанитария. Что мой халат «слишком короткий»! Она будет стоять у двери, пока я сушу волосы, потому что ей дует. Она… Она захватит весь кислород, Серёж. Я знаю. Я уже видела это.
Он поднял глаза, виновато. Смотрел, как будто в ней есть ответ, которого он сам боится.
— Она просто боится старости. Ей страшно. Она…
— Мне тоже страшно, — перебила Вера, — только я об этом не кричу. Я просто живу. И борюсь. Я эту квартиру оплачивала ночными сменами и фарингитом. Я тут рыдала, когда умерла бабушка. Я тут одна пила чай на кухне, когда ты три месяца «думал», хочешь ли семью. Тут всё моё, Серёж. Всё.
Она замолчала, и в комнате повисло звенящее напряжение. Даже кот Бублик притих и не мял плед на кресле.
— Но ты же понимаешь, — тихо сказал он, — я не могу её бросить. Это же мама.
— А я не могу бросить себя. Потому что, как ты правильно заметил, мама у тебя одна, а я у себя тоже одна. И мне с собой жить дальше. А с ней — я не подписывалась.
Три секунды тишины. Потом — резкий поворот событий.
— Я ей сказал, что ты не против, — признался он, глядя в пол.
— Ты что?
— Она уже собирает чемодан. Завтра приедет. Я не знал, как сказать тебе.
— Значит так, — Вера выдохнула, закрыв глаза. — Либо она приедет, и ты с ней снимаете квартиру. Где угодно — на окраине, в Подмосковье, в Воронеже. Либо она не приедет, и мы с тобой может быть попробуем как-то дальше жить. Но не здесь, не с ней. Я не та, кто делит кровать с двумя поколениями.
Сергей молчал. И в этом молчании было всё: и страх, и понимание, что он совершил ошибку, и то самое тупое упрямство, из-за которого разводятся даже с хорошими людьми.
— Я тебя люблю, — тихо сказал он, — но ты очень жёсткая.
— А ты очень мягкий. До полной потери формы. Особенно, когда мама звонит.
Стукнула дверь в ванную. Вера ушла мыть лицо, чтобы никто не увидел, как ей больно.
Стукнула дверь в кухню. Сергей ушёл пить кофе, как будто он в чём-то поможет.
А потом наступила ночь. Спали в разных комнатах. Каждый в одиночестве. Хотя формально — всё ещё вместе.
И вот что обидно: ты вроде как всё понимаешь про человека. А потом он делает что-то, что перечёркивает всё, что ты о нём знал. И ты стоишь, как дура, с купленными в «Леруа» шторами, которые больше некуда вешать, потому что никакие шторы не спасут, если ты не знаешь, кто теперь у тебя в квартире — муж или сын своей матери.
Свекровь приехала в субботу. Ровно в 11:03, как она и предупреждала. С двумя чемоданами, горшком с фикусом и лицом человека, который пришёл не жить, а наводить порядок в захваченном городе.
— Ну вот и я! — бодро провозгласила Галина Андреевна, переступая порог. — А где тут у вас комната потеплее?
Вера стояла босиком в прихожей и смотрела на эту картину, как на кадр из плохого сериала. Ну вот как можно всерьёз воспринимать женщину, которая заявляется в твой дом с видом завуча на планёрке?
— Потеплее — это обратно в такси, — тихо пробормотала она, но никто не расслышал.
Сергей суетился, таскал чемоданы, кивал, хлопал дверцами шкафов.
— Мам, вот тут твоя комната, смотри, вторая от кухни. Мы постелили тебе новое бельё, матрас сменили, телевизор сюда поставим.
— Телевизор мне не нужен, — отмахнулась она. — Я новости в интернете смотрю. Хотя… кто ж их сейчас без цензуры показывает?
Говорит, как будто приехала спасать всех от информационного голода… — Вера скрестила руки на груди.
— Здравствуй, Вера, — холодно произнесла свекровь, заметив наконец невестку.
— Ну, раз уж вы так вежливо спросили, — Вера наклонила голову, — разрешаю вам всё-таки остаться.
— Ой, какая ты колкая. Всё бы тебе в шутку.
— Лучше с сарказмом, чем с фикусом.
Галина Андреевна смерила её взглядом, который был разработан ещё в советской школе, когда учеников ставили в угол за слишком яркие носки.
— Ты ведь знала, что я приеду, — сказала она. — Надо уметь принимать гостей с теплом. Особенно когда это семья.
— Гостей — да. А вот жильцов — по предварительной записи.
Сергей меж тем уже успел включить чайник, поставить три чашки, вытащить какие-то старые вафли, которыми угощают только, если уже совсем стыдно ничего не подать.
— А сахар есть нормальный, не этот тростниковый ваш? — поинтересовалась Галина Андреевна, роясь в шкафу. — Я от него потом три дня бегаю.
— Ну и бегайте. Полезно в вашем возрасте, — буркнула Вера, не отрываясь от чашки.
— Что ты сказала? — насторожилась свекровь.
— Я сказала, что у нас только тростниковый. Простите, у нас тут зож-секта. В обряде крещения сахаром не пользуемся.
Сергей закашлялся в чай. Вера метнула на него взгляд.
— Что, Серёжа? Не нравится? Ты ж хотел, чтобы было «по-семейному». Вот, наслаждайся. Я готова, у меня даже попкорн где-то остался с тех времён, когда мы ещё ходили в кино как пара, а не как сосед и его мать.
— Вера, не начинай, — попросил он.
— А что, поздно начинать? Вы уже всё за меня решили. Теперь мне даже фикусу в углу неудобно.
Галина Андреевна не выдержала:
— Слушай, девочка. Я тебя с первого дня поняла. Ты — не наш человек. Холодная, язвительная, всё тебе не так. Я — мать твоего мужа, а ты — хозяйка положения? Так не бывает. В семье главное — мужчина.
— Главное — не мужчина, — отрезала Вера, — а то, кто платил за ипотеку.
— Я его родила! — повысила голос Галина.
— А я с ним живу! Точнее, жила. Пока вы не приехали с чемоданом и фикусом, чтобы напомнить ему, где у него родина. И кто тут главный.
— Ты хочешь сказать, что я должна уйти?
— Я хочу сказать, что мой дом — это не центр реабилитации маменькиных сынков. И если я завтра приду домой, а вы всё ещё тут, я просто вызову участкового.
Наступила гробовая тишина. Даже кот Бублик шёл по полу так, будто не хотел хрустеть лапами.
Сергей встал. Посмотрел сначала на мать. Потом на жену. Потом снова на мать. И, наконец, выдохнул:
— Мам… Может, всё-таки ты пока побудешь у тёти Лиды? Ну… пока мы с Верой всё не уладим?
— Я поняла. — Галина резко поднялась. — Поняла. Значит, вот так. Старая стала. Никому не нужна.
— А не надо было влезать в чужую квартиру, — пробормотала Вера. — Это не «Жилищная лотерея».
— Хорошо, я уеду! — Галина уже вскинула руки и устроила сцену, которую, по всей видимости, репетировала с 1983 года.
Сергей стоял посреди комнаты, будто выбирая, кого спасти первым — мать или брак.
— Мам, не надо драм… — начал он.
— А что, драмы только тебе можно устраивать? — Вера вспыхнула. — Ты тут неделю назад мне устроил спектакль под названием «Сюрприз! Мама теперь с нами!». И кто теперь герой?
— Да никто! — воскликнул Сергей, — я просто хотел как лучше! Я…
Он осёкся. Потому что понял — он не хотел как лучше для всех. Он хотел как проще для себя.
— Всё, — тихо сказала Вера. — Я больше не могу жить в трёхкомнатной комнате. И с сыном, и с его мамой.
Она развернулась и ушла в спальню. Закрылась. Заперлась. Захлопнула не дверь — судьбу.
А через полчаса Галина уехала на такси. С чемоданами. Без фикуса — тот остался валяться под батареей.
Сергей спал на диване.
А Вера уже искала юриста.
Сергей появился в спальне только к полудню следующего дня. Не с извинениями, не с цветами, не с кофе в постель, как когда-то — а с мятой футболкой и лицом, будто всю ночь решал контрольную по алгебре в девятом классе.
— Вера… можно?
— Поздно, Серёжа. Можно было тогда. Когда ещё можно было со мной советоваться. Теперь можно — только постучать. Или уйти.
Он вошёл. Осторожно присел на край кровати, словно боялся, что она под ним взорвётся.
— Я подумал, — начал он.
— У тебя, оказывается, есть такая функция? — вскинула брови Вера. — Гордость, Серёжа. Прям почти впечатлило.
— Я всё понимаю.
— Нет, не понимаешь. Если бы понимал, ты бы сначала поговорил со мной, а не устроил сюрприз в виде тёщиных щей по выходным. В моей квартире. На моей кухне. Из кастрюли, которую я купила, пока ты под маминым крылом зализывал свои тридцать пять.
Он сглотнул. Хотел что-то сказать, но Вера не дала ему шанса:
— Я тебя любила. Знаешь? По-настоящему. С тем, как ты постоянно опаздываешь, с твоими дурацкими кроссовками зимой, с твоей вечной мамой на телефоне. Я думала, вырастешь. Станешь мужчиной.
— Ну прости, я не идеален.
— А я просила? Я просто хотела, чтобы со мной считались. Чтобы уважали. Чтобы не ставили перед фактом, как будто я — пустое место. Твоей маме комната, мне — спасибо, что не на балконе.
— Это временно, — пролепетал он.
— Вот именно. Ты. Уже. Временно. — Вера встала и прошла к окну. Там, на улице, дети ели мороженое, люди шли с пакетами, жизнь продолжалась. Только она стояла.
— Я думал, у нас всё по-настоящему. — Сергей встал.
— А ты думал. Вот в этом и беда. Один думает — другой делает. Один мечтает — другой тянет. Один звонит маме — другой берёт ипотеку. Один решает — другой молчит. Но не вечно, Серёжа. Не вечно.
Он молча сел обратно. Лицо стало тяжёлым, как мокрая простыня.
— Я подам на развод, — спокойно сказала Вера.
— Из-за этого?.. — голос его стал тонким, как у школьника у доски.
— Не из-за этого. А потому что ты за десять лет так и не понял, что женился на женщине, а не на продлении своей матери. Ты до сих пор не видишь разницы между «я сказал» и «мы решили». Ты не слышишь. И не хочешь слышать. А я больше не хочу быть переводчиком между тобой и твоей совестью.
Сергей замолчал. Минуту. Вторую. Потом встал. Подошёл. Посмотрел ей в глаза. Первый раз за много лет — по-настоящему. Без увёрток, без отговорок.
— Я тебя люблю.
— А я себя, — спокойно ответила она. — Вот в этом и разница между «мужем» и «маменькиным сынком».
Он ушёл.
Через неделю Вера подала заявление. И да, не забыла отключить домофон.
Фикус она выкинула в тот же день. Он так и не прижился.
